— Да, почти. Будет в следующий вторник.
— Вот и хорошо. Тогда и станешь большая. А пока — можешь спокойно спать. Прощай!
— До свидания. Спокойной ночи!
Но старуха уже ушла к себе в номер, звонко захлопнув дверь. И выкурить долгожданную сигарету не успела — вот, весь пепел от сгоревшего табака упал на ковер… Сансе стало грустно — словно свет в холле стал как-то тусклее. Она взялась за ручку чемодана и потащила его к лифту, попутно оставив на стойке ключ от старой комнаты. Шаг был сделан.
Номер был и впрямь «люкс». Это уже были не комнаты — апартаменты. Цветы на столе — розы. Какие-то кресла. Здоровенный диван посередине. Дверей нет — вся площадь, как студия, разделяется лишь арками. На одной половине — огромная двуспальная кровать с кучей мелких подушек, наваленных там и тут, — на этой можно и поперек спать.
За аркой, в темноте, виднелась кровать поменьше. На одном из кресел валялась мокрая черная рубашка Клигана — сам он, судя по звукам, был в ванной. В одной из ванных — их тут было две…
— Пташка, ты? Сейчас я выйду.
— Хорошо. Я пока тоже переоденусь.
— Там твоя пижама на… Седьмое пекло, я, кажется, бросил на нее свое мокрое тряпье… Прости…
— Ничего страшного.
Санса уныло разглядывала то, в чем она должна была сегодня спать. Другой пижамы не было. Так что даже спасительный мешок не помог бы. Она, как могла, встряхнула мокрый комок и развесила пижаму на стуле возле отдушины кондиционера. Может, успеет высохнуть.
За окном уже стемнело. У них теперь был отдельный роскошный балкон с плетеными креслами, столиком, на котором уже валялись пачка сигарет и зажигалка, и зонтиком от солнца — где бы его еще сыскать, то солнце? На такой балкон и лезть приятнее как-то. Не то, чтобы ей это было надо, но все же…
Однако, было очень обидно, что придется еще несколько часов сидеть в проклятом платье. Бок драло невыносимо. Надо поесть и принять таблетку, что прописал врач.
Сандор вышел из ванной, вытирая мокрые волосы полотенцем. Рубашки на нем и на этот раз не было. Санса отвела глаза. «Только не красней, глупая девчонка, не смей!». Но уши уже начали гореть…
— Прости меня за пижаму, Пташка, я совершенно забыл, что бросил ее на кресло. Чертовски хотелось курить… Ну, хочешь, я схожу за мешком в машину.
— Не надо, ты же опять промокнешь. Потом, там тоже нет пижамы. Она была одна.
— Вот хренова тряпка! Что ж такое! Не знаю, ну, хочешь, я дам тебе свою рубашку какую-нибудь. Чистую, разумеется. Она тебе будет вроде ночнушки. Зайчиков у меня нет, конечно…
— С чего ты взял, что я люблю зайчиков? Терпеть не могу. Они дурно пахнут…
— Ну, я подумал, что если ты не любишь крабов, то зайчиков-то наверняка. Или птичек.
— Птичек люблю. Жареную курицу, к примеру. Очень хочется есть. Давай рубашку, а я выберу еду. А то, пока не принесут, не переоденешься…
Сандор покопался в сумке, что привез с собой, и бросил Сансе бледно-голубую рубашку.
— Возьми эту. Никогда ее не любил. Страшно жмет в подмышках…
Ужин принесли довольно быстро — количество еды даже несколько удручало. Поднос им поставили прямо под дверь, торопливо постучав. Сандор сам забрал поднос, а Пташка ушлепала босиком в ванную — переодеваться. Сандор было решил, что даму, хоть и переодетую в его рубашку, стоит подождать, но зверский голод не давал покоя. В конце концов, еды, похоже, хватит на всех…
Когда свежая после душа Пташка вышла из ванной в длиннющей его рубашке («И впрямь, как ночнушка», — подумал он рассеянно), Сандор уже успел съесть половину жареной курицы и теперь лениво ковырял салат. Пташке его рубашка шла куда больше. Ей, впрочем, шло совершенно все. В своем серебристом платье она неприятно напоминала Сандору Серсею, хотя какие тут могли быть сравнения? В его рубашке она казалась еще чище, еще невиннее, чем даже в этой своей куцей пижаме. Пижамные влажные шорты — они, видимо, меньше пострадали от его небрежности — теперь робко выглядывали из-под края рубашки.
«Смотри в свой салат. Не на ее ноги. Не на ее длинную шею, слишком хрупкую для жесткого воротника». Пташка наклонилась голову вниз, причесываясь, и Сандор мысленно застонал. Из-под края воротника сзади виднелась нежная, с напряженными от наклона мускулами, шея. Под неровно обрезанными прядями модной стрижки, рыжел когда-то подбритый, а теперь уже заросший мягким, завивающимся в колечки пушком, затылок. На шее слегка выдавался один из позвонков. Пташка наклонилась ниже, встряхивая непослушными волосами — позвонок выпятился еще сильнее, и под тонкой тканью рубашки натянутым луком стала заметна линия позвоночника. «Смотри — в — свой — салат!»
— Ты что же, съел половину курицы? Ничего себе, у тебя и скорость… Да и аппетит ничего себе. Неудивительно, что такая огромная рубашка на тебя не налезает.
— Это не рубашка огромная, это ты — маленькая.
— Я…
— Ой, все! Только не говори, что ты не маленькая. Большая. И, чтобы стать еще больше и перерасти гигантскую песью рубашку, начинай есть…
— Вот это с удовольствием!
Пташка лопала курицу почти так же прожорливо, как и он. Она съела остатки грудки и крыло и довольно откинулась на спинку кресла. Сандор смотрел на нее из-под полуприкрытых ресниц.
— Вот еще помидоры — и все. И вон то пирожное. Больше в меня не влезет. Иначе и вправду — рубашка порвется…
— Погоди, у нас есть еще шампанское. Этот хмырь со стойки, чтобы загладить свою вину, прислал нам бутылку с запиской.
— А мне разве можно? И еще, я таблетку выпила…
— Это же просто болеутоляющее, если я правильно понял. Нет, не хочешь — я отлично выпью сам!
— Ну нет, я тоже пострадала от этой двери! И еще уронила твою куртку в лужу…
— Ты уронила мою куртку? В лужу? Больше не дам ее тебе!
— Это мы еще посмотрим!
— Смотри, как она расхрабрилась от курицы. Не начнешь кусаться?
— Нет, кусать я уже ничего не могу. Но шампанского выпью.
— За новый номер!
— Ага. И скелеты в шкафу!
— Чьи?
— Ну твои, конечно. Я же маленькая, какие у меня могут быть скелеты? О, я что-то вспомнила! Тебе передала привет моя соседка. Я к ней зашла попрощаться. И еще она передала тебе послание.
— Мне?
— Ага. Что-то вроде загадки. Хочешь послушать?
— Я весь — внимание.
— Она сказала, что времени мало. Что… погоди, дурацкое шампанское дало в голову… а, вот: когда оно того стоит, времени всегда мало. И — ой, не могу, смешно! — чтобы ты… ха-ха… не щелкал клювом!
— Что бы я понимал в этой галиматье! У тебя не скелеты в шкафу, а мумии… Ну тебя и твою старуху совсем! Пойду курить…
— Налей мне еще шампанского! И я тоже пойду курить.
— Вот оно, началось! Спаивание малолетних и их же скуривание. Никуда не пойдешь! Сиди тут. У тебя, по-моему, и ноги уже не ходят.
— А вот и ходят! Нет, не очень, вот проклятые ноги!.. Я еще могу пройти по прямой…
— По-моему, это овал. Хватит тебе шампанского. Ешь лучше свое пирожное…
Когда Сандор после перекура вернулся в комнату, Пташка, свернувшись в клубочек, спала на кресле. Даже пирожное не успела доесть. Он осторожно отнес ее на большую кровать. Накрыл двумя одеялами. Она сонно потерла себе переносицу рукой, повернулась на бок, положила ладонь под щеку и мирно засопела. Сандор с минуту смотрел, как на нежном, почти прозрачном виске, у корней осенних волос, там, где пряталась родинка, похожая на просяное семечко, едва заметно пульсирует голубоватая жилка…
Он наклонился к ней так близко, что его лица коснулись короткие рыжие пряди. «Никаких прикосновений!» Он вдохнул ее запах — море, магнолии, еще как будто свежая трава… Ничто на свете не пахло так сладко и так желанно! Сандор отстранился, погасил лампу и ушел курить.
Он проснулся от смутного ощущения, что что-то не так. Инстинкты редко его подводили. И правда: там, в темноте, где-то страшно далеко — и страшно близко — безнадежно и жалко всхлипывал ребенок.
Какой еще ребенок? Где он находится, седьмое пекло? Это Пташка, вот кто.
В две секунды он был у ее кровати. Девочка билась в длинной простыне, как запутавшийся в силках зверек. Он легонько тряхнул ее за плечи, сажая в кровати. Ее тяжелая голова упала к нему на грудь. Плечи сотрясались рыданиями…
— Тихо, ты тут всех перебудишь! Это только сон…
— Нет, нет, не надо, не трогайте, я не хочу! Я больше не хожу в юбках!
Она вцепилась ему в шею тонкими ледяным пальцами. Сандор осторожно притянул ее худенькое тело к себе. Пташка горела, словно ее лихорадило, а рубашка вся вспотела.
— Не уходи! Они вернутся!
— Кто? Кто вернется?
— Ты не понимаешь! Они. Они поднимали мне юбку ракетками! Но я больше не ношу юбку, я же обещала! Ты слышишь меня, я обещала!
Она стукнула его по плечу кулачком, и Сандор при слабом свете ночника с ужасом увидел, что глаза у нее открыты — крыжовенная зелень почти исчезла, зрачки так расширились, что Пташкины глаза казались черными.
— Я обещала. Но я все время просыпаюсь… А времени мало, его мало… Я больше не стану спать…
— Нет, станешь. Прямо сейчас. Это просто кошмар. А ты уже проснулась. Никого нет. Только ты и я. Никого в этом мире. Никаких ракеток. Спи. У тебя все время этого мира… Спи… А я буду тут.
— И оно стоит того? — пробормотала Пташка сонным голосом.
Она расслабилась, руки сползли вниз, но, когда Сандор попытался переложить ее на кровать, она вдруг, всхлипнув, обняла его холодной рукой за талию, положив щеку ему на колени. Тогда он подвинулся к ней ближе и так, откинувшись на подголовник кровати, просидел до рассвета.
И не было в те три часа на этом свете человека несчастнее и счастливее Сандора Клигана…
========== X ==========
Руки Полины, как забытая песня под упорной иглой.
Звуки ленивы и кружат, как пылинки, над ее головой.
Сонные глаза ждут того, кто войдет и зажжет в них свет.
Утро Полины продолжается сто миллиардов лет.
И все эти годы я слышу, как колышется грудь.
И от ее дыханья в окнах запотело стекло.
И мне не жалко того, что так бесконечен мой путь.
В ее хрустальной спальне постоянно, постоянно светло.
Я знаю тех, кто дождется, и тех, кто, не дождавшись, умрет.
Hо и с теми, и с другими одинаково скучно идти.
Я люблю тебя за то, что твое ожидание ждет
Того, что никогда не сможет произойти.
Пальцы Полины, словно свечи в канделябрах ночей,
Слезы Полины превратились в бесконечный ручей,
В комнате Полины на пороге нерешительно мнется рассвет,
Утро Полины продолжается сто миллиардов лет.
И все эти годы я слышу, как колышется грудь.
И от ее дыханья в окнах запотело стекло.
И мне не жалко того, что так бесконечен мой путь.
В ее хрустальной спальне постоянно, постоянно светло.
Наутилус Помпилиус. «Утро Полины»
—
Сансе не хотелось просыпаться. Солнечный луч пробивался сквозь сомкнутые веки, окрашивая смутные обрывки предутренних снов в оранжевый. Почему-то саднило в горле, словно она долго кричала или плакала. Очень хотелось пить. Санса лениво подумала — может, на тумбочке есть бутылка с водой? Она не обратила на это внимания с вечера. Кажется, она не помнила, как и где заснула…
Эта мысль разбудила ее. Как, опять? Это уже начинает превращаться в традицию. Санса вытянула правую руку из-под одеяла и осторожно, чтобы не разбудить надоевшую боль в боку, на ощупь попыталась определить наличие воды на тумбочке. Так, это телефон… часы… а это, кажется, то, что она искала… Мысленно благодаря за такую милость всех известных ей богов, Санса утащила бутылку к себе под одеяло, осторожно отвинтила крышку и, привстав на подушке, все еще не открывая глаз, глотнула…
Боги, как же хорошо… Вода была слаще любого нектара. Санса всегда любила пить воду, чистую, без примесей, — не сок, не всякие там продукты химического производства страшного цвета и немыслимых вкусов, а именно воду — без газа, холодную, как февральская сосулька, сорванная с обледенелой крыши втайне от мамы и тут же расхрумканная ноющими от холода зубами, тающая во рту привкусом приближающейся весны.
Санса машинально отметила про себя — надо позвонить маме. Она продолжала глотать прохладную воду, с недовольством размышляя над тем, что горло почему-то саднило с каждым глотком все больше… И нос какой-то был неприятный. Боги, она что, простудилась? Похоже, это было именно так.
Санса сдалась и открыла глаза. Солнечный свет тут же проскользнул к ней поближе и повис мотыльком, вечно устремленным вдаль, на ее склеившихся от сна ресницах. Санса недовольно пощупала себе лоб — вроде, не слишком горячий. День был солнечным, ярким, — один из тех августовских дней, когда мир просто кричит вокруг тебя до предела насыщенными красками — и даже тени, казалось, становились четче, жирнее — наливались материальностью.
Санса села на кровати и огляделась вокруг. И что тут ночью происходило? Она помнила, что пила шампанское. Мало, но уплыла с него, похоже, быстро. От шампанского Сансе всегда сносило голову — и именно за это она его не любила, в отличие от всех ее подружек. Оставалось только надеяться, что ее отключка состояла в том, что она просто где-то заснула, а не буянила почем зря. Бывает ведь и такое.
В комнате был относительный порядок. Сансин мешок наконец-то добрался до комнаты и стоял, прислоненный к одному из кресел. Никах следов дебоша видно не было. Даже поднос с остатками вчерашнего ужина исчез.
Сансе стало неловко. Что за дурь! И она еще все время твердит, что уже, ах, вы подумайте, взрослая! А сама напилась, уснула, где придется, — и, похоже, ее опять отнесли в кровать, как ребенка, уснувшего на диване под родительский тихий разговор. Отлично потренировалась в самоконтроле!
На душе стало тоскливо, и Санса шлепнулась обратно на кровать, плашмя на спину. Бок тут же взорвался болью. Ах, ты, проклятая дрянь! Когда же он пройдет, Иные его забери!
Санса чихнула. Еще и это — реакция на пылинки, что изящно закручивались в маленькие вихри, порхая в солнечном луче, или более неприятные последствия ее мокрых ног? Санса чихнула еще раз. Видимо, все же простуда.
Она сползла с кровати. Сходила в ванную — голова слегка кружилась, и как-то по-странному ныли ноги. Санса кое-как поплескалась водой— после душа ее тут же начало трясти, и она поспешила в кровать, напялив ту же самую рубашку, что ей дал Сандор. Историю с рубашкой Санса помнила довольно четко — ну да, сначала была рубашка, потом они ели — кстати, есть хочется здорово — а потом уже было шампанское… А потом она заснула. А потом? Сансе казалось, что было еще какое-то потом, но она была совершенно не уверена, что это был не сон.
Ей приснился очередной кошмар — такой четкий и удивительно реалистичный, что стало воистину страшно. Она была на берегу. Море билось в шторме — его почти черная, блестящая, как мазут, поверхность кипела и закручивалась в водовороты. Она стояла и смотрела на все это немыслимое бурление, и еще было страшно — но, как обычно бывает в снах, она не могла даже двинуться с места — ноги словно застряли, затянутые зыбучими песками. Море казалось разумным — и враждебным. Оно знало, что Санса не может сдвинуться с места — и ждало своего часа. Когда настанет прилив. За спиной слышались крики чаек. Или это не чайки? Нет, это кричат и скрипуче смеются ее школьные приятели. «Прикрой срам, прикрой срам!» Какой срам? Санса в ужасе глянула на ноги: они и вправду по щиколотку ушли в песок — на ней было серебристое бальное платье, а сзади стоял тот рыжий мальчишка с теннисной ракеткой размером с хорошее копье.
Нет, постойте… лицо мальчишки расплывалось, заменяясь на другие черты — теперь это был Джоффри — а вокруг него танцевали безликие тени. Своей чудовищной ракеткой он задрал ей юбку до самых плеч и зашелся в истерическом злобном хохоте.