— Во-первых, изменилась я. А во-вторых… когда я вас… когда я тебя увидела впервые, то подумала, что ты похож на чудовище.
— Ну тут ты была крайне проницательна, по-моему.
— Нет. Никакое вы… — вот проклятье! — никакое ты не чудовище! Там, в усадьбе, бродят настоящие чудовища, и я их увидела и узнала. Они прячут свои морды под приглаженными личинами и красивыми вещами, но их истинные лица иногда становятся заметны, и это — страшное зрелище! Они поражены, как болезнью, жестокостью, злобой и безразличием, внутренней пустотой. В тебе же — лишь злость. И еще — тоска и печаль. Но жестокости в тебе нет, это я знаю теперь.
— Та-ак, ты, как видно, решила удариться в психоанализ… Седьмое пекло, Пташка, у тебя богатая фантазия, с чем тебя и поздравляю! Людей все же ты знаешь весьма относительно. Однако, нечудовищу надо выпить. А ты пока устраивайся, что ли. Если не передумала.
— Нет, ничуть даже. Спасибо!
Санса забрала свой пакет и залезла с ногами на застеленную немыслимым количеством всяких покрывал, одеял и простыней кровать. Сандор, стараясь не глазеть на нее, отодвинул подальше большое кресло, подволок к нему стеклянный столик, на который взгромоздил почти пролитую бутылку (новую отправил под стол), вытащил сигареты, сел и закурил, откинувшись на спинку довольно удобного кресла. Пташка все еще возилась со своим пакетом, вытаскивая из него телефон, зарядку для него, шлепки в горошек, зубную щетку и пасту, какое-то, видимо, мыло, лекарства. Посмотрев на них, она сунула таблетки обратно, а мазь, вместе с щеткой и пастой отнесла в ванную, где и закрылась, прощебетав на прощание: «Я сейчас».
В этой треклятой пижаме ноги у нее казались еще длиннее… Кто, Седьмое пекло, отменил длинные ночнушки до пола? Наверняка какая-нибудь проклятая баба, из тех, которые вечно бубнят про независимость и равенство полов, а у самих вообще между ног ничего нет! Либо ночнушка, либо совсем ничего не надо. А что, простите, делать с женщиной в пижаме? Что она хочет сказать, надев эту самую пижаму? Что тоже может спать в трусах? Спать в трусах, кстати, — полнейший вздор: неудобно и тесно. Ночнушка — другое дело. Тут все понятно. И ничего не видно, и возбуждает интерес: что же там есть, и какое оно — то, чего не видно?.. Сразу хочется посмотреть… А совсем ничего…
Сандор вздохнул и потянулся за вином. Есть в этой глупой комнате хотя бы стакан? Он, наверное, в ванной — а там Пташка… В пижаме…
Сандор запрокинул почти пустую бутылку с намерением допить то, что в ней еще оставалось.
В бутылке, однако, вина оказалось больше, чем он предполагал, и Сандор залил себе им все лицо — ожог тут же начало дико драть — и белую рубашку. Она уже, конечно, не была такой чистой, как утром, но все же в чем-то ему надо завтра дойти до усадьбы в надежде, что горничная выстирала его одежду. Теперь же весь воротник и половина груди были в бордовых пятнах. «Хорошо сочетаются с Пташкиной кровью на рукаве», — невесело подумал Сандор.
Пташка к тому времени как раз вышла из ванной, свежеумытая, с розовыми щеками и как будто накрашенными губами.
— Ты что, накрасилась?
— Нет, я зубы чистила. А ты что, облился? Да что же это такое, в самом деле?
— Не нравится — не дружи, дверь вон там. И еще другая — на балкон. К летучим мышам. Вместо того, чтобы причитать, пусти меня в ванную — мне надо хоть лицо помыть. И отлить заодно.
Санса отошла в сторону. Сандор прошагал мимо нее практически вслепую, утирая глаза от вина. Санса промокнула салфеткой залитую вином ручку кресла. Какой все-таки неприятный запах от этого пойла! Санса сморщила нос. Неужели он выпьет всю ту, другую бутылку тоже? Боги, что же это будет? Все же влипла она в историю… Надо будет лечь спать в какой-то момент… Хотя Санса сомневалась, что заснет в компании пьющего и глядящего на нее мужика.
Хотя он старается все время отвести глаза — даже нарочито, честное слово, обидно становится!
Но не прогонять же его на балкон! Это было бы верхом неприличия. Действительно, напросилась, согнала с кровати, а теперь: «Извольте пройти на балкон, потому что я вас стесняюсь!»? Вообще, надо ей лечь на кресле. Ей нужно меньше места. Он вон какой огромный. Санса макушкой едва доставала до его плеча. Родственники Сансы были все же меньше ростом и не настолько мощно сложенными. Дядя Роберт, впрочем, тоже был высоким, но он так растолстел за последние годы, что не производил впечатления высокого, — полнота каким-то странным образом скрадывала рост. Мальчишки в школе Сансы попадались, конечно, и высокие — но они почему-то были все худые и сутулые и напоминали Сансе вытянутых в длину червей. А Сандор был сложен великолепно: широкие плечи, прямая, даже слегка горделивая осанка, — он уж-то не сутулился! — узкие бедра… Сансе стало стыдно за собственные мысли, и она, не зная, чем себя занять, попыталась промокнуть салфеткой еще и лужу от вина на полу.
— Что ты тут ползаешь, как краб? Опять эта история с лужей? Да уймись ты! Наверняка уже высохло.
Сандор вышел из ванной: лицо и волосы мокрые, рубашка — вся в вине.
— А что ты так долго там?
— Ты что, время засекала? Я что, помыться не могу?
— А-а-а, прости. Мылся? — Санса зарделась.
— Ну да, мылся, а что такого? Ты, видимо, полагаешь, что я никогда не моюсь, а? Боги, Пташка, сидела бы ты у себя в гнезде…
— Если мылся, то зачем надел обратно грязную рубашку? Она же у тебя вся в вине…
— Надо же что-то было надеть. Нет у меня другой — все остались там, в усадьбе.
— Тогда сними, а я постираю. Вино можно отстирать, если сразу намочить водой.
— Откуда у тебя такие глубокие познания об алкоголе?
— А мы с подругами где-то год назад устроили девичник, когда у подруги родителей дома не было. Ну и выпили вина — а потом кидались подушками, и опрокинули стакан на простыню…
— Кидались подушками? Я пойду, пожалуй, спать на балкон. Ты уверена, что тебе пятнадцать, а не пять?
— Мне почти шестнадцать!
— Ну, зашибись! Тогда иди спать, большая девочка.
— Я не хочу! Давай рубашку, я постираю.
— Не дам, не надо! Мне и так прекрасно! Очень оживляет. Мое вино, твоя кровь…
От последней фразы Санса широко раскрыла глаза, и ее передернуло.
Сандор, мысленно прокрутив свою речь в начинающей потихоньку туманиться от вина голове, — ром был уже далеко — вдруг понял, что ее так огорошило. Боги! Растреклятое Седьмое пекло!
— Я ничего такого в виду не имел, ты поняла? То, о чем ты подумала, — не смей, выкинь это немедленно из головы! Я что по-твоему, людоед? Седьмое пекло, Пташка, и зачем ты сюда прилетела?.. Когда же кончится этот жуткий день!.. Такое ощущение, он будет длиться целую вечность…
Сандор плюхнулся на кресло со всей злости и закурил. Пальцы дрожали, так бы их растак! Так дрожали от ненависти к себе и ненависти к Пташке, которая стояла там и смотрела на него, склонив набок голову, — точь-в-точь любопытная птичка на ветке — что он не смог прикурить: обжег себе пальцы и уронил зажигалку на пол. Невыносимо! Проклятый огонь! Проклятая Пташка с ее крамольными мыслями! Вот какого она о нем мнения? Было впору присоединиться к тем двум, в лесу? Все равно Пташка считает их одного поля ягодами. И еще полчаса назад щебетала что-то про чудовищ — и нечудовищ! А тут истинные мысли вылезают на поверхность. К чему было это вранье?
Перед носом щелкнула зажигалка. Сандор открыл глаза, не желающие больше ничего видеть, — вот бы заснуть! Может, даже и не проснуться — чего ради? Перед его взором предстала Пташка с решительным лицом, держащая зажжённую зажигалку. От терзающей ее внутренней мысли и напряжения у нее побелели крылья носа, и с этими слегка нахмуренными бровями и пламенем в руке она стала похожа на какую-то богиню мести и правосудия. Грудь — находящаяся прямо перед лицом Сандора — неровно вздымалась и тут же опадала, словно кислород не успевал наполнить Пташкины лёгкие.
— Сандор Клиган, хватит себя жалеть! Я ничего такого не думала. Тошно смотреть, как ты себя накручиваешь! Мужчинам жутко нравится себя жалеть, как я вижу. — «А она становится проницательной — что это, опять школа Серсеи?». — Но сейчас у тебя нет повода.
Пташка, пригасив зажигалку, опустилась перед ним на корточки, положила свои ледяные ладони ему на одно колено и взглянула своим русалочьим взглядом прямо ему в лицо — не отводя глаз.
— Я тебе верю.
Сандор застонал.
— Не надо так со мной. Для тебя это — игра. Для меня — моя беда. Я не хочу, чтобы она стала еще и твоей.
— Может быть, я хочу.
— Нет, не хочешь. И ничего такого не будет. Даже и не надейся! Я поделился с тобой комнатой, но свой персональный ад предпочитаю держать закрытым для посторонних.
— А я для тебя посторонняя?
— Ты — нет. И именно поэтому — держись от меня подальше.
— А если я не стану?
— На твое счастье, Пташка, у меня еще есть остатки совести. И мозги какие-то тоже есть — пока я их еще не все пропил. Поэтому, если ты не будешь — я буду за нас двоих. Тебе понятно?
— Мы еще это обсудим.
— Не думаю, что там есть, что обсуждать.
— Это не только тебе решать.
Санса встала.
— Пока же сними рубашку. Я ее постираю. Только и всего. Я не хочу, чтобы Джоффри ржал, как мерин, когда ты явишься завтра в таком виде. Мне от одной этой мысли становится так больно, словно меня кто-то душит. Так что выбирай: или ты снимаешь рубашку сам, или я ее с тебя стащу. Я не уверена, что смогу с тобой справиться, но я попробую. Итак?
Сандор молча стал разоблачаться. Молча поднял на нее глаза, в которых, казалось, отражалась самая черная бездна миров. Сансе стало жутко и горько, словно кто-то с силой воткнул ей стальную иглу куда-то пониже ребер. Она прищурилась, чтобы сосредоточиться на своих дальнейших действиях.
Так, рубашка. В ванной есть мыло. Санса зашлепала к раковине, лопатками чувствуя на себе взгляд Сандора. «Закрою лучше дверь». Как странно пахнут мужские вещи! От ее братьев порой так воняло, что Санса думала, что и лошади, пожалуй, лучше пахнут.
Рубашка Сандора пахла иначе. Сигареты, воротник — еще вином, едва заметный запах одеколона, и еще что-то — незнакомое, но приятное. От отца пахло не совсем так, но слегка похоже. Санса еще раз понюхала рубашку, чтобы запомнить запах.
Вот и еще одна нитка протянулась между ними. Одной больше нужно будет рвать, если что — одной дыркой станет больше на душе. И у нее, и у него.
Санса остервенело начала застирывать рубашку от пятен холодной водой. Вино упиралось, но смывалось. Вот уже почти все. Санса встряхнула мокрую рубашку, отжала ее в полотенце, как когда-то учила ее мать, — быстрее высохнет — и встряхнула, чтобы рубашка хоть чуть-чуть разгладилась.
Она вернулась в комнату. Сандор стоял, повернувшись лицом к раскрытому окну. Боги, как он все же красив! Такого тела Санса еще не видала — только рисовала на уроках живописи в студии, копируя античные скульптуры, вырисовывая каждый мускул. Вот бы с него нарисовать картину! Интересно, он согласился бы? Вряд ли. Начал бы сразу говорить о том, что это неправильно, что им не стоит… Санса любила живопись и умела ценить телесную красоту, рассматривая подолгу альбомы с любимыми репродукциями, пытаясь понять, где же совершенство — в объекте или во взоре художника, отобразившего этот объект. Сестра ее дразнила за это: «Санса опять смотрит пиписки у древних мужиков — фу!».
Каково это — чужое тело на ощупь? Оно кажется теплее собственного? Там, возле цветочных горшков, Сансе показалось, когда она положила руку Сандору на грудь, что он — как печка, а она сама — весенняя сосулька: еще миг — и растает, стечет водой в землю, еще не прикрытую травой. Там он был в рубашке. А без рубашки, наверное, еще теплее… Каково это — когда твоя кожа настолько тесно прислоняется к чужой, что ты не знаешь, где кончаешься ты и начинается он?
Санса вздохнула и вздрогнула — позвоночник свело таким сладким спазмом, словно через все ее тело прошел ток — и спустился туда, где она должна еще быть ребенком. Ребёнком Санса себя совсем не чувствовала. Сейчас — точно.
Она тихо подошла к нему и положила обе свои ладони ему на спину — туда, где мышцы плеч переходили в шею. Волосы у него были перекинуты через плечи вперед, и шея казалась странно незащищенной, как у мальчишки. Санса порой мыла младших братьев, помогая маме, и ее всегда смешили и умиляли их тонкие шейки и пушистые, как у жирафят, затылки. Санса подошла еще ближе, прижалась щекой к его позвоночнику, прямо между лопаток.
Так они простояли минуты две. Или два часа. Санса абсолютно потеряла счет времени. Мыслей в голове не было никаких — только серебристая пустота.
В какой-то момент Санса почувствовала холод, пошатнулась, потеряв точку опоры, руки ее безвольно упали вниз. Сандор отстранился, ничего не говоря, забрал со столика сигареты, зажигалку, и прошел на открытый балкон, захлопнув за собой дверь. Санса почувствовала запах табака.
Ее била дрожь. Она, ежась, как от сквозняка, добежала до выключателя, погасила свет и нырнула в постель. Постель была выстывшая, словно гроб — будто ее для Сансы все это время грели ледяные мертвецы. Санса простучала зубами пару минут, кутаясь, как в кокон, во все имеющиеся одеяла. Покой, как и тепло, не желал приходить.
Тут Санса кое-что вспомнила. Она потянулась к тумбочке за пакетом, достала оттуда маленькую свечку и свою собственную зажигалку, щелкнула ею, зажигая скрючившийся, почерневший фитилек. От пляшущего огонька ей стало теплей и спокойней. Все равно, что смотреть сквозь дверцу печки, как на догорающем полене пляшут последние язычки пламени. Сансу начало клонить в сон. Она поставила свечу на тумбочку, устроилась поудобнее, повернувшись к ней лицом.
Хлопнула балконная дверь. Это вернулся хозяин комнаты.
— Что это? Зачем ты притащила свечку? Теперь ты хочешь нас спалить? Тебе мало было уже развлечений на сегодня?
— Это просто свечка. Я люблю смотреть на огонь.
— А я — ненавижу. Потуши ее, пока не заснула.
— Ладно.
— Слушай меня, Пташка. Я скажу тебе это только один раз… То, что ты сделала… То, что ты пыталась сделать… Ты не представляешь, насколько я был близок к тому, чтобы сорваться… Я готов был проглотить тебя целиком — от твоей рыжей макушки до пыльных пяток… И это убивает меня… Ты убиваешь меня, ты это хоть понимаешь? Эти свои игры — оставь их для слюнтяев в твоей школе… Здесь и сейчас — это слишком… Слишком несправедливо, слишком больно… Не делай так больше… Честное слово, мне легче пустить себе пулю в лоб — так я хотя бы избавлюсь от мыслей о тебе в этой моей голове, Иные бы ее забрали… Но то, что ты ищешь — я не могу тебе это дать, понимаешь? От меня и так уже мало что осталось, не добивай хотя бы ты… Особенно ты…
Санса молчала. Ее душил немыслимый, обжигающий стыд. Она потушила свечу и накрылась с головой одеялом. Сандор тихо сел в кресло. Когда она решилась-таки выглянуть из-под одеяла, он все так и сидел, глядя в окно на луну которая то сияла своим бледным ликом в окно, то занавешивалась, как невеста, тюлем, порхающим ленивой бабочкой вокруг полураскрытого окна. Луна серебрила Сандору волосы, словно он вдруг поседел — и от этого он казался странно моложе.
— Простите. Спокойной ночи. Дать вам одеяло?
— Не надо, спасибо. Спокойной ночи, Пташка.
Он не стал даже поправлять ее «выканье». У Сансы на глаза навернулись слезы. Теперь она точно все испортила…
— Только не смотрите на меня, ладно? А то мне неловко… Я никогда… никогда не спала в комнате с мужчиной. Даже с папой или братьями…
— Я не буду смотреть, не беспокойся. Спи. Я тоже…
— Что?
— Не спал в одной комнате с женщиной. Никогда. Так что в этом смысле мы с тобой на равных. Девственники…
========== IV ==========
IV
Мне пора узнавать тебя заново,
Мне пора тебя вспоминать.
Так боюсь сердцем правду обманывать,
Заблудившись в потёмках без сна.
В доме холодно, призрачно, брошенно,
Память стерта и жизнь далека.