Когда Дэвиду исполнился двадцать один год, по завещанию Рейчел к нему отошла квартира в довольно неплохом районе Денвера и немалая денежная сумма. Сэм рвал и метал, но оспаривать ничего не стал. Он довольствовался тем, что с помощью своих влиятельных друзей пытался контролировать все расходы сына. И до определённого момента ему это вполне удавалось. Пока Дэвид не обнаглел окончательно и не посмел снять против его воли крупную денежную сумму со своего счёта.
Но не сам факт снятия денег со счёта был тем, что так разозлило Сэма. А то, на что Дэвид потратил эти деньги.
Он купил мотоцикл.
Сэм снова орал, оскорблял сына на чём свет стоит (к ужасному для любого иудея оскорблению «свинья» Дэвид уже привык и вообще перестал на него реагировать), утверждал, что Дэвид непременно убьётся, врезавшись в какую-нибудь фуру, на что сын, ухмыляясь, заявлял ему, что каждый когда-нибудь врежется в свою фуру, ибо, хоть фура у каждого и своя, а конец у всех один. Подобные язвительные замечания настолько выводили Сэма из себя, что он в сердцах прогонял сына вон, чтобы ненароком не придушить в порыве гнева.
Дэвида подобные сцены стали забавлять. Он чувствовал, что отец бессилен против него. Он не может его задавить — и оттого бесится.
Бывали у них периоды примирения, когда Сэм вдруг вспоминал о том, что Дэвид — его единственный сын и наследник; именно о таких «приступах любви» к нему Дэвид и рассказывал Патрику. Потом они вдруг сменялись периодами крайнего отчуждения, а порой — и агрессии друг к другу.
На одной из студенческих вечеринок на первом курсе Дэвид впервые познал прелесть однополого секса. Наутро он подскочил, как ошпаренный, выпихнув из постели парня, с которым всю ночь предавался плотским утехам, и обозвав его «хреновым пидорасом». Вернувшись домой, он метался по своей комнате, словно зверь в клетке, пытаясь уверить себя в том, что это была чистая случайность. Надо меньше пить, сказал он себе. Но потом эта «случайность» повторилась снова. И снова. И снова. Он больше не мог себе лгать. Да, чёрт возьми, ему нравятся мужчины. Нравятся гораздо больше, чем девушки. Одна мысль о том, что он входит в тело другого парня, тем самым полностью подчиняя его себе, возбуждала до мурашек, заставляя до крови прикусить губу и ощутить почти болезненный жар в паху. Он начал встречаться с мужчинами исключительно ради секса, стараясь не ввязываться ни во что большее. Хотя к тому моменту Дэвид окончательно перестал ходить в синагогу и укрепился в своём атеистическом мировоззрении, где-то глубоко внутри него сидел ортодоксальный иудей, уверявший его в том, что подобные отношения — «мерзость». Поэтому он продолжал время от времени встречаться с девушками. Некоторые были очень даже милы и неплохи в постели. Некоторые ему искренне нравились. Но Дэвид был вынужден себе признаться: он предпочитал мужчин и ничего не мог с этим поделать.
Не чувствовать себя «грязным педиком» ему помогало одно обстоятельство: в сексе с представителями своего пола его прельщала лишь активная позиция. Именно это возбуждало Дэвида до дрожи. Он никогда не был пассивом и не хотел этого даже пробовать.
По байкерской тусовке поползли соответствующие слухи, и Дэвид был готов провалиться сквозь землю от стыда (точнее, этого хотел тот самый ортодоксальный иудей, глубоко спрятанный в нём), но он достойно выдержал испытание, заявив друзьям-байкерам, что это его личное дело, которое, по его мнению, не должно касаться никого. Даже друзей. Быть изгнанным из клуба, к тому же по такой «грязной» причине — это было то, чего Дэвид боялся не выдержать. Но он понимал, что путей к отступлению нет. И когда один из основателей клуба, индеец чероки Дэнни Ричардс, подошёл к нему и похлопал его по плечу, у него отлегло от сердца.
— Не знаю, как другим, а лично мне посрать, кого ты ебёшь, Дэйви, — сказал Дэнни Ричардс. — Мне с тобой не спать. Парень ты хороший. Наш человек. А на остальное я готов хрен положить.
Дэвид кивнул Ричардсу в знак благодарности и хотел, было, что-то сказать, но Дэнни жестом остановил его.
— Не оправдывайся в этом, Дэйви, — сказал он. — Ни перед кем.
Больше эта тема в байкерской тусовке не поднималась. До того самого вечера, когда Дэнни заговорил с Дэвидом о Патрике.
Однажды они с однокурсником Санни Андерсоном, который тоже был членом «Ангелов дорог», курили перед занятиями, когда взгляд Дэвида вдруг зацепился за стоящий на парковке мотоцикл.
— Клёвый байк, ага, — кивнул Санни, заметив, куда смотрит Дэвид. — Кажется, «Хонда»?
— «Хонда Пан Юропиэн», — машинально уточнил Дэвид, не отводя взгляда от байка. Он любил самой пылкой и преданной любовью свой «Кавасаки Ниндзя» и ни на что бы не променял его. Но этот байк был поистине великолепен. — Чей это?
— Того странного парня, — ответил Санни. — С отделения живописи. Который похож на Джима Моррисона.
— Не знаю такого, — Дэвид швырнул окурок в урну, не отводя взгляда от байка. — Он ведь не из наших?
— Не из наших, — кивнул Санни. — Он такой, знаешь… Сам по себе. И со всеми, и ни с кем. Говорят, он из этих… из индейцев. Странный народ.
— Индейцы — это не народ, а собирательное название народов, населявших Северную и Южную Америку до массового нашествия агрессивных белых мужчин со своими скво, — отозвался Дэвид. — Тупарь ты невежественный.
— Куда мне до вас, — съязвил Санни. — Да, кстати, вон тот парень.
Дэвид перевёл взгляд на высокого темноволосого молодого человека, на которого указывал Санни. Парень действительно был похож на Моррисона, только волосы были темнее, а кожа — смуглее. На нём была обычная чёрная футболка и чёрные джинсы. Рядом с Дэвидом, одетым в футболку с изображением смерти, пинающей черепа носком сапога, он, вероятно, смотрелся бы ангелом.
— Пойду пообщаюсь, — Дэвид подмигнул Санни, отправляя очередной окурок в урну.
— Не напугай мальчика, — засмеялся в ответ Санни.
— Да иди ты.
«Мистер Лизард Кинг», как про себя окрестил его Дэвид, как раз достал сигарету и шарил по карманам в поисках зажигалки. Не найдя её, он, по всей видимости, хотел попросить у кого-нибудь прикурить и взглянул на Дэвида, который не упустил случая этим воспользоваться. Достав из кармана зажигалку, Дэвид чиркнул ей и поднёс к сигарете парня.
— Курить вредно, — насмешливо сказал он.
Парень поднял на него глаза. Они оказались тёмно-карими. Почти чёрными.
Индеец.
— Жить — тоже, — ответил он.
Дэвид с улыбкой кивнул. «Отлично, детка».
— Дэвид Райхман, — он протянул руку. — Можно Дэйв.
— Патрик О’Хара, — ответил парень, пожимая его руку. — Можно Пат.
И с этого всё началось.
[1]Свинья считается нечистым животным в иудаизме. Назвать кого-либо свиньёй среди иудеев значит нанести одно из самых страшных оскорблений.
========== Склеп ==========
— Далековато мы припарковались, — Патрик огляделся вокруг, убирая со лба прядь волос.
— Сойдёт, — Дэвид зубами извлёк сигарету из пачки. — Пройдёмся заодно. Почувствуем себя пешеходами.
Патрик усмехнулся:
— Вспомни свою последнюю поездку в метро.
Дэвид понимающе улыбнулся в ответ. Он понял, о чём говорит Патрик. В то утро у Дэвида с похмелья кружилась голова, и он справедливо рассудил, что ехать на мотоцикле в таком состоянии — самоубийство. Спустившись в метро, Дэвид вдруг понял, что его ужасно раздражают люди. Дэвиду уже почти удалось абстрагироваться от неприятных эмоций, как вдруг в вагон вошёл мужчина средних лет в строгом костюме и шляпе, которого Дэвид безошибочно определил как глубоко религиозного еврея, верящего в избранность еврейского народа. Мужчина встал прямо напротив Дэвида и принялся внимательно изучать последнего. Футболка с изображением скалящегося черепа явно пришлась не по вкусу славному представителю народа Авраама и Иакова, и он презрительно сморщил губы. На следующей станции правоверный иудей, ухмыльнувшись, наступил Дэвиду на ногу. Дэвид едва сдержался, чтобы не разразиться матерной бранью, и лишь выразительно взглянул на «соседа», но этого было достаточно, чтобы правоверный иудей взорвался, словно пороховая бочка.
— Что ты смотришь на меня, фашистская свинья! — заорал он. — Расплодились фашистские твари — ещё и пялятся со всех сторон! Из-за таких как ты, свиное отродье, нас, избранный народ, жгли в крематориях Освенцима!
Дэвид почувствовал, как кровь закипает в жилах. Он сам не знал, что его задело больше — то, что ему явно нарочно наступили на ногу, то, что другой еврей намеренно обозвал его свиньёй, или то, что его приняли за фашиста.
— Имеет ли право один представитель избранного народа дать в морду другому представителю избранного народа за то, что тот назвал его свиньёй? — произнёс он на идиш.
У правоверного иудея выразительно выпучились глаза, и теперь он напоминал рыбу, выброшенную на берег.
— Ah myyn Gát![1] — воскликнул он.
— Не поминай Господа Бога своего всуе, — сказал Дэвид, выразительно подняв вверх указательный палец, и вышел на следующей станции под одобрительные возгласы остальных пассажиров.
— Чтобы ты гонорею схватил, — мысленно обратился он к консервативному представителю избранного народа и направился к выходу из метро, размышляя о том, что быть пешеходом ему совершенно не нравится.
— Ну, это, положим, не метро, — Дэвид улыбнулся одними губами. — А гораздо более приятное место.
— Я слышал, евреи считают кладбище нечистым местом, — отозвался Патрик. — А никак не приятным.
Дэвид искоса взглянул на него:
— Я плохой еврей, детка.
— Не говори так.
— Буду говорить. Потому что так и есть. Я не хожу в синагогу. Не чту день субботний. Сплю с мужчиной, — Дэвид многозначительно улыбнулся и шутливо ткнул Патрика под рёбра. — Я ем свинину, знаешь. Мой организм её не принимает. Отторгает. До блевотины. Мой бедный желудок к ней непривычен. Но я всё равно её ем. Когда-нибудь я привыкну, — он усмехнулся. — Осталось только нарастить крайнюю плоть.
Патрик покачал головой.
— Ты согласен делать то, что противно тебе до блевотины — лишь бы это было против?
Дэвид довольно заулыбался:
— Вы, как всегда, поразительно мудры, Великий Вождь.
У кладбищенских ворот Дэвид швырнул окурок от очередной сигареты в урну и выразительно взглянул на Патрика.
— Ты точно хочешь пойти со мной? — спросил он.
— А ты хочешь, чтобы я пошёл?
Дэвид усмехнулся.
— Звучит удивительно по-еврейски, — сказал он. — Ещё пара таких фразочек — и я решу, что это заразно, — он положил руку Патрику на плечо. — Да, я хочу, чтобы ты пошёл со мной. Не заставляй меня просить.
Патрик кивнул в ответ.
Они зашли на территорию кладбища и одновременно замолчали. Это место действительно не располагало к болтовне. Кладбище было довольно старым, некоторые памятники облупились и потрескались. Патрик взглянул на статую ангела с пустыми зияющими глазницами и почувствовал бегущий по коже холодок. Он философски относился к смерти, но это кладбище было неприятным, по-настоящему неприятным. Он вызывало у юного индейца чувство отторжения и какой-то странной брезгливости.
— Вот здесь, — сказал Дэвид.
Они остановились неподалёку от массивного склепа, двери которого украшала Звезда Давида.
— Наш семейный склеп, — Дэвид взглянул на Патрика. — Мальчики, познакомьтесь. Склеп, это Патрик, Патрик, это Склеп.
— Не смешно, — Патрик покачал головой.
— Ты прав, детка, — кивнул Дэвид. — Это и правда совершенно не смешно, и в первую очередь мне самому, но я несу эту хрень, чтобы…
«Чтобы не расплакаться».
«Я знаю».
Ни та, ни другая фраза не были произнесены вслух. Это был молчаливый диалог взглядов. Они поняли друг друга. Как всегда.
— Разве евреев хоронят в склепах? — удивился Патрик.
— Это не особо приветствуется, — отозвался Дэвид. — Но есть несколько «но». Во-первых, это не еврейское кладбище. Когда еврея хоронят не на еврейском кладбище, его могилу нужно непременно отгородить от могил не евреев. А склеп как нельзя лучше подходит для этой цели. Во-вторых, в этих местах возможны оползни, а могила благочестивого иудея, как ты сам понимаешь, не имеет никакого морального права оползти, — Дэвид улыбнулся одними губами. — Ну а в-третьих, мой дед так хотел иметь фамильный склеп, что первые два обстоятельства были ему как нельзя на руку, — он кивнул Патрику. — А теперь подожди немного, ладно?
Патрик кивнул. Их глаза снова встретились.
«Конечно, Дэйви. Я всё понимаю».
«Спасибо».
Дэвид подошёл к склепу, провёл по двери кончиками пальцев, после чего прислонился к ней лбом. Патрик слегка отошёл. Он был глубоко убеждён, что нельзя мешать людям в такие моменты.
Наконец Дэвид обернулся к нему и жестом позвал подойти. Его глаза были ясными и холодными, как всегда. Две светло-голубые льдинки. На какое-то мгновение на его лице промелькнула тень глубокой печали, но Дэвид волевым усилием отогнал её.
— Я часто прихожу сюда, — сказал он Патрику. — Иногда просто лапаю двери снаружи, как последний идиот. Иногда захожу внутрь и сижу там. Просто сижу. Сижу и сижу. Однажды я просидел там всю ночь. И всё пытаюсь понять, почему так случилось.
Патрик кивнул и хотел, было, прикоснуться к своему другу, но Дэвид жестом остановил его.
— Не надо, — сказал он. — Не утешай меня. Я живу с этим с десяти лет. Всё в порядке. Правда.
— Зайдёшь внутрь? — спросил Патрик.
Дэвид покачал головой:
— Не сегодня. В другой раз. А сейчас… я хочу показать тебе… кое-что, — он сунул руку в карман и достал оттуда ключ. — Вот ключ от склепа. Есть ещё два — у меня и моего отца, это третий. Я сделал дубликат специально для тебя, — увидев, что Патрик пытается сделать отрицательный жест, Дэвид схватил его за руку. — Да выслушай ты. На днях мне надо будет уехать из Денвера. Ненадолго — быть может, на пару дней. Мне надо успеть до начала семестра, — он взглянул Патрику в глаза. — Я хочу составить завещание, Пат. Но я не могу сделать этого здесь. Потому что мой отец… он как осьминог. С кучей щупалец.
Патрик понимал, о чём говорит Дэвид. Составить завещание в Денвере в обход Сэма Райхмана было чем-то крайне нереальным.
— Я покажу его тебе, когда оно будет готово, — продолжал Дэвид. — Одним из пунктов завещания будут распоряжения относительно похорон, — он сильно, почти до боли сжал руку Патрика. Казалось, у последнего хрустнули костяшки пальцев, но руки он не отнял. — Я хочу, чтобы меня кремировали. Иудейские традиции запрещают кремацию. Категорически. Тело человека после смерти должно быть предано земле. Оно должно гнить, Пат. «Прах ты и в прах возвратишься». Так велит Тора. Но я не хочу, — Дэвид отвернулся, глядя куда-то вдаль; его рука по-прежнему сжимала руку Патрика. — Я не хочу гнить в склепе, Пат. Мать твою, как же я не хочу гнить в этом чёртовом склепе!
— Дэйв, прекрати, — резко произнёс Патрик.
— Пат…
— Прекрати это немедленно. С какой стати ты собрался умирать?!
Дэвид вновь отвернулся и неожиданно тихо рассмеялся.
— Помнишь Билли Таккера, Пат? — спросил он. — Помнишь этого несчастного Билли Таккера? — он снова повернулся к Патрику, и глаза его были холодными как никогда. — Каждый из нас имеет шанс стать Билли Таккером, Пат. Каждый. В любую минуту.
— Я с этим не спорю, — кивнул Патрик. — Но мне не нравятся твои мысли, Дэйв.
Дэвид вновь сжал его руку.
— Возьми ключ, Пат, — сказал он. — Возьми и пообещай мне. Если что-то со мной случится, и мой отец каким-то образом обойдёт оставленное мной завещание, ты откроешь склеп, вытащишь оттуда моё тело и сожжёшь. Что бы тебе ни говорили и как бы ни сложились обстоятельства.
— Райхман, хватит.
Дэвид наклонился к Патрику и взял его за подбородок.
— Я не знаю, что ты чувствуешь ко мне, — сказал он, — но ведь что-то чувствуешь! — его голос дрожал. Сейчас с Патриком говорил не тот самодовольный тип, что со словами «Ты ведь любишь меня. Я это чувствую» расстёгивал его ширинку. С ним говорил маленький беззащитный мальчик, которого отец жестоко избивал за каждую провинность. — Если… если это случится раньше… раньше, чем хотелось бы… ты исполнишь мою волю? — Патрик почувствовал, как пальцы Дэвида вновь до боли сильно сжались на его запястье. — Я не хочу гнить в склепе, Пат.