Ноздри уже не чувствовали запах виски, а в открытое окно ночным кошмаром заползал запах магнолий и моря. Почти так же пахла и Пташка…
С того дня, чем больше Пес старался не думать о Пташке, тем больше она лезла ему в голову. Вечная привычка держать себя в руках сделала его почти одержимым. Пташка была везде: в дальней синеве моря, в стройности кипарисов за окном. Чертовы ракушки на пляже, куда Пес в сумерках сбегал курить, своим нежным цветом и лукавой удлиненностью напоминали ее пальцы — гибкие розовые пальцы с до предела обстриженными ногтями. Эта мука, казалось, никогда не кончалась: Пташка торчала у него перед глазами дни напролет, грустя и задумываясь, исподтишка уходя бродить босиком по подстриженной траве, тенью скользя на пляж.
Она перестала ходить купаться с Джоффри и его компанией. Пес подозревал, из-за того, что мелкие говнюки ее задразнили, а Джоффри взял себе в привычку после приезда троюродной сестры отбирать в компанию самых грудастых барышень — назло Пташке. Мальчишка, казалось, не понимал, что за диковинный цветок раскрывается перед ним. Не замечал ни грации ее движений, ни внутреннего какого-то благородства, с которым затюканная Пташка, несмотря ни на что, продолжала себя держать.
«А может, замечал — и действовал в меру своей испорченности?» Пса даже в жару пробил холодный пот, и мерзкая рубашка с готовностью прилипла еще больше к одеревеневшей спине.
Он второй час самым уродливым монументом на свете стоял, прислонившись к краю сцены, где Джофф продолжал ныть про любовь, а почти оргазмирующие малолетки тряслись от восторга за пластиковой загородкой перед сценой. Интересно, догадываются ли они хоть отдаленно, что значит для Джоффри любовь и ее проявления? Пес полагал, что маловероятно. Двое дружков Джоффри уже стояли в стороне, выглядывая подходящих барышень на вечер.
Все шло по привычной схеме. Знакомые до зубной боли картины рябили перед глазами.
Фотограф снимает Джоффа после выступления. Джофф смотрит, как его приятель тискает длинноногую брюнетку-поклонницу за сценой. Сам Джофф, по давним наблюдениям Пса, никогда девушек не трогал или трогал вскользь и редко. А учитывая, что Пес был с ним все время, оставалось только гадать: что именно с ним не так?
Оба родителя парня были в относительном порядке по этим вопросам. Роберт ни вечера не пропускал, не расслабившись в кабаке. Шофер сплетничал, что в элитных домах терпимости, что посещал хозяин (и откуда его потом выволакивали почти тушкой), девушки были на диво хороши, а Роберт редко выбирал одну — как правило пять или шесть за заказ. С хозяйкой тоже было все ясно: при всех ее змеиных повадках, страсти обуревали эту лощеную женщину, как и любую другую не в столь же выгодном положении, — у нее лишь было больше возможностей выбора.
Джофф же оживлялся, лишь когда видел страдания. Будь то забитый друзьями на сельской дороге щенок или очередная неудачная поклонница, притянутая его славой и отданная на растерзание друзьям. Те, не слишком стесняясь Пса, пользовались такой дурехой по очереди. Джофф затягивался самокруткой и смотрел, — лишь смотрел — и рот его кривился в привычной усмешке, а в водянистых глазах горели дьявольские огоньки.
И Пташка, Пташка, седьмое пекло! Куда же деваться от проклятых картинок? Тот вечер, когда она оказалась одна с компанией Джоффри наедине, Пес до сих пор не в силах был вспоминать. Что было бы, опоздай он на пару минут? Она бы ушла в воду — эта упрямая рыжая чертовка, — и утонула бы там (волны в тот вечер были что надо!). После этого у Пса прибавилось разнообразия в ночных кошмарах.
Она бы утонула, а он устроил бы резню барашков на берегу. Или они бы ей попользовались, — как обычно, по очереди — и к ним, возможно, присоединился бы и Джоффри? И тогда он все равно устроил бы кровомясину на берегу, а она бы смотрела, навечно сломанная и испорченная. А что потом: перерезать ей горло, чтобы не мучилась дальше — и самому в воду?
Мысль о глубине зеленой, мерцающей воды подползла тошнотой к горлу, и колючей, как сто игл, болью запульсировали виски, отдаваясь эхом в поврежденной половине лица.
Проклятый день, проклятая жара. Во рту было кисло, ворот давил шею, вызывая еще большую тошноту. А еще полдня маяться.
К счастью, Джоффри после окончания фотосессии с поклонниками получил от матери по телефону категорическое приказание спешить домой, поскольку были приглашены гости из местных толстосумов, и ему надлежало присутствовать. Джоффри, скривившись, уныло побрел к машине.
Пес, в душе проклиная эль и открытые концертные залы, где в качестве кондиционера предполагался лишь прибрежный ветерок, которого сегодня не было и в помине, залез в длинный автомобиль Джоффри, где было — о, боги, да! — прохладно и темно. Пес бы с радостью сел на переднее сидение рядом с водителем, но ему полагалось не упускать из глаз Джоффри, поэтому пришлось сесть в салоне лимузина, напротив Джоффа и его двух приятелей.
Мальчишки, казалось, от жары не страдали, и по юности, даже если и пили с вечера, похмельем с утра не мучились, поэтому даже в этот удушающе липкий день были свежи, как персики. Дорогущая одежда сидела ладно, волосы уложены были небрежно, — и не скажешь, что Джофф, например, все утро провел со «специалистом по образу». А Пес, меж тем, с вечера свалившись от смеси алкоголя, забыл помыться. Одно приятно: юнцы теперь дергали носами, как крысы, недовольно косясь друг на друга, что так развеселило Пса, что он, сдерживая смех, забыл о накатывающей волнами тошноте, которая усугубилась от езды против хода.
Джофф заметил: «Пес, ты сегодня еще гаже, чем обычно. Что ты такой красный? Солнышко напекло? Надо было надеть панамку — тебе бы пошло! Все же солнце — не костер…»
Пес, откашлявшись, просипел (с утра его вывернуло, так что гортань была до предела разодрана и до сих пор саднила, как обычно бывает после рвоты, и говорить было неприятно):
— Жарко сегодня.
— Так ты бы разделся, надел бы чего полегче. Купальный костюм, к примеру, — Джофф по-бабьи хихикнул, и тотчас петухами грянули его приятели.
— Не положено. Хозяйка велела сегодня быть в костюме.
— А, ну да, ты же ее во всем слушаешься. Во всем, Пес?
Пес отвернулся, словно не поняв намека. Не следовало вступать в дискуссии с парнем, особенно на скользкие темы. Ясно, что он догадывается. И даже сейчас Пес на долю секунды пожалел подопечного: порой лучше расти одному, чем так, как растили Джоффри. И путного ничего уж точно выйти не могло, даже если первоначально природа и наградила его какими-то достоинствами и талантами.
Природа — странная штука. Об руку с судьбой она проигрывала страшные пьесы, с цинизмом глумясь над актерами. Собственный брат спалил Псу в детстве лицо о шашлычницу за взятую не вовремя игрушку, и никому, в сущности, кроме сестры и отца, отводящего глаза, не было до этого дела. С тех пор Пес перестал судить людей по наружности и в глубине души, за семью крепостями, что соорудило вокруг нее время и ненависть, жалел — жалел тех, кто по иронии судьбы был не властен над обстоятельствами, был слаб. Пес жалел их и презирал в то же время.
Со времен той шашлычницы Пес предпочитал создавать свою судьбу сам, выбирая те обстоятельства, что были ему в масть. И все шло, вроде бы, как надо, пока осенним листком не пролетела мимо него Пташка, опустившись неподалеку. Ее не могло прогнать даже вино. Она сидела в его чертовой голове постоянно — и в каждом луче солнца, ему мерещились ее светлые ресницы, в каждом шорохе слух искал ее шагов. Она стала его проклятьем, его наваждением, маяча перед ним вечным соблазном, не замечая его, как не замечают досадное ограждение или забор, портящий вид.
Чем старательнее Пташка его не замечала, тем сильнее его к ней тянуло. Пес уже сам не знал — что именно ему от нее было надо. Он хотел ее, это было очевидно. Да кто бы и не захотел? Кроме Джоффа, разумеется, и то — неизвестно.
Но женщин вокруг было много — а такая Пташка была одна. И Пес не понимал, почему. Больше, выше плоти он хотел ей обладать — как она сама обладала им, не замечая и не принимая этого факта. В кои-то веки Пес страстно захотел, чтобы его заметили. И вместе с этим отчаянным желанием был страх — дикий, почти панический — что, единожды подняв свои светлые, чистые глаза, встретив его взгляд, за мгновение Пташка прочтет его, как просматривают выученную давно и наизусть, и оттого неинтересную книгу. Прочтет — и отвернётся. Что единственный в его Песьей жизни порыв слабости, кроме лютой ненависти к брату, так и утонет в этих непроницаемых своей прозрачностью глазах. Она посмотрит, улыбнется этой скользящей, лунной улыбкой — и пойдет дальше, утопая босыми ногами в песке. И тогда уже не останется ничего. Пламень, который так страшит Пса, потухнет в море, сольется с горизонтом в закатной тоске и уйдет еще одним летним удушливым ненужным днем.
========== IV ==========
Машина мягко притормозила, и Пес, которого второй час одолевала удушливая дрема, сменившая надоедливую тошноту, вздрогнул от неожиданности. Подростки, сидящие напротив, тихо перебрасывались ленивыми фразами. Говорить им было, похоже, не о чем, или же они не желали обсуждать свои дела в присутствии Пса, что вполне можно было понять. Пес, когда был в их возрасте, тоже не стал бы обсуждать свои дела при взрослых. Впрочем, он вообще бы ни с кем не стал обсуждать свои дела.
Пес, по правилам, должен был вылезать из машины первым, гарантируя безопасность клиента, что он и сделал. Перед домом металась беспокойной пантерой Серсея.
— Ты, — тихо сказала она Псу, — в мой кабинет. — И обратилась к сыну, озаряясь лучезарной улыбкой: — Здравствуй, мое солнце! Как прошел концерт?
Джоффри, рассеяно дергающий вниз узкие джинсы, за время пути врезавшиеся в промежность, процедил:
— Как обычно. Что там могло случиться? Зачем ты вызвала меня в таком срочном порядке? У меня были дела, планы…
— Планы подождут. В другой раз, моя радость. Сегодня мы ждем нескольких важных людей, мне было бы приятно, чтобы ты был на ужине с самого начала. Там будут твои ровесники, возможно тебя это развлечет.
— Еще чего, они все нудные придурки или слюнтяи. С чего меня это должно развлечь? Одна мысль о них вгоняет меня в скуку. Я не хочу на ужин. Я поеду на конюшню и покатаюсь на Бесстрашном. Вели шоферу отвезти меня с друзьями.
— Джоффри, я все сказала. Покатаешься завтра. Завтра вторник. Весь день — твой. Плюс ко всему, мы ждем гостей из столицы, на несколько дней.
— Кто приедет?
— Петир Бейлиш с несколькими своими людьми. Он остановится у нас.
— Зачем Мизинцу останавливаться у нас? Пусть бы жил с Сансой в гостинице. Он везде вечно сует свой нос.
— Санса тут ни при чем. Он остановится у нас, это решено. Его людям нужно место, так что Пса придется на пару дней отселить в гостиницу. Переоденься к ужину, пожалуйста. Что-нибудь неброское, но не дешевку — люди, которых мы ждем сегодня, знают цену вещам. Мы должны выглядеть соответствующе. И не забудь пригласить своих друзей на ужин. Я надеюсь, мальчики, вы останетесь?
Серсея, вспомнив о том, что послала Пса в свой кабинет, любезно улыбнулась приятелям Джоффри — улыбкой, что не коснулась ее ясных зеленых глаз и, развернувшись, пошла в сторону усадьбы.
Джоффри, брюзжа, поволокся в дом. Его друзья расположились на большой веранде — туда им уже принесли холодный чай со льдом и гигантский поднос с домашними пирожными, которые они тут же начали беззастенчиво поглощать.
Пес ждал хозяйку в щегольском кабинете, заставленном тяжелой дубовой мебелью. Хотелось выпить, голову опять сдавила проклятая пульсирующая боль. Стол Серсеи был завален бумажками, примерами рекламных проспектов и постеров, с которых в людоедском оскале щерился Джофф. В глубине кабинета, на маленьком трехногом столике заманчиво отливал пурпуром в тазике со льдом запотевший штоф с вином. Пес судорожно сглотнул. Хозяйка любила ледяное вино и странную музыку, — из замаскированных в дубовых подставках колонок негромко звучало что-то смутно напоминающее перепевки классической музыки, положенные на жесткий тяжелый ритм.
Пес подошел к открытому окну — хозяйка не скупилась на кондиционер, но окна в некоторых комнатах оставались открытыми. Он закурил в надежде, что никотин снимет спазмы в голове. За спиной хлопнула дверь.
— Как ты смеешь дымить у меня в кабинете? Впрочем, черт с тобой. Нужно обсудить ближайшие дни.
Серсея, как королева, изящно обогнув стол, опустилась в обитое бордовым бархатом кресло, отделяя себя от Пса столом и кадками с растопыренными зелеными пальцами финиковых пальм. Пес, не оборачиваясь, продолжал курить, с ненавистью вглядываясь в искусно выстриженную из лаврового куста декоративную фигуру льва в прыжке.
— Завтра приезжает Бейлиш, и не один. Они остановятся у нас в усадьбе. Тут не хватит места. Тебе придется на время убраться в гостиницу. За наш счет, разумеется. С утра побудешь, как обычно, с Джоффри, а вечером — проваливай. С завтрашнего вечера. Сегодня соберешься.
Пес молча переваривал информацию. Мизинца он не любил — да и кто его любил? Скользкий, мерзкий червяк. Он, в отличие от других, взгляда от Пса не отводил, и на его губах вечно играла эта глумливая усмешка. Пса передернуло, — холодный палец царапнул шею и прошелся по его позвоночнику, вновь приклеивая влажную рубашку к телу. Хозяйка всегда ходила тихо.
— И после того, как гости уйдут, хмм, зайди вечером ко мне, после одиннадцати. Скучал по мне?
Пес не стал отвечать, только коротко кивнул. От Серсеи пахло терпким и холодным запахом духов — лилии и прах. Так пахло в зале прощания, когда в закрытом гробу хоронили его сестру Ленор, — ее нашли в овраге, нагую и с размозженной головой. Отец опознал ее по шраму на запястье — от детского пореза стаканом. Маленький Сандор уже тогда разучился плакать, и лишь угрюмо молчал, теребя слишком длинные рукава — новую выходную рубашку купить не успели, и пришлось надевать ту, что досталась ему от Григора. Ленор всегда пахла вкусно: липовым цветом и свежим хлебом. Тяжелый запах белых лилий не вязался ни с ней, ни с ее низким голосом и мягкими руками. За закрытой крышкой гроба пряталось страшное безглазое существо с синими ногтями, уже расплывшееся в зубастой ухмылке, в ожидании его, Сандора, — больше он был никому не нужен. Григор в зал прощания зашел ненадолго и потом ушел на улицу — курить, так и не вернувшись назад, маяча своей чудовищно огромной фигурой за стеклянными дверями морга.
Он с месяц как начал работать в полиции, и маленький Сандор, теперь уже оставшийся совершенно один, если не считать спивающегося за дверями родительской спальни отца, по вечерам, глядя в окно, нервно ковырял корки на плохо заживших шрамах лица. Когда где-то рядом проезжала полицейская машина, он зажимал уши и утыкался лицом в кровать — это было больно, зато помогало отвлечься от сирены — сирена визжала женскими голосами, как сестра, которую долго и жестоко насиловали в леске, рядом с их домом. Сандор был в школе, а когда вернулся, не найдя ее дома, пошел стучаться к отцу. Отец позвонил Григору. Григор приехал на служебной машине, которая с трудом его вмещала, и направился прямиком в овраг. Сандору не пришлось долго гадать, почему именно Григор так хорошо знал, где искать Ленор. Она и впрямь оказалась в овраге. Вскоре приехала машина из морга и, запаковав тело в черный пластиковый мешок, увезла с собой.
Сестры не должны упаковываться в пластиковые мешки — там душно и темно. Сандор в душе сомневался — а вдруг все же Ленор оставили в овраге, и она теперь ждет его? Он думал об этом каждый вечер, но так и не проверил.
Через месяц его отправили в закрытый пансион, где он получил место по протекции Григора. Там он оставался до восемнадцати лет, если не считать нескольких побегов. Впрочем, имея такого брата, как Григор, уйти далеко у него никогда не получалось. После того, как Сандор приходил в себя от побоев брата, тот снова отвозил его в пансион. Из отчего дома Сандор был готов убраться куда угодно, — в сумерках из оврага доносился запах лилий и тления, опутывая его сладковатым ароматом. После восемнадцати лет Сандор больше не возвращался в тот дом, но, порой, и в других местах его неожиданно настигал проклятый запах.
Как сейчас, например.
Пес боялся оглянуться. Что стояло за спиной: хозяйка или и вправду вдруг это Ленор явилась в летних сумерках подарить ему свой нежный привет? Серсея, впрочем, уже отошла от него и села за стол. Пес слышал, как тихо скрипнуло кресло.
— И вот что еще, дружок, попридержи свои взгляды и слюни в адрес Сансы. Эта птичка не про тебя.
Пес вздрогнул и через плечо бросил взгляд на хозяйку. Та, улыбаясь самой змеиной из своих улыбок, глядела на него искоса. Местами она была невыносимо проницательна. Значит, он себя все же чем-то выдал. Пес не стал спорить — любые оправдания лишь подтвердили бы ее опасения — и предпочёл смолчать и здесь.