— Тебе, я вижу, все мало, ненасытная ты зверюга! — Серсея потянулась за вином и щедро плеснула себе в бокал. — Что, надо уж по представительницам всех поколений пройтись? Надеюсь, ты и кухарку не забудешь осчастливить. Санса — еще совсем ребенок. Хоть и весьма красивый, не спорю. Надеюсь, Джоффри все же прозреет и перестанет дергать ее за косички. Из них получится отличная пара. И я не хочу, чтобы мой сын довольствовался объедками цепного Пса. Держи свои грязные желания в своей голове — а то от тебя ими за версту разит. И, ради всего святого, помойся и переоденься — не вздумай предстать перед моими гостями в таком виде. Это из-за Сансы ты потеешь как козел?
Пес смолчал и тут, хотя держать себя в руках становилось все труднее. Хотелось сжать эту белую стройную шею и держать, пока все ядовитые слова не застынут на змеином раздвоенном языке. Впрочем, слова — это только слова. Злым языком Пса не напугаешь — он же не Пташка.
Так что в ответ Клиган лишь коротко бросил:
— Можно одеться свободно?
— Да во что угодно, лишь бы было чистое. И вообще, будь в тени. А то ты мне портишь аппетит. Твое дело - следить за Джоффри, ты тут не гость, так что знай свое место. А теперь иди, у меня есть дела поважнее тебя, — Серсея отхлебнула еще вина и демонстративно начала копаться в бумажках. Пес не без злорадства стрельнул погасшим окурком в окно, прямо в задницу прыгающему льву, повернулся и вышел.
Пить было все равно нельзя, так что Пес отправился туда, куда его послали, — мыться. Для охлаждения кипящей мигрени он залез под холодный душ — сердце тут же принялось колотиться, как бешеное, но в голове и вправду прояснилось, а стучащая в висках боль отступила. Что нас не убивает, делает сильнее.
Пес оделся в единственное, что у него осталось из чистого — в джинсовый костюм, что он приберег до вторника. Ну что ж, сейчас почти что вторник. Интересно, выстирают ли горничные его тряпки, пока он будет ошиваться в гостинице? Если нет — Псу было почти все равно, а вот Джоффри вряд ли понравится, если его охранник будет вонять, как старый боров.
Пес с отвращением глянул на себя в зеркало: нет, бриться он определенно не будет, назло Серсее. И впрямь, рожа, как картинка: глаза, как у ласки, красные, под глазами залегли коричневые страшные мешки, подбородок весь в черной щетине, и все это отлично сочеталось с обгорелой половиной лица — только детей по ночам пугать.
Кстати, время пугать этих самых детей как раз пришло. Пес для приличия побрызгался одеколоном — перегар не перешибешь, но все же — и отправился в гостиную, откуда уже раздавался мурлыкающий голос Ланнистерши. Гости уже собрались, Серсея приветливой хозяйкой рассаживала их за столом. В углах гостиной в напольных вазах стояли белые лилии. Пса передернуло, и он уселся в углу, возле камина, неподалеку от Джоффри, который тут же заметил его присутствие и шепнул на ухо соседке, пухлой дочери вальяжного седовласого владельца местного спортивного центра: «О, мой Пес пришел, прошу любить и жаловать. Похоже, у Пса кончилось вино, и он перешел на одеколон. Пес, ты какой бренд предпочитаешь? А то у меня есть пара начатых, которые мне не нравятся. Могу поделиться». И Джоффри стрельнул глазами прямо в Сансу, сидевшую, за неимением другого места, напротив него. Пташка залилась краской. Серсея недовольно покосилась на Пса, словно он был во всем виноват, и выразительно подняла брови, посмотрев на Джоффри. Джофф состроил невинную физиономию и с увлечением принялся накладывать толстушке-соседке щедрую порцию рябчика под клюквенным соусом.
Когда Серсея поднялась проводить на террасу тех гостей, что желали перекурить, Пес воспользовался случаем и ускользнул. Джофф сидел в окружении новых и старых знакомых и что-то врал про свои развлечения в столице. Вокруг мелким бесом скакал фотограф. Пес решил, что имеет право на паузу. Чтобы не попасться на глаза хозяйке, он прошел в тени кипарисов и вышел на берег, потянулся и с наслаждением закурил.
Вечер уже охладил пылающий песок и медленно уносил прочь липкую влажность, — в воздухе уже чувствовалась ночь, прохладным ветерком обдувающая пляж и плетущая густые тени в зарослях жимолости и можжевельника. Пес глянул на море — и обомлел.
В воде, обнаженная по пояс, стояла спиной к нему Пташка. Ничего не замечая, она ласкала перламутровую воду тонкими руками, отводя от себя мелкие зонтики медуз. Худая девичья спина блестела каплями воды в последнем чахлом свете уходящего солнца. С берега девчонка казалась гармоничной частью пейзажа, даже ее немыслимые осенние волосы были совершенно того же рыжего, отливающего малиновым оттенка, что и кайма заката, овивающая горизонт.
Неудивительно, что Пес заметил ее не сразу. Пташка повернулась, словно прислушавшись к чему-то вдалеке, и ее строгий чистый профиль засиял камеей на фоне быстро синеющего неба. Линия груди была чудом совершенства: по неровностям ребер к животу бежали струйки перламутровой воды, и темно-розовыми пятнами приковывали к себе взгляд съежившиеся от прохлады соски. Вдруг Санса резко нырнула, словно погналась за чем-то. Сейчас бы было самое время уйти, но ноги Пса словно засосали зыбучие пески, — оторваться от волшебного зрелища не было никаких сил.
Стало быть, хозяйка была права: он стоит тут, как похотливый старый козел и подглядывает за купающейся девчонкой, которой, верно, нет еще и шестнадцати лет. Голых девочек Пес навидался немало, особенно за последние два года, как Джоффри вошел в возраст и стал таскать к себе поклонниц. Некоторые из них — да что там говорить, почти все — возбуждали Пса, но эти жалкие чувства он отгонял от себя как мух, точно зная, что это все как раз то, что ему не нужно. В темноте и проститутки на задворках были вполне ничего, а он спускал пар и не заморачивался измышлениями на тему морали.
Но то, что он испытывал сейчас, имело крайне отдаленное отношение к похоти — да, он хотел ее, но смотреть на нее в лучах заката было все равно, что прикоснуться к звезде — впервые в жизни Пес ощутил, как гармония и совершенство мироздания захлестывают всю его сущность невероятным и необратимым валом непознанных ранее ощущений, надежд, желаний. Теперь Пес понимал, что назад для него пути уже нет — позади была лишь тьма. Выползшей из темного леса усталой тварью он не мог, не мыслил себе оторвать ненасытного взгляда от первого в его жизни светлого пламени — силуэта Пташки в лучах августовского заката.
Она, меж тем, вынырнула из воды и стояла теперь лицом к берегу, поднимая вокруг себя тучу брызг, отряхивая волосы. Вдруг девочка бросила взгляд в его сторону — и замерла, как напуганный олень. Пес понял, что его заметили, и отвернулся. Испуганный и виноватый, как у побитой собачонки, взгляд Пташки живо вернул его на землю.
Пташка торопливо вышла из воды и начала судорожно одеваться. Пес слышал ее неровное дыхание и недовольное ворчание по поводу прилипавшей к мокрому телу одежды. Так же глядя в сторону, Пес совершенно осипшим голосом — в горле пересохло до такой степени, что впору было лакать морскую воду — проскрипел, что его послали ее проводить. Пташка едва слышно что-то пролепетала в знак согласия и сообщила, что готова идти.
Пес позволил себе оглянуться и на минуту и бросить на Пташку быстрый взгляд — по-видимому, она в спешке забыла надеть лифчик, и влажная, чересчур тесная футболка туго облегала грудь, выставляя на обозрение весь рельеф, до последней неровности и мельчайшей тени. Пес откашлялся и двинул вперед — нельзя медлить, нельзя оглядываться, иначе его хваленый самоконтроль может дать осечку, а тогда уже он не остановится.
Наваждение становилось слишком сильным, а Пташка была слишком близко, настолько, что он слышал ее прерывистое от волнения и желания угнаться за ним дыхание. Пес шел быстро — подальше от пропасти, довести ее до треклятой гостиницы и бежать во тьму. А там, за бутылкой, он расставит все по местам, там он, возможно, успокоится.
Пес совершенно забыл про назначенный сервис у Серсеи, и теперь тащился, неумолимый, как сам Неведомый, вперед, во тьму. Судя по звукам, Пташка шла босиком. В какой-то момент она сдавленно вскрикнула и остановилась. Пес вынужден был снова оглянуться. «И что она не может идти спокойно, пекло ее побери?» Так и ему скатиться с катушек недолго. Пташка, похоже не понимает, в какую ситуацию попала.
Пес начал было мысленно ее проклинать и тут же остановился — уж ее-то обвинять было не в чем. И все же Клиган на короткий момент возненавидел и ее, и Серсею, и Джоффри за весь этот беспокойный ад, что творился нынче в его похмельной голове. До одури хотелось закрыться в своей каморке и пить, пить, пить до полного забвения.
Пес оглянулся, пытаясь понять, что происходило за спиной. Они остановились ровно под фонарем — одним из тех немногих, что уцелели в сражении с пьяными играми молодежи. Пташка стояла, как рыцарь, преклонивший колено перед прекрасной дамой, и что-то разглядывала у себя на ступне. Она, разумеется, так и шла со своими тряпичными тапками через плечо. Пес мысленно проклял себя за взятый темп. Девчонка, при всей ее длинноногости, едва доходила ему до плеча, — стоило сбавить скорость и проверить, обута ли она. Ага. Вытерла ли нос, не замерзла ли, а также поинтересоваться, не хочет ли она мороженого? Седьмое пекло, вот путаница!
Пташка, меж тем, оторвала свой взгляд от пыльной ступни и взглянула на него — снизу вверх, впервые не отводя глаз. Пес дернулся как от удара — ему показалось на миг, что она, как он и страшился, читает его, как открытую книгу. Боги, его мысли — их невозможно было скрыть, и права была, как всегда, Серсея, высмеивая его. Барьеры рухнули, и прятаться было больше негде. И незачем.
В желтом свете фонаря глаза ее казались серыми, как узкая полоса неба вдали за деревьями, что еще хранила поцелуй ушедшего солнца. На секунду (или ему вновь показалось — он и рад, и не рад был обманываться) между ними словно вычертился луч — и он, не моргая, глядел на нее, не в силах порвать связь. Тонкие ее, слегка нахмуренные светлые брови расправились, как шелковистые крылья бабочки расправляются в покое. Пташка вдруг показалась ему страшно, до невыносимости близкой, — он перестал понимать, где кончался он и начиналась она, а мысли их, казалось, слились воедино. От этого ощущения, больше, чем от какой-либо физической близости в его жизни, Пса затопило почти осязаемое чувство тепла. И голода.
Боги, как он изголодался по ней: по ее телу, но больше по ее душе, по тому, что скрывалось за этим ясным взором, за чистым белым лбом с родинкой на виске. Пес был готов рухнуть перед ней — носом в мягкую пыль, и принести все мыслимые и немыслимые обеты на свете, и остаться там, остановить это мгновенье, эту ночь, этот фонарь, окольцевавший их пятном желтого мутного света секундный союз. Но мгновение прошло — Пташка опустила глаза, ее пушистые рыжие ресницы прервали дрогнувшую связь, и Пса скрутило внутри от страшной боли осознания того, что самый светлый миг его жизни прошел.
Но Пес на то и Пес — дав себе самого решительного внутреннего пинка, он проскрипел, чтобы Пташка уже обулась и не валяла дурака. После чего отвернулся. Сил не было. Совсем. Пес кожей ощущал, что от него осталась одна оболочка — все остальное куда-то делось, провалилось в семь преисподних, жалкие остатки его дурной души повисли каплями обиды на длинных золотистых ресницах. Пташка от резких его слов — он продолжал что-то ей вещать, сам не понимая, что говорит — дернулась, как от порыва холодного ветра, и яростно принялась обуваться. Пес, не зная, куда себя девать, закурил, — что ж, хорошо, легкие у него пока остались, можно продолжать их гробить. Он шагнул во тьму — все внутри протестовало — и побрел дальше. Пташка, спотыкаясь и шаркая, потащилась за ним.
До гостиничной парковки он больше ни разу не оглянулся, а когда из темноты возникли окруженные пятнами фонарей стеклянные двери гостиницы, уже решил отойти в сторону и идти обратно — там его ждали остатки эля и холодные объятья Серсеи. Пташка, косолапя, прошлепала к дверям, и уже была готова скользнуть в открывшуюся стеклянную пасть, но оглянулась через плечо, бросая на Пса грустный, прожигающий его насквозь, доверчивый взгляд. Пес проклял себя с полсотни раз, и, продолжая проклинать, решительно направился к замершей на пороге Пташке.
— Сядь где-нибудь, гляну твою ногу, не ровен час, еще гангрена начнется.
Пташка, как примерная школьница, тут же села на край идиотского горшка с чахлыми цветами, видимо, служащими украшением гостиницы. Автоматическая дверь жадно чмокнула резиновыми губами и больше уже не открывалась.
Пес преклонил колено перед Пташкой. И опять другой уже фонарь заключил их в свой странно интимный желтый круг света. Вокруг молчала влажная тьма — ветерок стих, и повеяло запахом сырости и дальних магнолий.
Пес посмотрел на свои руки и заметил, что они дрожат — вероятно, организм уже не выдерживал разлуки с алкоголем. Итак, либо действовать, либо уходить — пауза затягивалась. Пес бережно, как только мог, взял девочкину маленькую ступню в руки. По позвоночнику пробежали искры, пах налился тяжестью, перед глазами поплыли было черные круги — до падения был только один шаг — все это было слишком! Пес окатил себя холодным душем мыслей о том, что ждало его дома — вдохнул — непотребная полуобморочная истома отступила. «Думай о Серсее, проклятое животное, только о ней!»
На узкой пыльной подошве розовела неглубокая царапина, но крови не было, да и заноз не наблюдалось. Пес повернул Пташкину ногу к свету, уже спокойно изучая подошву и пятку на предмет заноз. Тут Пташка вздрогнула, покрылась гусиной кожей и одернула ногу, как потревоженный зверек. Пес заставил себя встать.
— Ничего нет. Просто мелкая ссадина. В номере промой ногу теплой водой с мылом и перекисью, что ли, ее залей. Есть у тебя перекись?
Пес говорил нарочито грубовато, безнадежно пытаясь за ерничаньем скрыть неловкость момента. Получалось плохо. Послушная обычно Пташка вдруг бунтарским жестом подняла опущенную голову и опять — это было, как дежа-вю — уставилась прямо ему в лицо немигающим взглядом своих затягивающих в омут прозрачной зеленоватой голубизны глаз. Опять эта непонятная связь, которую невозможно было измыслить за минуту до этого, но которая сейчас, в этот миг, была единственной отсекающей все и вся реальностью — реальностью для него и для нее. На этот раз в Пташкином взгляде промелькнуло что-то новое — вызов? Она, кажется, начинает играть…
Пес в очередной раз за этот вечер содрогнулся и первым отвел взгляд.
— Найдется.
И странная насмешка в голосе. Или призыв? Она усмехнулась уголком рта, непривычно, по-женски лукаво и как-то цинично. Пес занервничал. Все вокруг опять начинало катиться куда-то под откос, — и он уже не владел ситуацией.
Девочка росла на глазах. Пора было сваливать, сейчас, пока не поздно.
— Спасибо за заботу.
Опять эта треклятая усмешка. Седьмое пекло! Она что, брала уроки у Серсеи?
— Не за что. Ты посылка, тебя полагается доставить в целости и сохранности. — Пес нарочито хамил, смущенный и огорошенный. — Должен же я был удостовериться, что тебе завтра не придется отрезать ногу. Лети в постельку, птенчик!
Он заставил себя повернуться лицом во тьму, туда, к той дороге, что лежала перед ним. Тело словно одеревенело и не желало слушаться. Он шагнул за порог светового пятна и отсек себя от тепла, неожиданно оказавшись во тьме, как в ледяном омуте. Пес побрел вперед, слушая в ушах бешеный ритм собственного сердца.
Дальше, иди дальше. Не смей оглядываться — кто оглянулся, тот пропал. Он —то уж точно.
Пташка все еще стояла на пороге — его слух был настроен на нее, как камертон, он словно до сих пор слышал ее дыханье. Только отойдя от фонаря на десять шагов, Пес позволил себе оглянуться. В этот момент Пташка развернулась и зашла в гостиницу. Дверь взвизгнула, разойдясь перед стройной девичьей фигуркой, казалось, слепленной из света, как огонек свечи, который венчала корона невыносимо ярких волос, и закрылась с мерзким влажным шлепком. Теперь у него не было иного пути, кроме тропы во тьме.
Пес кое-как дотащился до дома. По пути внезапно, как волна, накатила усталость. Было чертовски поздно. Но упрямый Пес, не желая идти домой, потащился в другую сторону, дошел до винной лавки, что работала, похоже, круглосуточно и купил себе на вечер бутыль вина. Он хлебнул из нее по дороге, и еще раз — возле калитки. Теперь можно и к Серсее.