Ответа не последовало. Я успела приснастить плащ на крючок и пройти половину пути по направлению к кухне, как он возник в дверном проеме.
— Привет, — отец выглядел сконфуженным, рассеянно хлопая себя по карманам потертых джинсов.
Клетчатая рубашка, как всегда, была застегнута почти на все пуговицы. Не помню, чтобы он носил их нараспашку, с футболкой под низом, как делал это до смерти мамы; словно он всем своим существом стремился оградиться от внешнего мира, проникаясь подобными мыслями настолько сильно, что «закрывался» в каждой мелочи, неосознанно. Нет, конечно, он не превратился в ворчливого старика с седыми висками, но, вспоминая того жизнерадостного брюнета с широкой улыбкой, который и дня не мог прожить без дружелюбных подшучиваний, и глядя на нынешнего хмурого и серьезного мужчину, максимальной эмоцией которого была кривая усмешка, создавалось ощущение, что это два разных человека. Раньше он походил на парня, рекламирующего зубную пасту или новый пикап «Шевроле» — беспечного, красивого и энергичного. На сегодняшний день… само собой, он все еще оставался видным и привлекательным (только морщин прибавилось, да щетина закрепилась на щеках). Но этот едва ли не волнами исходящий холод отталкивал. Порой мне казалось, что даже глаза его потемнели и утратили былой блеск. Они больше не были светло-голубыми, азартными. Они стали неясного, тусклого синего оттенка.
Не исключаю, что все это — сплошные выдумки и разгул женской фантазии, но я его видела таким.
— Ты сегодня поздно.
— Привет, — поставила пакет на стол, принимаясь выуживать его содержимое. — Я… в магазине была, — затрудняюсь объяснить, почему это прозвучало таким неловким тоном.
— М, — он коротко кивнул и взялся за ручку графина, наполнил стакан водой. Сделал глоток, осмотрел покупки, задержался взглядом на круглой баночке сырного крема — вещи, по сути своей, бесполезной и исключенной из списка обязательных продуктов, но являвшейся моей страшной слабостью.
Никто не запрещал покупать то, что я захочу — нет, не подумайте. Но чувство нашкодившего ребенка накатило неизбежно. Скорее всего, ему было по большому счету плевать, какие шоколадные батончики лежат в боковом кармашке холодильника, но мне бы хотелось, чтоб он хоть иногда выражал свои мысли по данному поводу, а не оглядывал купленное молча, после так же, без слов, удаляясь прочь.
Он мельком обратил внимание на меня, задержавшись взором на переносице. Красной и, кажется, опухшей, с пустившимися расплываться под глазами синеватыми разводами. Придется хорошенько перерыть ящички в поисках пудры, которой я пользовалась за исключительно редкими случаями. Не перед кем красоваться. Вернее, перед кем — есть, да смысла нет.
Чувствуя дискомфорт, посмотрела в ответ. Отец отвернулся. Ушел, как уходил всегда. Только плечи его немного поникли, а глаза наверняка уставились на сжатый в руке стакан, что простоит нетронутым до утра на журнальном столике.
Мне оставалось бесконтрольно выдохнуть, освобождая легкие от искрящегося легким напряжением воздуха. Мы не ладили. Совсем не ладили.
Интересно, можно ли извиняться перед человеком за то, что ты напоминаешь ему покойную жену? Если да, то я бы попросила прощения. Сомневаюсь только в уместности всего.
Человек не виноват, что рождается таким, каким приходится; выглядит данным образом, никоим иным, имеет предоставленные природой цвет волос и форму лица. К великому огорчению, далеко не все это понимают. Или же не хотят понимать, загоняя окружающих в установленные масс-медиа рамки «красоты».
Я рассеянно стучала пальцами по столу, с дурной привычкой кусая губы и глядя на прикрепленную магнитом к холодильнику фотографию мамы и папы, еще молодых. Снимать ее почему-то не решились — словно некрасиво оно получалось по отношению к человеку, которого не стало. Но я, по правде говоря, дышала бы свободней, если б снимок перенесли в гостиную, где я нахожусь не так часто. Я люблю маму. Не хочу говорить «любила» — как можно перестать любить человека с его смертью, если он навсегда остается жить в твоих воспоминаниях, на чувственном уровне? Я люблю ее, правда. Но мне немного… больно? Видеть снимок улыбающейся блондинки в окружении желтых роз и новоявленного жениха, бесконечно счастливой и живой. Сердцем, душой. «Майк и Гвен» — отвечали друзья, когда их спрашивали, кого бы они привели в пример идеальной пары. Теперь она улыбалась только в покрывшихся пылью альбомах на нижних полках книжного шкафа. А у меня раздваивалось сознание из-за диссонанса последних воспоминаний о женщине в больничной палате, обложенной поддерживающими угасающую жизнь аппаратами, и этих фотографий, которые лишний раз вызывали под коркой ее образ. Столкновение конфликтующих представлений. Это было… тяжело.
Мне ее не хватало. Очень, критически, до безобразия. Каждой девушке необходима мать на порах подросткового периода. Что бы она сказала о Тони, когда б я их познакомила? Он бы ей понравился? Какой бы совет она дала в ситуациях, когда бы мне приходилось улыбаться в компании, где б он держал свою руку на коленке очередной выхоленной девицы и нашептывал на ухо пошлости? Принесла бы она в комнату чай и погладила бы по голове, покуда б я лежала на кровати лицом к стене, заливая подушку очередной порцией глупых слез? Моя жизнь оказалась лишена понятий «материнская поддержка» и «любовь». И, наверное, в этом была причина, от чего я часто чувствовала себя в некотором смысле обделенной. Она была нужна мне, и ее нельзя было вернуть никакими способами.
А чертова фотография на холодильнике только лишний раз напоминала о том, чего у меня нет. Да чего никогда уже не будет.
Отобрав три кусочка разрезанного в упаковке батона, я их уложила на тарелку и, по пути хватая со стола ложку, щелкнула «лапку» чайника. Ужинать с размахом перехотелось, но вот от горячего шоколада и тостов с сырным кремом я бы не отказалась. Никогда и не при каких обстоятельствах. Пусть шоколадный порошок растворимый, а «блюдо» совсем нельзя назвать деликатесом, достойным программы здорового питания.
Оккупировавшись жалкой импровизацией еды, поднялась по обыкновению наверх. Войдя в спальню, включила гирлянду. Полумрак рассеялся, создавая атмосферу вполне пригодную.
Настроение заниматься какими-либо глобальными делами решительно отсутствовало. Ненавижу это чувство — подавленность вкупе с физическим и ментальным истощением. Когда ничего не хочется делать, но ты готов проклинать себя, на чем свет стоит, за безделье. С такими психологическими мозговыми конфронтациями свихнуться можно.
И все-таки света было маловато — пришлось включить настольную лампу и переместить ее с письменного стола на прикроватную тумбочку, вынуждая несчастный провод растянуться. Но иначе я совсем не увижу листов, за которые намеревалась сесть.
Одно из преимуществ осени или зимы — возможность закутаться в одеяло без риска быть осмеянным. Здорово, когда твой «ватный друг» испещрен «девчачьими» цветочками; сразу почему-то на пару процентов поднимается настроение. Мелочь, а приятно. Так они и чередовались в шахматном порядке по всему тканевому периметру: квадрат зелено-белой клетки, квадрат мелких розовых цветов на белом фоне.
В дни, когда все шло, будто через одно место, и расположение духа было сходным с представителями отряда самоубийц, все, на что меня хватало — это рисование птиц в карандашном варианте. Глупо, учитывая, что альбом я прятала и никому не показывала, да и в жизни мне это занятие однобокой тематики уж точно никогда не пригодится, но я все равно продолжала убивать собственное время. Если не читались книги — рисовалось. Если не рисовалось — лежалось и мечталось под музыку. Ужасно увлекательный и красочный досуг, с этим не поспоришь. А, главное, какой прагматичный.
Хотелось научиться рисовать кошек — наблюдалась за мной не самая высокоинтеллектуальная привязанность к интернет-блогам, авторы которых выкладывали на страницы множество вдохновляющих картинок. Наверное, это свойственно девочкам — заниматься подобной «ерундой», как бы окрестили сию деятельность мальчики.
Я мечтала нарисовать нашего рыжего перса, совсем нелогично названного Снежком. Мозговзрывательная кличка для перфекциониста. Но моим пределом были птицы, которые сидели на не всегда получающихся ветках.
…и Тони Старк.
Если я когда-нибудь буду умирать, то мне придется любой ценой вставать с кровати, ползти к шкафу и сжигать неладные портреты, ибо ни одна живая душа не должна их созерцать.
Это случалось в периоды настроенческого упадка и крайнего приступа ностальгии, когда все, что было в моих силах — выплескивать накопившийся избыток эмоций на бумаге. Некоторые из них получались, как живые, некоторые я зачеркивала жирным слоем черных линий, пока карандаш не ломался.
Порой хотелось разорвать их на кусочки или пририсовать особенно удачно вышедшему мистеру Старку усы. Напакостить в лучших традициях мультяшек сороковых годов студии «Metro-Goldwyn-Mayer». А иногда я на них просто смотрела. Дополняла деталями. Аккуратно прорисовывала тонкие морщинки в уголках улыбающихся глаз. Корректировала художественный беспорядок на голове в стиле «я пытался причесаться, но сломал расческу о череп».
Так или иначе, они были. И знакомить их с мусорным ведром не поднималась рука.
Я пристроила ноутбук возле ног, скрещенных в позе «лотоса», разложив с другой стороны карандаши с ластиком и подложив под листы оставшуюся с детских лет энциклопедию. Динамик слабо вещал по кругу любимые песни. И все было бы хорошо, если б переносица не ныла при каждом удобном случае.
И не только переносица.
Карандаш лениво очертил тонкую линию будущего лба.
***
Когда тяжелые свинцовые тучи не нависали над Маунт-Верноном, атмосфера становилась весьма прозаичной и совсем не наталкивающей на мысли о суициде. Как, к примеру, сегодня — пусть солнечные лучи застилали слабо-серые облака, но создавалось ощущение, что ближе к выходным распогодится, и тогда городок наверняка «оживет», расцветет душой.
Сегодняшний день отмечался непривычным отсутствием пронизывающего ветра, и Тони предложил пообедать на улице, не под крышей столовой. Куда нам с Хэппи отказываться? Равноправие — равноправием, но от упертости лидера все равно не увернешься, избежав столкновения. На то он и лидер.
Повезло, что руки не мерзли, и поглощать куриные ножки в сухарях можно было без риска остаться без пальцев. Да и кофе в случае чего мог согреть; Хэппи повезло меньше, и, глядя на его стакан с колой, где звучно бились о стенки кусочки льда, мне становилось искренне жаль друга.
— Что с вашими лицами? — Тони поставил поднос рядом с моим, ловко закинул ногу и перемахнул через лавочку. — Будто всю семью разом схоронили.
— Не все же хотят улыбаться и постоянно походить на идиотов, — я бесцеремонно стащила с его тарелки еще теплую французскую картошку.
— Уж лучше быть идиотом, чем сотрудником ритуального бюро. У нас есть планы на выходные? — он обратился к Хэппи, и я решила не вставлять ответной реплики. Более того, ничего внятного в моем немного размякшем мозгу не вертелось — только осознание, что он при каждом повороте корпуса стукается коленом о мою ногу.
— Нет, а должны быть?
Тони фыркнул. Пей он свой сок, забрызгал бы весь стол. Эта мысль ярко вспыхнула в подсознании, и мне стоило больших усилий не прыснуть в голос: воображение сотворило Тони, похожего на доктора Зойдберга, только вместо щупалец в разные стороны разлетались оранжевые апельсиновые капли. Вот же глупая.
— Когда мы последний раз собирались вместе? — по всей видимости, вопрос был риторическим. — Мы же великое трио, команда свободной воли… и что-то там еще, чего я сходу не придумал. В общем, — он эфемерно взмахнул рукой и шумно отпил из стакана, — есть предложение. В субботу одна компашка с нашего потока планирует закатить вечеринку на пляже, приглашены почти все.
— Почти, — все же вставила лепту.
Думаю, факт, что я слышу об этой вечеринке впервые, о многом говорит.
— Что значит «почти»? Ты со мной, а значит автоматически попадаешь в любой список тусовок этого города, — он опять задел меня коленом.
Своим дурацким теплым коленом.
— Перечисли хотя бы три десятка человек, которые в школе помнят мое имя. Или даже два.
Тони молчал несколько секунд. Хэппи сидел смятенный, любуясь своим гамбургером так, словно ничего прекрасней в жизни не видел, пытаясь тем самым абстрагироваться от приобретшего личный характер диалога.
Я чувствовала его взгляд и не понимала причину, по которой он замолчал. Отправлять картофелину навстречу пищеводу не решалась — готова поспорить на что угодно, она бы вывалилась у меня изо рта.
— Ты накрашенная, — вдруг сказал он.
Не спросил, не удивился — выдал четкую констатацию факта, не подвергающуюся никаким сомнениям с его стороны.
— Да.
— По какому поводу? Ты же никогда не красишься.
Ложь. В зависимости от настроения я крашу ресницы и губы.
— С каких пор тебя это волнует? — я не огрызалась, не подумайте. Просто не хотелось отвечать, что, проснувшись утром, я обнаружила большой, красивый, сияющий всеми цветами радуги фонарь на пол-лица.
— Меня всегда это волнует, — с толикой возмущения проговорил в противовес. — Не в том смысле, что волнует — значит, возбуждает, а в том, что мне это интересно…
— Боже, прекрати!
— Ребята, — голос Хэппи разразился над головой слабеньким и добродушным громом, если такое определение вообще допустимо, но разразился очень вовремя и кстати, — давайте не начинать, как всегда, — на удивление, это подействовало. Тони замолчал. Я и так не горела желанием разводить с ним полемику на сей счет. — Что ты говорил про субботу?
Если и было дело, в котором Хэппи преуспевал и достигал мастерства, то оно именовалось «отвлечением Тони Старка». Он мгновенно переключился на рассказы о вечеринке, успешно позабыв обо всем на свете, включая свой обед.
Оказывается, каким-то безумцам, воодушевившимся слухами местных метеорологов, вздумалось заняться серфингом. По мне, это были сказки-небылицы, но перебивать Тони — себе дороже.
И вот, старшеклассники со звучными и неведомыми мне именам решили устроить выезд с размахом: костром, зефиром и алкоголем. Последнее воспламеняло энтузиазм меньше всего, зато глаза Тони моментально полыхнули недобрым огнем. Единственным человеком, которого я узнала из периодически бессмысленно мелькающих имен, был его близкий друг, Джеймс Роудс, «Роуди», как он его называл, интерпретировав имя на свой манер, подобно моему «Пеппер» — хороший парень, которого я могла считать приятелем. Также Тони обмолвился о присутствии Олдрича Киллиана. Его я запомнила по ранним годам, длинным волосам, слишком большим для тринадцатилетнего мальчишки очкам и паталогическому восхищению Старком, так что особого значения персоне не придала.
В целом, если закрыть глаза на пару-тройку дюжин присутствующих, подумать о Хэппи и Роуди, выкинуть из головы факт изобилия девиц и пьяного Тони, что в сумме своей дает картину весьма однозначную, то поездка не создавала угнетающего впечатления. Высвечивался шанс по-человечески пообщаться с Джеймсом; как у него дела, интересно? В выпускном классе почему-то контактировать с внешним миром удается все меньше и меньше. А ведь еще в прошлом году мы с ним усмиряли пьяного Тони на его семнадцатилетии. Потом они подрались. Помирились. В процессе опять чуть не подрались. Похлопали друг друга по плечам, побратались. Дивные создания — мальчишки.
Тони умел преподносить информацию так, что всякий был готов на нее клюнуть. Если бы он не был доморощенным физиком-ядерщиком, то мог бы смело податься в рекламу.
— К тому же, — меж тем продолжал он, дожевывая картофель, — там будет не один автомобиль на всю ораву. Роуди возьмет джип отца, я поеду на машине, так что в любое время можно будет умотать домой.
— Боюсь, тебе будет слишком хорошо, чтобы вести кого-то из нас в город.
— На этот случай предусмотрен звонок Джарвису, — резонно заметил он. Все последующие вопросы отпали сами собой.