— Планирую немного отдохнуть. Встреча с Сайфером прошла успешно, я заслужил награду. Хочу такое поощрение, да и есть кое-какие задумки. Печально, если упущу возможность. Это нечто важное для меня, потому возлагаю на праздничную неделю большие надежды. Вы с Камиллой вроде тоже планировали отдых в Норвегии, — произнёс Вэрнон.
— Уже нет.
— Почему?
— Именно потому, что я не могу пустить всё на самотёк и отправиться на отдых, когда какой-то самоучка-дилетант убивает моих людей.
— Если судить по отчётам Рамиреса, там дилетантством давно не пахнет, — констатировал факт Вэрнон, заставив Ингмара отвлечься от созерцания гладкой столешницы и одарить взглядом собеседника.
— Тебе прежде доводилось о нём слышать?
— Нет, но он точно не новичок. Может, раньше работал под другим именем. Может, просто умудрился уничтожить всю информацию о себе и своих деяниях в имеющихся базах. Когда убивают впервые, почерк другой. Да и отходняк длится дольше. Сначала это стресс, притом огромный. Недели не хватит, а если и удастся уложиться в этот срок, будет больше ошибок и осечек. Даже при условии сохранения внешнего спокойствия, дилетант будет нервничать и налажает так, что его можно взять тёпленьким, недалеко от места преступления. Здесь такого не предвидится. Но тебе не понять, как работает эта схема. Ты почти всегда действовал через посредников, а не напрямую. Отдавать приказы проще, чем исполнять их, но да не о том речь, дядя. Здесь видно, что рука набита давно и основательно, потому я поддерживаю Джейка. Неизвестно, скольких ему пришлось уложить в былое время, но Уитмар — не точка отсчёта. Скорее, очередной пунктик в длинном-предлинном списке.
Ингмар не ответил.
Вэрнон постоял на пороге ещё немного и, не дождавшись реакции на сказанное, выскользнул за дверь.
В молчании же покинул дом.
Утром пришло сообщение о месте и дате грядущих похорон. Ингмар снова взял организацию на себя, демонстрируя своё почтение и признательность всем тем, кто погиб за правое — по его словам — дело.
Вэрнон вспомнил обрывки разговора с Рэдом и ремарку о желании Брайана сбежать за пределы не только Наменлоса, но и страны. И снова же благородно промолчал. Брайан никогда не провоцировал пробуждения тёплых чувств, и судьба его не представляла для Вэрнона особого интереса, но было что-то несправедливое в перспективе, открывавшейся в случае оглашения секретной информации. Если бы правда открылась, Брайана ждали бы не шикарные проводы в последний путь, а наскоро вырытая яма на окраине города и сухостой, наспех собранный по окрестностям и брошенный на землю сверху, вместо роскошных букетов.
Занимательные перемены во взглядах на жизнь, которых он сам от себя не ожидал.
Признаться откровенно, Вэрнону не слишком хотелось тащиться на кладбище, но того требовали негласные правила, потому пришлось выкроить в графике время под новый пункт.
Похоронная процессия, назначенная на завтрашний полдень, подготовиться к которой требовалось уже сейчас.
Мелочи, из которых складывается нечто масштабное.
Корзина с цветами от всех и букет от каждого лично. Заказом общего занималась помощница Ингмара, потому не стоило сомневаться, что в очередной раз не обойдётся без белоснежных лилий. Вэрнон не знал, какие цветы лучше всего подойдут для такого мероприятия, но в магазин всё-таки заехал, чтобы присмотреться, прицениться и сделать окончательный выбор.
Оказавшись в царстве срезанных растений, он внезапно осознал, насколько последняя неделя, начавшаяся приятной вылазкой, выдалась муторной, изматывающей и суматошной.
Тот случай, когда приметы не оправдали себя.
Тон должно было задать одно событие, но оно, пожалуй, так и осталось единственным проблеском.
От помощи продавцов Вэрнон отказался. Скорее, отмахнулся. Хотелось тишины и одиночества. Что, впрочем, так и осталось данью мечтам, потому как среди покупателей, решивших заглянуть сюда этим днём, Вэрнон заметил знакомый силуэт. Поначалу усомнился, подумав, что вполне мог обознаться, но присмотрелся, подошёл ближе и окончательно уверился: зрение не подвело. Это не обман его, порождённый воспоминаниями о начале недели и мыслями о грядущем отдыхе.
Рэймонд Теккерей — светлые волосы, дерзкая улыбка на тонких губах, пленительный взгляд ярко-зелёных глаз, знакомый френч и такой же знакомый узкий шарф, напоминавший о происшествии на крыше — действительно прогуливается в цветочном магазине, разглядывая ассортимент, уделяя некоторым растениям чуть больше времени, чем остальным. Сейчас вниманием Рэймонда всецело завладели любимые лилии Ингмара, и он стоял напротив стеклянных витрин, скрывающих белоснежное великолепие. Стоял неподвижно, словно статуя, застывшая во времени и пространстве. Казалось, ещё немного, и он протянет руку, чтобы осторожно прикоснуться к лепесткам, погладить их, ощущая под пальцами гладкую поверхность, а потом, без сожаления отломит один из цветков и сожмёт его, раздавит в руке. Раскроет ладонь, позволяя упасть на пол изломанному творению природы, и улыбнётся.
Но их разделяло стекло, и Рэймонд никак не мог сделать того, что нарисовала вдохновенно фантазия Вэрнона.
Приближение постороннего Рэймонд заметил благодаря отражению в стекле. Вскинул голову, улыбнулся, не оборачиваясь, продолжая стоять на месте. Но руку, как и в недавних грёзах, навеянных игрой воображения, поднял. Не прикасаясь к стеклу, но делая вид, что именно тем и занимается. Жест можно было расценить по-разному. То ли, как прикосновение к цветку, то ли — к отражению человека, приближающегося и теперь находившегося совсем рядом. Ладонь опустилась, Рэймонд оглянулся.
С каждой новой встречей он всё сильнее приковывал к себе внимание.
Невозможно не заметить.
А если заметил — невозможно отвести взгляд.
— Какая встреча, мистер Волф-ф-фери-и, — произнёс он, не дожидаясь приветственных слов от Вэрнона.
Они перешли определённый рубеж, за ним остались некие условности, некие формальности, среди прочего — официоз, но разговоры Рэймонд неизменно начинал именно с подобного обращения. Что-то, вроде традиции. Растягивать произношение, обращаться по фамилии, смаковать её. Потом можно и по имени. Можно и по фамилии, произнесённой в привычном формате, но сначала — так.
— Не думал, что нам доведётся встретиться здесь, — заметил Вэрнон.
— Жизнь иногда подбрасывает немало поводов для размышлений, — философски заметил Рэймонд, но тут же усмехнулся, стряхивая с себя остатки повышенной серьёзности и показной эмоциональной сдержанности. — Вообще-то я завернул сюда не просто так, на то были определённые причины. Я собирался заказать несколько рождественских композиций и венок для украшения дома. Перерыв дом музыки, с удивлением обнаружил, что у бывшего хозяина нет искусственной ели, и украшать мне нечего. Некоторые традиции стоит соблюдать, и я решил облегчить себе жизнь, переложив ответственность за создание праздничной атмосферы на других людей, которые больше моего понимают в декоре.
— В доме музыки искусственных елей нет по той простой причине, что бывший владелец не придавал значения праздникам. По правде сказать, он их вовсе не замечал. Для него, что будни, что праздники — всё было едино. Скорее, год делился на отличные дни, когда вдохновение посещало. И дни поганые, когда оно отсутствовало.
— Даже так?
— Представь себе.
— Откуда познания о бывшем владельце? Только не говори, что был поклонником его музыки.
— Не был. Я даже не знал, что именно он сочиняет, поскольку большую часть творений он утаивал и не желал демонстрировать публике. То есть знал, что-то слышал, но целенаправленно не изучал, довольствуясь малым. Кажется, в молодости он был гораздо активнее, а в преклонном возрасте с головой погрузился в создание того, что называл делом всей жизни. Какой-то гимн, если мне не изменяет память. Или марш. Или симфония. Конечный результат в начале работы не был известен даже ему. Что получится, то получится. Главное, чтобы вообще желание работать не пропало. Я не самый преданный поклонник и уж точно не смогу перечислить поэтапно все музыкальные темы, им созданные. Но это не мешало нам разговаривать чисто по-человечески, по-соседски. Не длительные задушевные беседы, но такое… В целом, необременительное и приятное общение. Он был знаком с моими родителями. Они вроде даже приятелями друг друга считали, потому мне доводилось не только перебрасываться парой фраз с бывшим владельцем, но и бывать у него дома. Когда его поздравляли с каким-то праздником, будь то Рождество, день Благодарения или день рождения, он удивлялся, поскольку сам эти знаменательные даты успешно игнорировал.
— Стремление увенчалось успехом?
— Наполовину. Он написал нечто торжественное и невероятно красивое. В Наменлосе эту мелодию сделали аналогом траурного марша. Считается, что она щемящая, проникновенная и бесконечно грустная.
— Господин Моцарт, вы ли это? — задумчиво изрёк Рэймонд.
— До Моцарта ему было далековато.
— Но история…
— Частично курьёзная. И на легенду, связанную с именем легендарного австрийца, нисколько не похожа.
— Почему?
— Последнее творение называлось «Ода радости». И ничего бесконечно грустного там быть не могло, — заметил Вэрнон, оторвавшись от созерцания отражений в стекле. — Она — гимн жизни, восторг каждым прожитым моментом и каждым новым днём. Но люди плачут. Так всегда бывает, когда какой-то авторитетный человек продвигает мнение в массы. Скажи кто-то с улицы, что трава красная, его закидают камнями и обольют грязью за тупость. Сделай такое заявление кто-то, имеющий особый вес в мире науки и в обществе, как многие усомнятся: а не подводят ли их глаза? Может, действительно красная, а не зелёная?
— Какое разное восприятие бывает у людей.
Рэймонд коротко хохотнул. Не выдержал и засмеялся. Вэрнон, когда узнал правду о странной судьбе творения, тоже развеселился, сейчас же ограничился сдержанной улыбкой.
Они продолжали стоять напротив ваз, забитых лилиями. Теперь уже вдвоём разглядывали представленный в магазине ассортимент. С чем ассоциировались «Касабланки» у Рэймонда, Вэрнон не знал. Собственные параллели были не слишком приятными.
Спасибо дорогому дяде, сформировавшему мировоззрение и отношение к этим цветам.
Непоколебимо.
— Никто не указал на ошибку? — поинтересовался Рэймонд, отсмеявшись.
— Знающие люди указали, но исправлять ничего не стали. В последний путь в Наменлосе вот уже несколько лет идут под «Оду радости».
— Чем больше узнаю об этом городе, тем сильнее он меня удивляет, — признался Рэймонд.
— Приятно или не очень?
— Пятьдесят на пятьдесят.
— Пересматриваешь отношение и ищешь причины задержаться?
— Всё ещё в активном поиске веских причин, которые я не смогу отмести, а не мимолётных, — уголок рта дёрнулся, приподнимаясь.
Вэрнон усмехнулся, оценив ответ.
Укусили.
Попытались это сделать.
Он придерживался иного взгляда на сложившуюся ситуацию и заранее определил победителя столкновения. Достойный соперник. Но признание этого — не повод отдавать победу в его руки.
Скорее, повод сражаться в полную силу, чтобы противостояние вышло запоминающимся.
— Но мои поиски не зависят от поступков окружающих. Я борюсь с самим собой. Часть меня хотела бы остаться, а часть подсказывает, что это невозможно.
— Любишь этот период? — спросил Вэрнон, меняя тему.
— Какой? — уточнил Рэймонд.
— Рождественские и новогодние праздники.
— Терпеть не могу, — признался Рэймонд.
— Тогда зачем украшать дом и следовать традициям, которые тебе совсем не близки?
— Просто так. Ради разнообразия. И, наверное, именно потому, что я его не люблю. Могу по пальцам пересчитать года, когда я и те, кто в тот или иной момент жизни считались моей семьёй, праздновали. Чаще мы следовали примеру господина композитора и благополучно забывали о грядущих праздниках. Либо нарочно игнорировали их наступление. Родители не любили эту суету, считая её вытряхиванием денег, дядя много пил и становился невыносимым, а мой любовник, с которым у нас, на тот момент случился вялотекущий роман, тоже мало думал о, собственно, праздновании. У него были другие приоритеты и другие задумки. Он предпочитал работу и… действительно работал. Он был творческой личностью и полностью отдавался процессу. Всё, что кроме, его не волновало. Хочется переломить традицию и отпраздновать так, чтобы запомнилось, а не стало ещё одним обычным днём, как много лет подряд.
— Запланированное путешествие никто не отменял, — напомнил Вэрнон. — А, значит, празднование этого года уже прилично отличается от стандартной программы. Или ты передумал ехать, но пока не набрался смелости, чтобы сообщить мне об этом?
— Чтобы ответить отказом на какое-нибудь предложение, не обязательно быть невероятно смелым, — произнёс Рэймонд.
— Зависит от того, кому ты отказываешь.
— Стоит расценивать, как угрозу?
— Больше, как предостережение.
Рэймонд покачал головой, позволив волосам снова стать подобием ширмы, разделяющей их с Вэрноном и не позволяющей сразу заметить перемены, отразившиеся на лице.
Постучал носком ботинка по полу.
Вэрнон подозревал, что ещё немного, и Рэймонд снова засмеётся. Сильнее и громче, чем в первый раз, во время рассказа о метаморфозах, происходящих с музыкальными произведениями малоизвестных композиторов.
Не случилось.
Не засмеялся.
Стал серьёзнее обычного. Прихватил зубами губу, несильно её покусывая.
— В общем контексте разговора прозвучит странно, но мне эти слова кажутся трогательными, — заметил Рэймонд. — Может, потому, что обычно меня не предостерегали ни о чём. Просто брали и били по голове. В переносном значении, конечно. Предварительно ещё и бдительность усыпляли, чтобы не вырывался и покорно сносил. А здесь необычно. Такая забота. Если бы подумывал отказаться или метался в сомнениях между двумя вариантами, после твоих слов в очередной раз пересмотрел бы решение, но сейчас для меня пересмотр не актуален. Смена обстановки пойдёт мне на пользу. Солнце и вода — тоже. Мне их не хватает. Я не передумал. Соглашение о совместной поездке в силе. Более того…
Он снова сделал выразительную паузу. А, может, запнулся, не ведая, что сказать. Или ведая, но сомневаясь, что данным умозаключением стоит делиться с посторонним человеком.
— Что? — поторопил Вэрнон.
— Знаешь, я не до конца уверен, что тебе она нужнее, чем мне. По-моему, для меня эта поездка важнее в разы. Чтобы отказаться от неё, надо быть настоящим кретином без единой извилины.
— Так говоришь, словно от неё зависит твоё дальнейшее будущее.
— Зависит. И очень сильно. В какой-то мере, это вопрос жизни и смерти, — выдохнул Рэймонд, приложив палец к губам Вэрнона и осторожно погладив серединку нижней, но не оттягивая её вниз, просто наслаждаясь прикосновением к немного шершавой коже.
Мгновение, и он тут же отдёрнул руку, вновь уделяя большее внимание цветам, не замечая ничего и никого вокруг, кроме них.
Вэрнон прищурился.
Заявление Рэймонда звучало неоднозначно.
Провокационно.
Предостерегающе.
Вот она — истинная угроза.
Не призрачная.
Из плоти и крови.
— Моей жизни и смерти, — произнёс Рэймонд, словно сумев перехватить направление мыслей и внося необходимое уточнение. — Исключительно моей.
Он сделал несколько шагов вперёд, сокращая расстояние и вплотную подходя к витринам, скрывающим лилии.
— Они тебе нравятся? — спросил Вэрнон, вспоминая ту внезапную ассоциацию, что пронеслась в голове прежде, до того, как он подошёл, нарушая задумчивое одиночество Рэймонда.
Перебитые стебли, сломанные лепестки.
Ладонь, сжимающая цветы и превращающая их из природного произведения искусства в обыкновенный мусор.
— Кто конкретно? Жизнь? Смерть? Или цветы?
— Лилии.
— Есть идея? — Рэймонд не удержался и подмигнул Вэрнону. — Хочешь презентовать их мне, если вдруг отвечу «да»?
— Просто уточняю.
— Всего-то? У меня был вариант куда романтичнее. Берёшь и забрасываешь меня ими, как самый преданный поклонник, с которым мне доводилось когда-либо иметь дело.
— Мне интересно твоё мнение об этих цветах. Ты так зачарованно на них смотришь, словно они — страстная любовь всей жизни. Или же, напротив.
— Напротив? — эхом повторил Рэймонд, обернувшись и перестав внимательно разглядывать белоснежные лепестки с едва заметным зеленоватым отливом.
— То, что ты страстно ненавидишь.
— Красивые, — произнёс Рэймонд, не придав значения словам Вэрнона; услышав, но не прокомментировав. — Очень красивые. Потрясающие растения, я бы сказал. Восточный гибрид. В них всё примечательно. Высота, окраска, размер цветка, нежный, немного пряный аромат. Они созданы для того, чтобы ими восторгались. Подарить их кому-то, всё равно, что сказать на языке цветов: «Это так восхитительно находиться рядом с тобой!». Но в моей жизни была одна прекрасная леди, которая их не любила. А, когда я спросил, чем вызвано отторжение, она ответила, что для неё лилиями пахнет смерть. И этот случай отлично подходит для иллюстрации твоего замечания о людях, обладающих авторитетом. После её слов я начал воспринимать «Касабланки» в ином ключе. В моём представлении, они тоже стали цветами смерти. Для меня они пахнут ею, и ничем другим, кроме неё. Не пахнут. Воняют до омерзения. Не скажу, что это ненависть, но отторжение порождают.