Саске, возвращаясь с кухни к себе, медленно брел по еще тихому и сонному дому, ступая босыми ногами по дереву. Ему нравилось ощущение того, как рельеф холодных досок дотрагивается до его влажных ступней.
По дороге к себе он не забыл отдать почтение Камидане (3), хлопнул в ладони и, закрыв глаза и преклонившись перед алтарем, мысленно обратился с краткой молитвой к духам предков. После этого снова пошел по еще полутемному коридору, растворявшемуся в рассветных сумерках.
Замедлив свой шаг, Саске остановился возле одного из проходов, вечно закрытого от глаз людей. Но, недолго думая и поджимая губы, он все-таки решительно отодвинул седзи, шагнув в залитую восходящим солнцем комнату.
Ему нечего и некого было бояться. Это был его дом, его жизнь, его брат.
Тут так же был открыт выход в сад, где сквозь кусты с пышной растительностью чернела стена забора, огораживающего весь участок поместья, вдоль которого росли пышные кусты, весной отцветшие бледно-голубой шапкой мелких и горько пахнущих цветов. Ветер с охлажденного за ночь двора, наполненный свежестью леса, ежеминутно врывался внутрь, обходя сложенные в углу на столике ровной стопкой свитки и останавливаясь на распушенных волосах Итачи, завязывающего пояс своего домашнего черного юкато. Он не обернулся, услышав звук чужих шагов, но напрягся, осторожно покосился через плечо и, стоя на коленях на еще смятом и разобранном футоне, около которого небрежно лежало его одеяло, потянулся за тонкой ленточкой красного цвета, лежащей рядом с деревянным гребешком.
В его комнате всегда был порядок, более того, разбрасывать было нечего: у Итачи было мало действительно необходимых ему вещей. Все богатство его заключалось в футоне, спальном белье, столике, умывальной чаше, старой и потертой лампаде, небольшом комплекте одежды, самой необходимой, оружии и в учебных, а так же художественных свитках. Ненужных украшений у него не было, ему хватало вечно зеленого вида сада, успокаивающего и приятного глазам; из немногих мелких вещиц у него были лишь гребешок, лента для волос и еще пара тех самых бесполезных штук, которые пылятся в небольшом плетеном сундуке с принадлежностями для письма: свитками, кистью и тушью.
— Доброе утро, брат, — Саске, толком не понимая, что здесь забыл, бесшумно присел рядом на край постели, немного поодаль, осторожно, словно боясь, что его вот-вот прогонят. Итачи так делал иногда. Он щелкал Саске по лбу и то за руку, то словами отсылал брата за ширму, не позволяя входить. Но сейчас, видимо, Итачи был в настроении и даже не сдвинул как обычно брови, лишь только пододвинулся, взяв в руки гребешок.
Саске любил смотреть, как брат расчесывает свои длинные волосы. Но помогать себе в этом занятии Итачи никому не позволял, даже матери, которая уже давно оставила эти попытки.
— Доброе утро, Саске, — отозвался, наконец, Итачи после затяжного молчания со своей стороны: впрочем, оно было обыденным, иногда он вообще не отвечал.
Итачи был неразговорчив, чаще всего отмалчивался, а если и говорил, то смысл его слов Саске редко мог понять, потому что брат почти никогда не говорил что-то прямо в лицо, маскируя все в бесконечных загадках.
Вдруг его рука случайно выпустила гребешок, который бесшумно упал на остывающий от тепла тела футон. Итачи, все так же придерживая не расчесанную прядь волос пальцами, потянулся за ним, но Саске уже быстро схватил его, сжимая в ладони. Во взгляде младшего брата горели твердая решительность и упрямство. Он медленно протянул вперед руку, осторожно касаясь волос брата, как будто те были сделаны изо льда, и осторожно отвел его пальцы, пододвигаясь ближе. Ладонями Саске слегка, словно успокаивая, надавил на плечи Итачи, опуская брата на пятки, а сам встал сзади, запуская гребешок в его волосы.
— Можно, я сам?
Итачи ничего не ответил, но и сопротивляться тоже не стал. Просто застыл как изваяние статуи.
Саске медленно проводил гребешком по шелковым волосам, начиная от корней и заканчивая кончиками. Он двигал рукой плавно и осторожно, боясь случайно сделать больно или вырвать волосок, и не веря в то, что ему позволяли такую близость. Придерживая плечо брата, Саске в наслаждении ласкал его волосы, нагибался, тайком вдыхая их травяной запах, и прикрывал глаза, осторожно и бесшумно выдыхая через рот.
— Саске, что ты делаешь? — раздался голос Итачи. Саске пожал плечами.
— Ухаживаю за твоими волосами.
Снова воцарилось молчание. Саске, по-прежнему тщетно стараясь сделать все как можно незаметнее для брата, когда гребешок скользил по волосам, разжимал свои пальцы, приглаживая пряди Итачи и наслаждаясь их мягкостью и рассыпчатостью, их податливостью и прохладой. Саске безумно нравился этот цвет, цвет вороньего крыла, отливающего серым, глубоким оттенком.
А впрочем, ему все нравилось в брате. И его руки, и волосы, и тело, и глаза.
Особенно глаза.
Жаль, их нельзя как волосы приласкать.
— Саске.
— Да? — гребешок снова опустился к кончикам волос, оторвался и поднялся к макушке, вновь зарываясь зубцами в пряди. Жаль, что нельзя обратиться в эту расческу.
— Прости, если я вчера напугал тебя. Не думай, что я пытался за что-то отругать или высмеять тебя. Я рад, что сегодня ты не сторонишься меня. Ничего, что я говорю слишком много глупостей, которые стоило бы оставить при себе?
— Ничего, — Саске осторожно улыбнулся, не скрывая в голосе нотку торжества над старшим братом. — Ты просто человек, странный, но человек, и я понимаю твои желания, этого невозможно было бы избежать. Ты всегда можешь поговорить со мной о том, что волнует тебя. Я же твой брат. Мне это было в какой-то мере даже интересно и лестно.
— Вот как? Тешишь себя тем, что избранный? — Итачи мягко улыбнулся. — Ладно. На самом деле, мне действительно нужна твоя помощь. Есть вещи, которые меня очень беспокоят. Я долго думал, делиться ли мне ими с тобой. Я ведь могу тебе довериться и кое о чем спросить?
— Ты можешь мне доверить все, что хочешь. Спрашивай.
— Как ты думаешь… вернее, нет, что ты думаешь о кровосмешении?
Рука Саске на секунду застыла, но почти тут же вновь продолжила подниматься вверх. Саске молчал.
Итачи не стал переспрашивать или окликать брата, настаивать на ответе; он молча смотрел в пронизанный солнцем сад, добровольно отдавая свои волосы на растерзание брату, который явно получал от происходящего удовольствие, впрочем, как и его Итачи. Глаза того были устремлены к небольшому деревцу во дворе. Оно должно было цвести летом, но почему-то этого никогда не происходило, сколько себя помнил Итачи. Вечно зеленые ветви и ни одного бутона, даже увядшего.
— Странный вопрос, — наконец отозвался Саске. Видимо, он тщательно взвешивал и подбирал каждое слово, чтобы не попасть в какую-нибудь ловушку и в то же время понять настоящую цель вопроса. — Я думаю, это нехорошо.
— Нехорошо? — усмехнулся Итачи. Он ожидал скорее услышать слово «отвратительно» или на худой конец брезгливую усмешку с блеском холодных черных глаз. Иногда они были еще более жестокими, чем Итачи.
— А что хорошего, когда дети спят с родителями? Не знал, что тебя это интересует, надо же, братец, — нахмурился Саске, не понимая, чем его ответ не удовлетворил брата.
Итачи снова усмехнулся, но уже громче и отрывистее, прикрывая глаза.
— Почему сразу дети с родителями? А братья и сестры?
Саске отложил гребешок на футон, усаживаясь на пятки удобнее. Последний раз пригладив волосы брата, он подхватил ленту и осторожно начал собирать руками смоляные пряди Итачи, которые так и норовили выпасть из пальцев, снова разметавшись по спине. Они то и дело выскальзывали из ладоней, Саске снова их терпеливо собирал, сидя на одном уровне с братом и даже замечая, как опускаются и поднимаются плечи того в дыхании. Это было волнующе, Саске не мог понять, почему.
Вопрос поймал его врасплох, особенно когда на ум пришли умозаключения и метания прошлой ночи, да и всей жизни. Интуиция подсказывала, что именно хочет услышать Итачи, и Саске сам понимал, что он согласен с его мнением.
Но что будет означать для брата его ответ, если его озвучить? Намек на что? Или, наоборот, разочарование?
— Я думаю…
— Брось, Саске. Не бойся меня, никогда не бойся меня. Я слушаю, не отвлекайся. Я обратился к тебе за помощью. Ты согласился ее оказать, не убегай теперь.
— Я никогда ни от чего не бегу, — холодно ответил Саске, снова собирая волосы Итачи в хвост. — А зачем тебе это спрашивать именно у меня? И почему именно об этом?
— Потому что мне интересно именно твое мнение как моего брата, я же сказал, — голос Итачи прозвучал спокойно, но с таким оттенком, как будто он что-то объяснял маленькому и глупому ребенку, тянущемуся к краю кимоно матери.
Однако второй вопрос он оставил без ответа.
— Я думаю, надо делать то, что ты считаешь правильным для себя, — твердо и уверенно подал голос Саске. — И не обращать ни на кого внимания.
— Вот как? — в голосе скользнуло неподдельное удивление, но мягкое, даже немного грустное. — Так недалеко докатиться до преступности, Саске.
— Это другой вопрос, и это я не имел в виду. Мы говорим о кровосмешении, ведь так? Так вот я про то, что если брат испытывает что-то к брату, то нечего тут думать. Ты же сам говорил, предрассудки связывают нас и не дают нам жить. Люди всегда выше наших желаний, они ограничивают нас. Твои слова? Так вот, брат, — Саске ловко подвязал волосы Итачи лентой, затянув ее так туго, что волосы сжались в плотный пучок, — я во всем согласен с тобой. Мне не надо лишний раз озвучивать твои мысли, они у нас одинаковые.
Итачи, словно для проверки пощупав свой хвост, обернулся через плечо, заинтересованно разглядывая брата в упор блестевшими темными глазами. Он, не отводя их, внимательно рассматривал Саске, вглядывался в зрачки, в которых притаились легкая осторожность, холод и недоумение; смотрел на приоткрытые сухие губы, готовящиеся к любому ответу на любой вопрос своего брата, смотрел на едва сдвинутые в ожидании брови, а потом на шею, торчащую из воротника юкато.
Итачи внезапно сдвинул брови, серьезно и даже недоуменно взглянув на своего брата, как будто только что понял, что в комнате с ним сидит кто-то еще.
— Тебе еще далеко до моих мыслей, Саске, не зарывайся. То есть, если так рассуждать, захоти мы с тобой кровосмешения, ты бы пошел на такой шаг? Если бы я попросил тебя о таком, что бы ты мне ответил?
Щеки Саске вспыхнули, горя изнутри. Взгляд его остановился в неожиданности от вопроса, горло судорожно сглотнуло слюну из пересохшего рта.
Такого вопроса Саске точно не ждал услышать, по крайней мере, именно сегодня, сейчас; язык прилип к горлу и даже не шевелился, хотя сознание говорило, что надо хоть что-то ответить, пусть даже невпопад.
— Да или нет? Не стесняйся, я не посмеюсь. Если не ответишь, я произнесу это сам, у нас же, как ты сказал, одинаковые мысли.
Итачи смотрел пытливо и внимательно, но, тем не менее, заботливо, из-под его взгляда, прожигающего насквозь, нельзя было просто так выйти, уйти, фыркнуть. Он словно пригвоздил к месту, обездвижил, в конце концов, напугал и окончательно сбил с толку. Отвратительное ощущение того, что находишься в ловушке, где не ступишь ни шагу влево, ни шагу вправо.
«Брат никогда не был таким странным. В последнее время он постоянно говорит странные вещи, думает о чем-то ужасно неправильном. Вчера, сегодня и несколькими днями раньше, да и всегда, наверное, всегда говорил мне странные вещи. Или он просто так говорит, что все кажется запутанным и непонятным? Что ему надо? В любом случае, я не должен проиграть и поддаться. Я должен все выдержать достойно, я должен выиграть. Тем более, такие разговоры и о таком. А если ты и знаешь ответ, то тогда скажи, что сам бы стал моим», — Саске, выпрямляясь, решительно вздохнул, искривляя губы в мягкой усмешке. Самоуверенность снова вспыхнула в его глазах с новой силой; легкий и холодный смешок, срываясь с все так же приоткрытых губ, немного удивил Итачи, ожидавшего немного другую реакцию, но одобряющего и эту.
— Я не буду отвечать на этот вопрос, потому что не вижу в нем ни логики, ни смысла, ни надобности. Прости, брат. Ты знаешь ответ, я его знаю — смысл что-то говорить?
Итачи, задерживая на секунду взгляд чуть ниже глаз брата, отвернулся.
Интересно, на что еще может быть способен младший брат?
Он никогда не позволял людям управлять его телом и эмоциями. В какой-то степени он был независим.
В какой-то степени ему можно было завидовать.
В какой-то степени он олицетворял свободу.
— Саске, если бы я сказал, чтобы ты делал сейчас все, что хочешь, чтобы ты сделал?
— Я? Заварил, наконец-то, чай. У нас снова молоко.
Отвел разговор в другое русло. Ненавязчиво, осторожно, но точно.
Плечи старшего брата внезапно судорожно вздрогнули.
Итачи рассмеялся, громко, искренне, так, что даже в саду был слышен звон его смеха. Теплый смех, в чем-то даже одобряющий, в нем не было ни йоты насмешки или издевки.
Итачи нравились маневры младшего брата, они утомляли и в то же время умиляли.
Он любил своего младшего брата. Не признавал этого, но любил.
— Со мной это не пройдет, Саске, я не Наруто-кун. Нет, я имею в виду со мной. Давай, сделай со мной все, что пожелаешь. Сейчас.
Саске не шевелился, напряженно смотря в спину брату, обтянутую тонкой тканью домашнего юкато, шершавой на ощупь и даже до сих пор прохладной, кое-где неаккуратно смятой и потертой, например, на плечах.
Голова и здравый рассудок отказались воспринимать слова брата как нечто нормальное, переводя все в издевку и шутку. Но другая часть Саске ликовала в то же время, сознание работало четко и хладнокровно.
Итачи скрестил руки на груди.
— Я жду, — приказ. Твердый приказ, не терпящий возражений и неповиновения.
Холод, перемешанный с теплом.
Дурманящая смесь.
Жестокость и ласка — Саске любил контрасты.
Он молчал и упрямо не двигался, странным и проницательным взглядом смотря на брата. Что делать? Что бы сделал Итачи?
Уйти, бежать, послать ко всем чертям, обвинить в сумасшествии, испугаться, прыснуть от смеха, что-нибудь съязвить, нагло усмехнуться, уличить, обвинить, закричать, рассмеяться, ударить.
Но нет.
Нет. Никогда. Можно убежать от кого угодно, но только не от Итачи.
Проиграть кому угодно, но не ему. Вечное соперничество, вечная зависть, вечная ревность, вечное влечение, почти роковое, почти смертельное, почти погубившее все и всех.
Откажи он сейчас, уйди он сейчас, скажи он что-то другое сейчас — все было бы так, как и было. Но нет.
Точка отсчета оказалась пройдена.
Саске решительно, как будто ликуя, что ему разрешили что-то долгое время недоступное, подвинулся вперед, неожиданно властно кладя свои руки на хрупкие на вид и худые плечи Итачи, сжимая их своими длинными пальцами, носом утыкаясь в горячую складку его шеи, вдыхая запах по-детски нежной кожи — Итачи, да ты еще просто мальчик, рано выросший ребенок. Прикрыл глаза дрогнувшими веками и расслабился, лениво и с усмешкой ухватываясь за мысль о том, что это ужасно — так обнимать своего родного брата.
Насколько потрясающе делать что-то непозволительное, наслаждаясь этим.
Саске еще крепче обнял Итачи, прижимаясь к его спине, как хотел вчера, вдыхая запах близких волос, ощущая его тепло, живое и неподдельное, настоящее, которое можно потрогать — удивительно, когда лед оказывается теплой водой; ощущая, как его плечи поднимаются и опускаются в тихом дыхании, слышать его, уловить, как брат сглотнул слюну.
У него все напряглось. Верно, Итачи?
Признайся, я заставил тебя что-то почувствовать, вздрогнуть, захотеть, признайся, что сам попал в мои сети, признайся, что желаешь быть на моем месте и вдохнуть мой запах.
Признайся, я буду восхищаться твоими мыслями, меня сведут с ума твои мысли.
Признайся, что ты просто — и это так банально и отвратительно — любишь меня, потому что я — твой брат.
Саске никогда не думал, что сделает это, что просто возьмет и обнимет его без барьеров, без страха быть осмеянным или отруганным, просто так, действуя своими желаниями. Как в детстве, когда катался на спине, но сейчас только как будто откровенней.