Но только не последней каплей горя!
И если скорбь дано мне превозмочь,
Не наноси удара из засады.
Пусть бурная не разрешится ночь
Дождливым утром — утром без отрады.
Оставь меня, но не в последний миг,
Когда от мелких бед я ослабею.
Оставь сейчас, чтоб сразу я постиг,
Что это горе всех невзгод больнее,
Что нет невзгод, а есть одна беда -
Твоей любви лишиться навсегда».
Последние куплеты Тома пел едва ли не плача, посвящая каждую строчку одному единственному человеку, о нет, не человеку – ангелу, каким он считал Билла. Голос его стал глуше, но от этого не менее приятным. Лицо было взволнованным, и он часто облизывал губы, чем только распалял две пары глаз, жадно поедавших каждое его движение.
Когда пение стихло, все присутствующие стали аплодировать и расхваливать Дювернуа на все лады. Виконт сразу ринулся к нему, начиная осыпать комплементами, и это произошло так быстро, что Гийом и опомниться не успел, как вдруг заметил, что де Тресси стоит рядом с Томом, бережно держа его за руку. Ощущая неприязнь к этому человеку, Билл направился к ним, чтобы постараться увести своего мальчика от ухаживаний назойливого дворянина, который не терял времени даром и уже успел вручить Тому бокал вина.
— Прошу прощения, мсье виконт, но мне нехорошо. С вашего позволения я хотел бы удалиться к себе. – услышал Билл, когда подошёл поближе, но только он собирался взять Тома под руку и увести, как подбежал восторженный Анри, брат виконта, расхваливая их обоих, и принялся умолять показать несколько танцевальных па. Отказывать Билл не имел права, а потому нехотя оставил Дювернуа на попечение виконта, который обязался отвести слепого арфиста наверх, а сам пошёл в дом вместе с Анри. Сказать, что де Тресси обрадовался такому повороту – это ничего не сказать. Как только его брат вместе с Гийомом скрылись в дверях дома, он учтиво предложил Дювернуа свою руку и повёл в сторону домика прислуги. Никто из присутствовавших не обратил на это внимания, поскольку каждый из них хоть раз сам помогал Тому таким образом, к тому же, слуги начали накрывать на стол, сёстры были полностью заняты обсуждением модных туалетов с супругой виконта, а сам де Роган находился в доме вместе с Анри и Биллом. Достаточно отдалившись, и осторожно оглядевшись по сторонам, де Тресси резко развернул Тома лицом к себе, прижимая к холодной стене дома. Арфист успел только испуганно ахнуть, этим самым ещё больше подогрев нездоровый аппетит виконта.
— Ну что, птичка певчая, попалась? – гадко протянул де Тресси, чувствуя, как юноша задрожал в его руках, испытывая извращённое, зверское удовольствие от того, как тот пытается выскользнуть из его хватки, и что-то увидеть слепыми глазами.
ТВС
========== Часть I. продолжение 4 ==========
Усердным взором сердца и ума
Во тьме тебя ищу, лишенный зренья.
И кажется великолепной тьма,
Когда в нее ты входишь светлой тенью.(с)Шекспир
POV Bill:
— Пятая позиция, бризе!
«Боже милосердный, неужели это правда»?
— Третья позиция, препарасьон, эшапе, четвёртая!
«Не могу продолжать. Несчастный мой мальчик. Том, неужели в этом всё дело»?
— Антурнан!
«Поэтому ты отказываешься каждый раз…»
— Снова вторая позиция. Эффасе.
«Ведь ты мог сказать мне об этом сразу. Я бы всё равно не оставил тебя, хотя… Я не понимаю ничего, не знаю, не хочу знать!»
— Препарасьон…
Ещё несколько позиций и со мной будет обморок. Анри быстрый и лёгкий, как пушинка, о таком ученике только мечтать, но у меня кружится голова и в глазах темнеет с каждым шагом. Удары сердца где-то в голове отбивают совсем другой ритм.
Когда Анри увёл меня в дом, пришлось оставить Тома на попечение де Тресси, хотя я с самого начала вечера наблюдал за тем, как этот господин разглядывал моего Тома… Моего… боже, я ведь ничего не знал…. Зайдя в дом, я осознал, что совершил огромную ошибку, оставив Тома наедине с виконтом, и решил, что неплохо бы удостовериться, что с ним всё хорошо. Спросив позволения отлучиться на несколько минут, я выбежал во двор, понимая, что и сейчас может быть поздно. Де Тресси тоже нигде не было, а значит… Едва унимая нарастающее беспокойство, я ринулся к нашим дверям, когда из-за угла сарая послышались голоса. Тихие, но я сразу же узнал ЕГО голос, хотя он звучал холодно, твёрдо, словно сталь. Это было непривычно для Тома, однако смысл слов, которые он произносил так легко, и даже с лёгкой иронией, никак не хотел откладываться внутри, будто они звучали на чужом языке. Зажав рот рукой, дабы не выдать себя шумным дыханием, я опустился на землю у стены. Благо, там был высокий куст шиповника, и раздосадованный виконт де Тресси, уходя, меня не заметил.
Почему жизнь так ко мне не справедлива, почему я не могу быть счастлив? Бедный мой мальчик, что я теперь буду делать с ним? Поэтому он пытался уйти, потому же ведёт себя так, словно страсть ему чужда.
— Вам дурно, Гийом?!
— Нет-нет, Анри, всё хорошо, я …
— Вы ужасно бледны! – всплеснул руками юноша, — Я и так вас сильно задержал. Продолжим завтра, друг мой!
— Благодарю вас, Ваша Светлость.
Поклонившись, покидаю гостиную, и наконец, оказываюсь на свежем воздухе. Но я не пойду наверх к себе, хотя знаю, что Том ждёт меня, ведь я пообещал вернуться скорее. И вряд ли он уснул после того, что недавно произошло. Но мои мысли не готовы охватить всё, и потому я направляюсь к реке, чтобы под звёздным небом рассказать ей о своей боли, с которой самому справится не смогу.
http://i072.radikal.ru/1111/ac/16f43f345d0d.jpg
Холодно. Вода серебрится в свете луны, отбрасывая блики на листья ив, что растут вдоль берега, свесив свои ветви к воде. Бессильно опускаюсь на траву и закрываю глаза. Зачем мне звёзды и бархатное ночное небо, когда нет его рядом, и мой мир, такой сказочный и счастливый, рассыпается на мелкие, острые кусочки? Я хотел привести его в это место сегодня, чтобы, наконец, отдать ему всего себя. Несомненно, тело – это так мало в сравнении с душой, которая растворилась в нём и его пении, его игре, но всё же, я мечтал принадлежать ему до конца. Потому что лишь ему одному возможно доверять и позволить вести себя, словно не он лишён зрения, а я. Вести во всём, ибо за последние дни мне стало казаться. Что он и есть мои глаза. Однако иллюзия рассеялась. Иллюзия, созданная мной самим. Как горько понимать, что в этой обоюдной лжи мы оба хотели одного лишь – оставаться вместе. Для того скрывали и приукрашали, надеялись и безоговорочно верили, пока сами говорили неправду.
Из того, что я услышал, стало очевидно, что де Тресси сделал Тому недвусмысленное предложение, а тот… Мне так страшно об этом думать, но ещё больнее было услышать гневные ругательства, которые этот неудовлетворённый, похотливый кабан произнёс. Том, бедный мой. Он не мерзость, и не… хотя, что я знаю, когда не знал даже об этом? И когда же он собирался мне об этом рассказать? Теперь его слова, сказанные таким холодным и спокойным тоном, звучат в ушах, убивая с каждой минутой: «Не думаю, Ваша Светлость, что вы пожелаете провести со мной ночь, если узнаете, что у меня врождённый люэс*. Я слеп от рождения, моя мать была блудницей и скончалась от этой хвори. Если вам угодно, я мог бы с вами поделиться». Последние слова прозвучали почти игриво, а я стоял и надеялся, что всё это мне мерещится. Не прошло и мгновения, как де Тресси громко сплюнул, выругавшись, и пошёл прочь, не прекращая сыпать тихие проклятия в сторону таких, как… Том. Его слова рвали моё сердце, но сказанное самим Томом стало смертельным. Потому что я люблю его. Уже люблю. Об этой ужасной болезни я знаю только то, что она неизлечима, а с виду Том совершенно здоров, если это не какая-нибудь скрытая разновидность. Не может быть…
Но что же я не хочу понять очевидного? Вся его скромность и нерешительность – теперь это ясно – происходит из этого. Не бывает так, чтобы живя вместе, делясь самым сокровенным, признаваясь в обожании, двое не предавались плотской любви. Природа требует своего, а Тома, как будто, и не человек. И теперь, так опрометчиво дав обещание его не оставлять, как буду исполнять? Прийти и спросить его об этом, тем самым сделав ещё больнее? Признаться, что подслушал? И когда он скажет «да», развернуться и уйти? Или заключить в объятия и сказать, что… Что ему сказать? О, луна, река, небо, хоть кто-нибудь, скажите мне!
Том, я люблю тебя, но ты не оставляешь мне выбора. Не сможем, ни я, ни ты. Уйти, оставив тебя одного, предать доверие, которое ты обратил ко мне, я не смогу. С тобой все краски вновь ожили, что ни пейзаж, что ни цветок, я вижу всё другим. Ах, если бы ты мог это всё видеть! Как я смогу забыть твоих прикосновений шёлк, и сладость уст твоих? Как буду мучиться ночами, вспоминая, как ты дарил любовь мне, а не тело? Ласка твоя меня связала, приковала сердце – ты ничего не брал взамен. Ты лишь давал, боясь во всём признаться. Сейчас бы ты был здесь, со мной, и волосы твои светились при луне. И вздохи твои частые звучали в тишине, и стоны улетали в своды неба. Растерянность твою увидеть бы ещё хоть раз, и ощутить в руках трепещущее тело, я душу дьяволу продам тотчас, пообещай он, что твоим я стану навсегда.
Тихое течение завораживает взгляд, утягивает за собой. Я и не чувствую, насколько холодна вода, которая окутывает, впитываясь в одежду. Луну закрыло облако, летучая мышь пролетела над головой, филин ухает где-то в лесу, то переходя на плач, то словно шепча сожаления.
Луна – и та напоминает мне о тебе, ты — идеальной формы изваяние, но и она скрылась за облаками. Ведь я знаю, что ты там, ждёшь меня. Не для того, чтобы забыв обо всём, раствориться в темноте, а возможно, рассказать, что этого никогда не произойдёт. Но слышать я этого не хочу, и сам не знаю, как за такой короткий срок ты стал для меня дороже моей жизни.
И снова сердце вспоминает строки, что вдохновенно так ты пел вчера. Твой голос слаще звуков арфы, чьи струны так безмерно любишь ты.
Как тот актер, который, оробев,
Теряет нить давно знакомой роли,
Как тот безумец, что, впадая в гнев,
В избытке сил теряет силу воли, -
Так я молчу, не зная, что сказать,
Не оттого, что сердце охладело.
Нет, на мои уста кладет печать
Моя любовь, которой нет предела.
Так пусть же книга говорит с тобой.
Пускай она, безмолвный мой ходатай,
Идет к тебе с признаньем и мольбой
И справедливой требует расплаты.
Прочтешь ли ты слова любви немой?
Услышишь ли глазами голос мой?
POV Author:
Пока Беранже, ошеломлённый услышанным, мучился на берегу реки, ища выход, но не находя ни единой здравой мысли, кроме обвинений и слов любви, одновременно обращённых к Тому, сам арфист почти не дышал, лёжа прямо на полу в их комнате, среди раскиданной по полу одежды Липкое чувство страха потихоньку отступало, но дышать было всё так же тяжело, а память подкидывала страшные воспоминания. За последние годы он привык к частому унижению, и к тому, что с ним могут поступить как угодно, но будучи полностью погружённым в любовь и её объект, он забыл об этом, а теперь ему снова пришлось пережить всё. Снова вспомнить о том, кем он был. Не свободным человеком, не безгрешным арфистом, каким знал его Гийом и боготворил, а….
Билл всё не возвращался, и Дювернуа беззвучно плакал, не понимая, что могло с ним случиться. Поскольку на ужин он не оставался, Луиза сама принесла еду, и сильно удивилась, что «черноволосый чертёнок», как она любя называла Билла, не приходил. Ведь Анри отпустил его уже давно, а куда он мог направиться, если не сюда? Тома стали мучить самые страшные подозрения. Насколько он понял, де Тресси был похотлив и бесчестен. А что, если..? Ведь не мог он пропустить мимо такого красавца, как Гийом! Но что Тома мог сделать?
***
http://i017.radikal.ru/1111/61/3d9278dc158a.jpg
Пока в окрестностях Сент-Мари в доме де Роган, кроме арфиста и Нарцисса, все спокойно спали, за сотни миль, в Версальском дворце шли приготовления к очередному осеннему балу, посвящённому проводам поры золотых листьев. В период правления Людовика XV балы и всевозможные увеселительные мероприятия были неотъемлемым составляющим дворцовой жизни, так удачно переместившейся из тесного Лувра на просторы Версаля. Театральные представления, выступления факиров, и конечно же, королевский балет под руководством Жана Бартелеми Лани, а также фейерверки, которыми неизменно заканчивались ночи празднеств – это Версаль тех дней. Около десяти лет назад был возведен Бассейн Нептуна, и рядом с ним часто проводили спектакли, поставленные по мотивам мифов Древнего Рима.
— Ваше Сиятельство! Ваше Сиятельство!
— Ну чего ты вопишь, как безумный? Тьери, я сколько раз тебе говорил, что у меня уши болят от твоих криков. Так чего тебе?
— Ваше Сиятельство, вас хотят видеть в покоях мадам де Помпадур!
— Святые угодники, что на этот раз?!
— Мсье, говорят, что шевалье Лани привёз отличного танцовщика, не вспомню откуда, но говорят, что прекрасен, как сам Эрот!
— Да неужели? Тогда пойдём, друг мой, такие дела не терпят отлагательств.
Александер-Этьен Бюжо, маркиз де ля Пинкори, прогуливался по оранжерее**, наблюдая за множеством слуг, сновавшим по тропинкам с корзинами фруктов, рулонами тканей, серебряной посудой, коврами, подушками и прочим хозяйством, готовя дворец к предстоящему торжеству, когда его слуга прибежал с новостями о новом танцоре. Александер был придирчивым ценителем не только танцев, но и красоты, предпочитая юношей прекрасным дамам, хотя исключения были, но лишь в особых случаях. Каждый, кто прибывал в труппу королевского балета, которой руководил метр Лани, сначала был представлен маркизе де Помпадур – великой сторонницей культурных мероприятий, и Александру-Этьену. Следует признать, что именно благодаря маркизе, урождённой Жанне-Антуанетте Пуассон, двор не был поглощён безликим пьянством и азартными играми в окружении продажных женщин. Постоянно находя новые увлекательные вещи и способы увеселения для своего короля, и пытаясь привить ему любовь к театру и искусству, фаворитка Людовика XV слыла самой безнравственной, но, тем не менее, самой блестящей и талантливой. Она прекрасно пела, танцевала, умела рисовать и сочинять стихи. Соответственно, окружала себя она себе подобными. Александер был её любимцем, поскольку король нечасто теперь бывал в её покоях, проводя больше времени в обществе юных девиц в Оленьем Парке***, учреждённом ею же.
Появляясь в будуаре де Помпадур, Александер непременно вызывал волну перешёптывания, хотя за несколько лет это превратилось в обыденность, а потому, если никто не обсуждал его отношения с фавориткой короля, то непременно трещали о новых бантах, форме шляпы, лайковых перчатках, шёлковых чулках или высоких наезднических сапогах, сделанных их самой дорогой кожи. Словом, придворным всегда было, о чём поговорить, будь то их современность, или времена правления Франциска I. Так и в этот раз, стоило Бюжо пройтись по коридорам дворца, из-за каждой портьеры доносилось перешёптывание или завлекающее хихиканье дам. Ухмыльнувшись неизменному эффекту, который он оказывал на окружающих, Александер без стука вошёл в покои де Помпадур, закрывая за собой дверь на ключ – пусть они там, за дверью, хоть лопнуть от зависти и любопытства!
http://s017.radikal.ru/i415/1111/07/fe8a028a2e5e.jpg