========== Часть 1. Изгнание. Глава 1. ==========
Iijiina riiyuu issai
Yurusu jakuhai
Resukyuutai mo yondeoita
Dakara purizuu kissu mi
Purizuu kissu mi all night
Datenshi no mahou ka
Koakuma no chachina itazura
Tsumaranakunacchau mae ni
Soore de houre
Booringbooru
Ibutsu na sonzai darou
Shouchi no suke
Kowaresou de
Docchirakatta kanjou de kirihirake yo
kowaresou de
kowasenai bokura no shouri (NICO Touches the Walls — Broken Youth)(1)
***
Итачи, выйдя из реки по щиколотку, остановился.
Раздался слабый, острожный плеск играющей и преломляющейся на солнце воды небольшой речушки, чья рябь ужасно резала глаза, прикрытые в спасении от палящего солнца. Высоко в ясном небе, загроможденном на горизонте облаками, парили птицы, время от времени выкрикивая пронзительные возгласы. Их время, когда они будут виться низко-низко над полями, задевая острыми крыльями восходящий рис, наступит вечером, на огненном закате дня, когда по всей округе на пыльной дороге будет слышен писк ласточек.
Вода снова плеснула; капли забрызгали местами выгоревшую от засухи траву; стоял самый разгар лета — время, когда люди трудятся на полях, не разгибая спин, пытаясь спасти и вырастить урожай. По дороге то и дело сновала уйма крестьян, копающихся в своих участках на бескрайних равнинах вдоль небольшой, но довольно полноводной реки.
Прищурив глаза от полуденного солнца, Итачи присел на траву, где лежала снятая им с руки окровавленная повязка. Она, от времени и грязи уже побагровевшая и превратившаяся в корявый жесткий ком ткани, была ни на что не годна, кроме того, чтобы еще белым концом, не пропитанным кровью, стереть воду.
Рана была небольшой, тонкой и косой, но глубокой. Вражеский сюрикен появился из неоткуда, и Итачи понимал, что это — итог его невнимательности и медлительности; но теперь ранение будет уроком, как не стоит расслабляться на заданиях. Внимание и концентрация — важнейший ключ к жизни и выживанию любого шиноби.
Это была мелкая ошибка, одна на миллион, но, как правило, из-за таких мельчайших ошибок и погибают отряды на миссиях. Итачи знал это как никто другой. Он сам уничтожал врагов, используя именно такие простые приемы, которые бы при другом раскладе дела едва ли нанесли царапины.
— И долго ты собираешься загорать? Нам осталось шагов пятьдесят до таверны, тем более я быстрее хочу попасть домой и выспаться как следует, а не в этих гадких углах.
Итачи подавил в себе вздох.
Саске был на взводе. Он стоял позади, механически и бездумно отпихивая растоптанными варадзи (2) камешки в траве и поднимая вслед за этим пыль. Его непослушные иссиня-черные волосы после многодневной миссии выглядели грязными, а бледная кожа руки, показавшаяся из-под длинных и широких рукавов серой перепачканной рубашки, сохранившей на себе след крови, стягивалась и сморщивалась, когда Саске сжимал ладонь в крепкий кулак. Саске был молод, и нетерпение в его возрасте, плюс тяжелый характер, плюс долгая изматывающая миссия в прибавке к мучительной жажде и стремлению более-менее хорошо выспаться и поесть грозились вот-вот взорваться. Темные глаза устало сузились, недовольно смотря на то, как Итачи как будто назло медленно и осторожно принялся перевязывать вновь сочившуюся рану на руке, стянув с себя рубашку.
— Я сейчас, подожди, — твердым голосом пресекая все попытки лишний раз возмутиться, Итачи придерживал рукав одежды, наматывая второй слой повязки.
— Ждать, ждать… тебя всегда надо ждать, — наконец сдался Саске, скрещивая руки на груди и садясь так же на траву.
Ветер клонил ее к земле, приятно и мягко шурша ею как тонким шелком. Песчинки пыли повисли в горячем и недвижимом воздухе, а облака с горизонта и не думали закрывать солнце, растворяясь и уходя вдаль едва ли не прозрачным туманом. Сзади по дороге проехала телега, на которой крестьянин в старой потрепанной соломенной шляпе вез тыкву, тихо напевая себе под нос. Это была старая, знакомая обоим братьям мелодия, с которой крестьяне ездят от полей домой, от дома — к полям. Унылое вытье, похожее на плач женщины на похоронах мужа-воина.
Саске и Итачи были шиноби, защищающими честь не только своего клана, но и всей деревни. Они учились с детства быть воинами, они не знали, что это — работать в поле, сеять рис, кормить волов, продавать на рынке товары, но от этого их жизнь не была легче, если не труднее и опаснее. Они работали в отряде по пять человек как сопровождающие, как посланцы, как шпионы, как следопыты, как наемные убийцы. Они были шиноби — полная собственность Хокаге и старейшин. Их могли заставить умереть в бою, и они бы умерли; их могли заставить предать свои семьи ради деревни, и они бы предали — ведь шиноби не принадлежит себе, не принадлежит своей семье. Хотят они или нет, их никто не спросит; они родились для того, чтобы быть вещью Хокаге, щитом и силой деревни. Это была не только их, братьев Учиха, судьба, но судьба сотен и тысяч других шиноби, которые рождались, учились, сражались, погибали. Это было престижно, быть шиноби, но также и ежесекундно опасно для жизни, ведь зачастую ошибки приводят не только к твоей гибели, но и к смерти всего отряда, всей деревни.
Что лучше, зарабатывать болезнь спины на полях или быть шиноби, не известно.
Итачи всегда жил с полным и трезвым пониманием этого и спокойно переносил все тяготы своей жизни, поскольку не видел ничего другого. Это был его выбор и жребий, едва ли не предопределенный с рождения. Ему нравилось быть шиноби, это была его детская мечта, которая сбылась, еще и с таким ярким восходом. Единственное, что Итачи не устраивало и что он только недавно понял, возможно, лишь сегодня, — это отсутствие жизни в его жизни. Быть шиноби — это не быть человеком. Это быть убийцей, и семья убийце нужна лишь для того, чтобы дать деревне новых сыновей-шиноби, больше ни для чего.
Саске тоже гордился тем, что стал таким, как его старший брат — самым лучшим шиноби в Конохе. Наверное, до уровня Итачи ему еще было далеко, но Саске давно превзошел остальных своих ровесников и тех, кто был старше его. Он был вторым после брата, и хотя позиция номер два его не прельщала, он все равно гордился тем, что уступает место не кому-то, а именно своему старшему брату. Саске не тяготился своими обязанностями и законами деревни: возможно, привык от рождения; возможно, ему это нравилось и воспринималось как честь; возможно, он просто не обращал внимания на жизнь вокруг. Но что бы ни было, правда была одна: он был так же связан, как и его старший брат, только думал об этом как о достойной награде. Или не думал вовсе.
Возможно, тоже до сегодняшнего дня.
Потеряв счет мелькавшим секундам и растянувшись на траве, Саске прикрыл глаза, позволяя ветру играть со своими волосами. Он был слишком серьезен для своих лет, все его ровесники считали именно так, Саске это знал и не спорил. Может быть, он был таким из-за влияния тесного общения со своим не менее замкнутым старшим братом, или из-за, опять же, жизни шиноби с раннего детства, а, может быть, он просто был таким, стал таким — не известно.
Когда Саске накрыла чья-то темная и холодная тень, он незамедлительно открыл глаза и увидел стоявшего над ним старшего брата, поставившего ноги по обе стороны его бедер.
— Заснул?
— В ближайшее время я планировал заснуть не иначе, как в своем доме, — негромко ответил Саске, незамедлительно вставая.
Рука Итачи уже была перевязана, рубашка сидела ровно, а катана, вложенная в ножны на поясе, как всегда готова была верно сопровождать всюду своего хозяина. Итачи, возвращаясь на дорогу, заострил свое внимание на таверне и уже хотел что-то сказать, как заметил подозрительную тишину в свой след. Остановился и обернулся.
Так и есть.
Саске шел позади, гордо и холодно поглядывая на тошнотворно ясное небо. Его спина и лоб были мокрыми от пота, а грязь на коже начинала уже почти саднить ее. Это было единственное, что Саске ненавидел на заданиях: возвращаться с них.
Грязный, измотанный, усталый, раненый, рваный, разбитый, голодный, истерзанный.
— Кто-то очень спешил, — со стальной ноткой в голосе заметил Итачи, темными и холодными глазами внимательно, с ног до головы оглядывая усталого брата. Они всегда возвращались в деревню позже остальных; им, избегавшим общества незнакомых или мало знакомых людей, было уютнее идти так, вдвоем, когда можно действительно расслабиться в обществе человека из своей же семьи. Они останавливались там, где хотели; ели то, что хотели; шли по дороге, по которой хотели идти. Но ценой этого удовольствия была задержка с возвращением на три дня позже товарищей.
— Честно говоря, иногда хочется на все плюнуть и поселиться прямо здесь, на этой чертовой речке, — угрюмо бросил Саске. Его раздражало многое в этой жизни, и он не скрывал того, Итачи уже привык к его ворчанию. Поэтому он ничего не ответил, продолжая идти впереди младшего брата и обгоняя его с каждым шагом все больше. А потом, даже не обернувшись, Итачи крикнул, наступив на горячий песок дороги:
— Есть будешь?
— Нет, только чай, — как будто нехотя ответил Саске; в его голосе промелькнула некая отстраненность. Он не стал просить того, чтобы брат подождал его. Он уже больше не бежал за ним как в детстве, потому что, наконец, понял и осознал: что бы ни было, Итачи всегда в конце пути сам ждал его.
А если будет надо, то Саске всегда его догонит и перегонит.
***
Громкий топот босых грязных ног по дороге, раскаленной солнцем, шорох зеленой травы, и куча мальчиков, снова крича, побежала вперед, оставляя самого младшего позади. Тот, изо всех сил пытаясь догнать старших, неуклюже двигал еще по-детски пухлыми ногами и пыхтел, пытаясь стряхнуть со лба лезущие в глаза мокрые волосы. Бедная и грязная одежда мальчишек говорила о том, что они все были из заброшенной деревеньки в десяток домов близ реки, из семей нищих крестьян, за уши тянущих шаловливых сыновей работать на полях.
Мальчики, явно забавляясь происходящим, продолжали убегать от младшего ребенка, поддразнивая его и показывая язык, а Саске с интересом наблюдал, сидя в тени на лавке, как тот самый пятилетний ребенок обиженно встает посреди поля и кричит едва ли не срывающимся от обиды и слез голосом:
— Брат, так нечестно!
Глаза наполняются злыми слезами, и ребенок готов реветь, как из толпы недовольно выходит старший мальчик, поддавая брату подзатыльник:
— Не реви, а то мне потом перед матерью и отцом отчитываться. Вечно ты нас подставляешь.
Младший мальчик тут же насупился, ударяя брата ногой по лодыжке.
— Это ты меня всегда бьешь! Я ненавижу тебя! Ты плохой брат, плохой! — и снова едва ли не срывается на плач.
Саске с тонкой холодной усмешкой наблюдал за этим представлением, механически поглаживая затупившийся кунай. Его это веселило, это было чем-то странным и необычным, тем, чем можно было полюбоваться со стороны. Саске смотрел, как старший мальчик что-то недовольно буркнул младшему, как они начали ругаться, а потом, отвешивая друг другу пинки и подзатыльники, оказались в центре внимания компании остальных ребят, которые делали ставки, загибая грязные пальцы. Пожалуй, если бы эти два мальчика не называли себя братьями, Саске бы с роду не подумал, что они друг другу приходятся родственниками.
Он дрался с Итачи только в одном случае: на тренировке. Там они переставали быть друг другу родственниками, становясь чужими, врагами, соперниками, не щадящими себя в попытке победить, вырвать, стать лучшим. Только в эти моменты они были друг против друга, в остальном отец учил их: при любом соперничестве между собой, при любых ссорах или разногласиях, на заданиях быть единым целым, командой, одним организмом, действующим сообща. Это действительно было полезно на миссиях, никто не пытался возражать отцу. Только вот никаких разногласий и ссор и так не было: ни на миссиях, ни в обычной жизни.
Мальчики вовсю хлопали в пыльные ладоши, когда старший брат уселся на младшего, хмуро смотря в лицо ревущему ребенку, который продолжал брыкаться ногами и что-то кричать, скорее всего, угрозы на жалобу родителям, поскольку старший мальчик тут же поднял брата на ноги, отряхнул, успокоил, но тут же снова дал подзатыльник, и компания вновь побежала по лугу, а маленький мальчик, едва утерев слезы, в обиде бросился за ними. Младшие всегда бегут за старшими. Только зачем?
«Зачем?», — спрашивал себя Саске.
Зачем торопить свою жизнь и стремиться раньше времени стать взрослее и сильнее? Даже когда человек клятвенно говорит, что не желает этого, в глубине души он осознает, что лжет. Может быть, стремление следовать за старшими в попытке их догнать или даже обогнать не просто инстинкт, заложенный, чтобы выжить. Может быть, размышлял Саске, смотря на мальчиков, для человека стремление обогнать старшего — причем не только по возрасту, но и по умениям и положению — или достичь его уровня — не просто выживание, а становления себя как личности.
Цель, которую подсознательно преследуют все. Которую преследовал Саске. Которую, возможно, преследует и сейчас. Кто знает.
Саске не надо было оборачиваться, чтобы почувствовать и понять, что с ним рядом сел Итачи. Тот молча, как всегда без лишних слов протянул глиняную пиалу младшему брату, сам с данго присаживаясь рядом. Он так же обратил свой взгляд на детей, только не выразил особой заинтересованности их возней, как будто видел такую картину изо дня в день десятилетиями. Крики и шум только утомляли Итачи.
Саске хоть и нахмурился, увидев, что взял себе брат, в блаженстве отпил прозрачный чай и ничего не стал говорить по поводу ненавистного ему данго. Лишь только как-то презрительно и брезгливо фыркнув и поморщившись, он отвернулся, снова наблюдая за двумя братьями. На первый взгляд разница в их возрасте была небольшой, года два-три, меньше, чем у них с Итачи, но это не оправдывало то, что видел Саске.
— Брат, — наконец, обратился он к Итачи, который только повел бровью в ответ, не переводя свой взгляд на Саске, — те два мальчика, вон те, один совсем маленький, а другой в синем рваном косодэ (3), — братья.
Итачи перевел отрешенный взгляд на младшего брата, откладывая на деревянную лавку, потрескавшуюся и почерневшую от дождей и времени, лоточек, где недавно в ряд лежали шарики данго, и немного помолчал, прежде чем дернул плечом:
— И что?
Саске уже давно осушил пиалу с чаем и теперь механически вертел ее в руках, а оставшаяся капля бегала по ее дну. Иссиня-черные пряди челки лезли в глаза, которые как-то пытливо, но хмуро оглядывали мальчишек, вновь затеявших драку. Пальцы гладили корявый отбитый участок пиалы, царапая его ногтем и издавая скребущие звуки, противно бьющие по ушам.
— Странно как-то все это, — наконец выдал Саске, отряхивая рукава своей рубашки.
— Что странного? — удивился Итачи. Удивился неподдельно, искренне, с интересом смотря на младшего брата.
Иногда Саске говорил то же, что и говорили все вокруг, потому что ему было все равно, потому что он не задумывался о том, что можно думать по-другому; но свои собственные суждения, которые он нечасто озвучивал, всегда приятно поражали Итачи некой схожестью в общих чертах с его собственными, что не могло его не интересовать. Это было одной из причин, по которой Итачи любил слушать и наблюдать за Саске: собственное мнение вне зависимости от ситуации.
Сила?
Безусловно.
Саске был силен, он даже сам не подозревал, насколько был силен, но Итачи видел это; сила Саске пульсировала в его молодом теле, она была привлекательна, как запретный плод.
Итачи всегда искал в людях это сокровище — силу. Немногие обладали ей и пользовались ей, говорили ей, но Саске это мог делать, хотя еще не понимал этого: он был сильным и не боялся никого. Он был другим, всегда был другим, с самого рождения, Итачи всегда это чувствовал интуитивно. Саске всегда стремился стать ближе к брату, превзойти его, перепрыгнуть, стать лучше, сильнее, сокрушить, доказать что-то себе и всем, но сохранить и себя, и свое лицо, честь, достоинство, получить признание. Саске не сдавался и не сдается, упрямится, настаивает на своем. Он стремится к цели любой ценой и поэтому получает ее вопреки всем и всему. Саске всегда был сильным. Такую силу нельзя не заметить, и Итачи был тем, кто первым увидел ее. Саске был его ближайшим родственником, его младшим братом, разница с которым была в пять лет; практически единственным, принимавшим своего старшего брата как надежного друга и равного себе соперника изо всей боявшейся Итачи деревни, которая с опаской относилась к одному из самых способных и сильных шиноби в истории Конохи, несомненно уважая, но сторонясь гения клана Учиха.