Мантия из перьев, сейчас в тусклом свете звёзд ставшая серой с розоватым оттенком, была снята и отброшена на стоящий неподалёку стул. С атлетического тела снимается и рубашка, отрезая последние сомнения по поводу прощального подарка. До одури охватила прихоть обласкать его грудь и плечи, но в поле досягаемости только ноги, и Ло кладёт ладонь на колено и успевает быстро огладить его до того, как Дофламинго поднялся, чтобы избавиться от остальной одежды.
— Зачем это? — поинтересовался Ло его причиной, отложив очки на край стола, и усмехнулся. — Последняя трапеза?
Тот, сбросив штаны на пол, сел на край вполоборота и опёрся рукой на кровать по другой его бок. Молча и задумчиво смотрит на спросившего, будто сам не знает ответа на этот вопрос. Или знает, но не хочет озвучивать. Так или иначе, Ло хмыкнул с безразличной усмешкой в тоне и откинул покрывало к стене, приглашая ближе.
Кровать слишком узкая для двоих, занятых интимными делами, но Дофламинго забирается на неё коленями и склоняется над любовником, который, следуя обычаю, закинул бы руки ему на шею или спину. Но ведь его просили этой ночью делать то, что ему по-настоящему хочется, и поэтому Ло мягко прикладывает пальцы на марлевую повязку, укрывающую подбородок.
Заботиться о Дофламинго — вот чего он жаждет уже несколько долгих лет. Быть тем, к кому бы он приходил не только для развлечения, но и за поддержкой и советом в трудное время. Только возлюбленный всегда видел в нём лишь неразумного и бессильного ребёнка. Разумеется, никакая опека со стороны «сопляка» ему была не нужна. Обижало сильнее прочего именно то, что с проблемами он обращался к другим лидерам и, конечно же, к Верго, будто на действующего Коразона полагаться нельзя. Никогда не доверял, как бы Ло ни старался выслужиться перед ним.
— Останься, — предпринял последнюю попытку Ло, огладив щеку вверх.
— Перестань, — прошептали ему ответ.
Трусы, которые только и отделяли от полной наготы, были сняты, и он раскинул ноги для его широкого стана. Стоило тому опуститься, скользнув боками по бёдрам, Ло закинул ноги на его спину. Мешающаяся под рукой подушка несдержанно сброшена на пол, а голова Ло теперь покоится в ладони. Обласкав губы влажным поцелуем, Дофламинго прикладывает к ним пальцы, и он высовывает язык, чтобы облизать и увлечь в глубь рта, где смочит себе на удовольствие. На красивом мужественном лице тянется грязная улыбка, а свободные пальцы обхватывают челюсть и с силой давят её, пока язык сдабривает слюной те, которые очень скоро окажутся в ином месте.
— Ты очарователен в такие моменты, — смущает его Дофламинго.
Очаровательный и милый — только таким он его и считал всегда, будто перед ним девушка или сын, будто не понимает, что это неприятно для его протеже, или нарочно издевается. Хоть и досадно немного, но приятно в то же время, потому что он так ласково смотрит, делая эти глупые комплименты.
Пальцы медленно выскальзывают изо рта, и Ло подтягивает ноги на его торсе, чтобы дать больше простора под задом. Миновав зубы, с кончиков потянулась тонкая нитка слюны, которую он оборвал, проведя языком по верхней губе.
Ло крайне редко говорил ему, о чём на самом деле думает, наблюдая за ним в подобных сценах, потому что ассоциации характеризуют этого эгоистичного подонка противоположно его амплуа. Но сейчас тот случай, когда можно и нужно говорить открыто, поэтому он прижимает пальцы к его губам:
— У тебя красивая улыбка.
Тот неловко поджимает губы в смехе и, ведя ребром ладони вдоль спины, роняет лоб на матрац. Ло обвивает его голову рукой и припадает губами к уху, а внутрь него проникает средний палец, и вместо подготовленных слов из уст вырывается похабный стон. Он движется в нём, постепенно лишая самообладания, но озвучить те слова хочется слишком сильно, поэтому после череды бесстыдных вздохов Ло всё-таки выхватывает возможность говорить.
— Голос возле… — сорвался в стон из-за второго протолкнутого пальца и крепко вдавился губами в висок, — уха в трепет…
Решил, что этого для полноты понимания будет достаточно. К тому же говорить, если бы и получалось, то вообще не хочется, когда о зад отбивают ритм острые костяшки согнутых пальцев, а те, которые выпрямлены, достают до той заветной точки глубоко внутри, из-за которой контроль над телом мимолётно теряется.
Жар, поселившийся в левой части лица, уже захватывал его полностью. Губы пылают и где-то глубоко под кожей чешутся, отчего жизненно необходимы поцелуи. Ло осыпает ими щеку, потянувшуюся в улыбке складками морщин, и за волосы требовательно поворачивает лицо к себе. Необходимо целоваться, пока это возможно и доступно, и наваждение чуть отступает, когда ему, наконец, попадается верхняя губа.
Он запрокидывает голову, подставляя подбородок под перебирающий бородку язык, и перекатывает затылок на ладони любовника, чтобы точно так же обласкали и щеку. Кожу приятно холодит из-за лёгкой плёнки слюны, а поцелуи перетекают на шею. На натянувшуюся жилу ложится настолько влажный след, что кажется, будто слюна вот-вот соберётся в ленивую каплю и побежит вниз.
Но на постели оказывается сам Ло, между ног которого уселся его возлюбленный, чья большая рука, слегка придавливая грудь, ласковыми поглаживаниями спускается ниже по телу, бросая этим в дрожь. Колени расползаются шире сами по себе, и приходится, следуя за этим порывом, перебирать стопами по простыне. Обе ладони Дофламинго одновременно прихватывают бёдра и гладят их, сбивая мысли в кучу, чтобы из неё можно было выхватить самую главную. Бездумно Ло следует своими руками к его и накрывает их, когда движения не дают дышать спокойно.
Он в такой ситуации сказал бы «возьми меня», ведь это растравливает секс-хищника в возлюбленном, но это опять же не совсем то, что бьётся в сознании. Открыв и вновь прикрыв рот в некоторой нерешительности, Ло всё же произносит те слова, от которых сердце на секунду замирает:
— Иди ко мне.
Слова, которые обычно говорят ему, вогнали Дофламинго в замешательство, а бесстыдный мальчишка настойчиво берёт его за руки и тянет вниз — к себе. Словно набирая скорость, которую никто и не пытается ограничивать, Ло прихватывает пальцами немного покалывающий щетиной подбородок и опускает лицо, с которого слетела личина радостного циника. Мужчина склоняется над ним на локтях, и губы приникают к губам, позволяя целовать их.
— Доффи… — душит страх перед откровениями, которые он годами хранил в душе. — Будь… — остановился, смотря в глаза и вспомнив, что это прощание, и закусил губу. — Я хочу тебя.
Взяв голову в обе ладони, импульсивный диктатор впивается в губы и полностью заполняет его небольшой рот языком. В жадном, требовательном поцелуе невозможно сглотнуть. Горячее сбитое дыхание расползается по коже, а двух или трёхдневная щетина щекочет, вынуждая возбуждённо ёрзать под массивной тушей, которая опускается ниже и ещё шире разводит его ноги. Тонкие, хрупкие пальцы рассекают тускло сверкающие в полумраке светлые волосы, и Ло сковывает его голову в своих объятьях.
Дофламинго отпускает истерзанные и чешущиеся губы, когда слюна уже бесстыдно хлюпает между языками. Приподнимается над ним, покровительственно закрывая весь обзор широкими плечами, словно бы Ло должен смотреть лишь на него, и ласково поглаживает большими пальцами виски. И его мальчик, шумно сглотнув, внимательно смотрит на сосредоточенное в новых раздумьях лицо умелого интригана.
Карий глаз, перенявший сейчас у ночи её основной цвет, заново изучает давно изученное им лицо, отчего Ло становится неловко, словно взгляд проникает под кожу. Пользуясь затянувшимся моментом, в котором рельеф пресса давит на налитый член, а грудь едва ощутимо опускается при вдохе, хозяин каюты делает то же, что и гость, но осязательно. Проводит ладонями под обоими ушами, поддев мочки с одинокими золотыми кольцами. Большими пальцами гладит скулы, расправляя морщинки, а после спускает прикосновения по щекам на губы, сложенные в прямую линию задумчивости.
Что бы Дофламинго ни обдумывал втайне от него, через несколько минут он, став привычным и в какой-то мере бесценным сводом, размеренно двигался внутри Ло. Затылок елозит по рукам, сложенным под ним, чтобы не давать соскальзывать выше допустимого. Приподнятый над кроватью зад двигается в такт толчкам, а маленькие ладони держятся за могучие бёдра, на которых капитан лежит.
Мужчина делает усилие и наклоняется, желая поцеловать, и Ло тянется к нему. Вскользь касаются губами, для чего Дофламинго был вынужден податься тазом назад. Член практически покидает тело, но после их смехотворной попытки поцеловаться верхнему приходится помочь себе рукой, чтобы вернуть его в нужную колею. После он не возвращает руку под голову, а кладёт немного ниже — на шею. Приминает губы, которые распахиваются для него, и проталкивает большой палец на язык. Играется во рту, как делал бы это язык в поцелуе. Ло следует его примеру и укладывает пальцы на его губы. Они раскрываются, выпуская язык, которым Дофламинго обводит чувствительные кончики, а уже в следующую секунду три пальца скользнули внутрь.
Казалось бы, самой большой проблемой их отношений станет постель. Любой, кто знал об их настоящей связи, изумлялся тому обстоятельству, что они занимаются сексом наравне с прочими, более гармоничными парами. Однако в этом вопросе они как раз таки пришли к общим положениям.
Рука стремительно отнимается от его лица, чтобы снова стать опорой для Дофламинго. Толчки сразу же стали на долю жёстче и злее, вынудив вновь схватиться за ногу под собой. Ло сильнее сжал коленями его пояс, напрягся всем телом, впился ногтями в кожу. Дыхание постепенно превращалось в сдавленный, рваный хрип. Снова мужчина не контролирует себя и вбивается по самые яйца, причиняя скромную боль, туманящую разум.
Каюту наполнил дуэт голосов. Дофламинго громко, с надрывом дышал, изредка позволяя насладиться короткими стонами, а Ло почти что рыдал под ним. В его всхлипах сплелись боль с наслаждением, но второе захватывало всё больше позиций. Отпустив его ноги, он вцепился в бока и жмётся лицом к литой груди. Целует её, царапая кожу на спине. Дофламинго подхватывает его за лопатки и, боясь задавить при потере контроля, быстро садится, глубоко насаживая его на член.
Уже еле как соображая о своих действиях, Ло позволяет себе откинуться на его руку и импульсивно покачивать задом на твёрдой плоти, которая горяча не меньше собственного тела. Жар сейчас везде: разливается изнутри, накрывая даже боль в глазу, и окутывает снаружи, едва остужая кожу невесомой испариной. Из пылающей и пересохшей, словно пустынный воздух, глотки вырываются стоны. Кажется, настолько громкие и красноречиво пошлые, что вся команда слышит. Но это вряд ли, а если и так, именно в данную минуту это посредственно.
⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨
Опрометчиво было подвергать таким нагрузкам ещё не окрепшее после потери крови тело. Дофламинго и в здравии-то иногда выбивается из сил, трудясь над Ло, а сейчас конкретно перенапрягся, что обратно на кровать заваливается, стоит только подняться с неё.
Он нагло устроился отдыхать на узкой груди, а Ло не жалуется, как всегда в принципе. Он вообще ни слова не обронил с той поры, когда занавес их страстного прощания опустился. Смотрит в почти чёрный потолок и ненавязчиво перебирает волосы Дофламинго, тоже, кстати, не спешащего что-то обсуждать.
Просто нужно немного времени, чтобы восстановить энергию, а потом можно и уходить. Но постель и эта хрупкая обнажённая фигура в ней словно придавливают многотонным прессом. Даже в напряжённом молчании и отчуждённых как будто бы ласках ему тепло рядом с ним.
Раньше, когда на привычно холодном лице Ло проскальзывала едва уловимая весенняя проталина, Дофламинго выбрасывал из головы любые предосторожности, замыслы мирового масштаба и рамки приличия, которых у него, как миллионы скажут, и нет в помине. Хватало лишь чуть надменных серых глаз, смотрящих исподлобья, и невесомой, словно смущённой, улыбки — и тот, кем невозможно манипулировать, очертя голову бросался на него, чтобы растопить полностью.
Этой ночью в каюте не было такой безудержности: шумное прощание значит ещё живые чувства, которые не собираются ставить точку. Он пришёл к нему перед уходом, чтобы самому себе наверняка ответить на вопрос, имеет ли Ло над ним ту самую власть. Нет, больше не имеет. Дофламинго трахнул его без чувственных порывов, но иначе, чем продажных женщин до него. Даже прощаясь, он хотел доставить ему удовольствие, возможно, даже большее, чем за все те разы, что были ранее. Бессознательно хотел врезать именно эту ночь в его память, чтобы тот всегда помнил, что потерял. Только на сердце теперь беспокойно извивается чувство, что и Дофламинго намерен оставить что-то очень ценное.
Он никогда не будет воспринимать его всерьёз, что бы тот ни вычудил. Причиной этому служит закрепившийся в уме образ шестнадцатилетнего ребёнка, плачущего под ним от боли и страха. Он всегда останется в сознании Дофламинго именно таким. Маленький ребёнок с эдиповым комплексом, ломающий дорогие вещи, которые любит папочка, и ненавидящий людей, которым папочка уделяет слишком много внимания. Маленький, эгоистичный и очень жестокий ребёнок.
Однако этот капризный мальчишка только что в постели смотрел на него иначе и иначе прикасался. Так тепло и ласково, что сбивал с толку, поскольку возвращал в те далёкие времена, которые он не желает вспоминать. В душе Дофламинго возмущался, что Ло ведёт партизанскую деятельность, при которой вскрывает давно заколоченные тайники. И в то же время подкупала его нежность, на которую способен лишь тот, в чьём сердце не осталось ни одного закоулка, закрытого от дорогого человека.
— Что будешь делать? — разогнал тишину голос, лишь отчасти заполненный эмоциями: на долю опечаленный, на долю взволнованный и на половину пустой.
— Восстанавливать боевую мощь.
Юный вопрос прозвучал как призыв завязывать изображать из себя немного утомившихся влюблённых, поэтому Дофламинго поднялся с его груди. Рука, что перебирала волосы, плавно сползла с затылка и заняла место, которое он только что согревал дыханием.
Мужчина сел на кровати, спустив ноги на пол, и рассматривает складки постельного белья, где должны были затеряться его трусы. Ло тоже сел и подогнул ноги, после чего выудил их из-под одеяла и положил перед глазами.
— Поспеши, — с тем же поддельным безразличием продолжает Ло, — скоро наш мир рухнет.
Безусловно, он прав. Он и Мугивара разрушили несущую стену, и теперь вся конструкция начнёт разваливаться. Отхватит свою порцию безумия и страданий каждый вне зависимости, насколько близко он находился к осиному гнезду, которое их пара разворошила.
— Ты тоже постарайся не сдохнуть, — встав, Дофламинго укрыл зад бельём.
— Разумеется, — печально усмехнулся он, — тебе ведь нужен Опэ-Опэ.
Мужчина опустил на него взгляд. Давно Ло не называл себя именем своего фрукта. Наконец, смирился с тем, что самому нужному ему человеку нужен не он, а только гарантия его сохранности.
— Да, — нагнулся Дофламинго за штанами.
⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨⑨
Дофламинго неспешно оделся и ушёл, не уделив ему больше ни капли своего времени. Ни слов, ни взгляда, ни сомнительной остановки возле двери — ничего из этого. Ушёл, будто не навсегда, а лишь на минутку — прикупить вина, которое закончилось. А Ло продолжает сидеть, едва укрытый одеялом, и пусто смотреть в стену. Утреннего солнца в комнате стало немного больше — серые краски уже обрели другие, красочные, оттенки.
Левый глаз варится в начинающихся слезах, о которых бы Ло и не узнал без этого жара. Он бы не понял, что плачет, даже побеги они по щекам. И ведь не только глаз болит — всё болит от пальцев ног до макушки. Боль равномерно заполнила сознание, а с ним всё естество. Теперь он даже не может разобрать, где больнее, из чего следует, что на самом деле-то и не болит ничего. Пусто и холодно — это всё, что он подлинно ощущает.