***
Саске начинало злить свое же поведение. Но сделать он ничего не мог. Как только он решительно останавливался у двери Итачи или чувствовал, что отец встанет с завтрака и оставит их с братом наедине, Саске внезапно ощущал в себе противный страх перед донельзя спокойным и обыденным взглядом Итачи, который вел себя как всегда. Казалось, что ему было все равно.
Давал время? Чего-то ждал? Не так все понял? Решил не поднимать очередную бурю? Кто поймет человека по имени Учиха Итачи?
Саске не понимал, что его так сбивало с толку; только общаться с братом стало труднее, слова выходили с давлением, снова и снова просился неоконченный, оборванный разговор, как преследует убийцу душа убитого им. Саске не мог понять, что на сей раз было барьером. Разве свои мысли? Нет, предрассудками он не страдал и совестью напрасно не мучился, когда раз за разом проходил через миллион мыслей в своей голове.
Загвоздкой всему был вопрос брата: решились ли бы они переступить черту кровосмешения не мысленно, что сделали давно уже, а на действиях.
Саске тогда ничего не ответил, злость из-за того, что его назвали неидеальным шиноби, захлестнула все. Сейчас в голове уже зарождался ответ: да, он уже его совершил. Совершал множество раз, но мысленно, на уровне чувств, можно сказать, всегда, и все казалось правильным, что даже становилось смешно, когда Саске понимал, как это неправильно в глазах людей.
Границы, связи, рамки. Итачи прав, они удерживают жизнь от жизни. Следовательно, их можно поставить самому для своей судьбы?
Но все равно раз за разом Саске оттягивал тот момент, когда уже придется расставить все по своим местам.
***
Над головой простиралось бескрайнее черное небо, посредине которого застыла немая и неподвижная луна, разливая вокруг себя ореол призрачного бело-желтого света. Гробовая тишина, нарушавшаяся лишь раз отдаленным лаем беспокойной собаки с чужого двора, неприятно звенела в ушах, закладывая их, заставляя кровь и каждый мускул инстинктивно вздрагивать, когда в очередной раз твердая и крепкая бамбуковая трость, потеряв от переполнившей ее воды равновесие, стукнет о камешек, переливая журчащую жидкость в другую сторону.
Деревня и поселок спали, объятые мирным сном после утомительных будней и работы. Стояли те самые ночные часы, когда все окончательно потухало и замирало, когда жизнь, еще вяло текшая и устало переливающаяся с работы в таверну, укладывалась спать, подергивая свой ход тонким покрывалом тишины и небытия.
Эти часы были самыми прохладными, самыми прекрасными, самыми ароматными, наполненными шумами ночной жизни природы. Тишина, покой, темнота.
Гармония. Идеальная ночь в перевес идеальному дню.
Итачи сидел на деревянном пороге веранды, выходящем в сад, и смотрел вверх, на луну. Он не любовался ей, он не любил такие пронзительно-ясные ночи. Он не питал симпатии к погоде, она была ему безразлична: дождь, град, солнце, ветер. Казалось, что в воздухе застывает нечто тяжелое, острое предчувствие чего-то непоправимого, чего-то колкого и неуютного во время ясного полнолуния. Итачи, холодно поджимая тонкие губы, застывшим взглядом пронизывал насквозь бескрайнее и ко всему спокойное небо, словно начинал злиться на него, завидовать его силе и безмятежности, на которую не хватало своих сил.
Иногда Итачи искренне ненавидел свой клан, свою семью. Иногда люди казались ему не более чем простой фальшью, набитой кровью и издающей стоны, когда умирает.
Итачи видел много крови, очень много. Он всегда смотрел на нее спокойно, только в самый первый раз как будто заворожено и в ступоре, а сейчас ему было все равно. Он был оружием в руках деревни и клана и не более, хотя именно эта роль зарождала и смирение, и иногда ненависть.
Находиться здесь в таком положении, где повисло непонятное чувство ожидания, больше стало невозможно. Давать в чужие руки свою жизнь ничтожно глупо и слабо.
Но потом. Все потом, да и он, будучи шиноби, не умел и не мог по-другому, краем сознания понимая, что не все правильно. Когда-нибудь наступит тот час, когда можно будет уйти и раствориться в призрачном свете окровавленной луны.
Острожные шаги босых ног, сперва едва-едва слышных где-то далеко, набирали свою силу, снова замедляясь и останавливаясь за спиной Итачи. Тот только покосился через плечо, нахмурившись и даже не потрудившись поправить край сползшего набок юкато.
— Что не спишь, брат?
— Бессонница, Саске. А ты что ходишь по дому по ночам?
— Я был в уборной.
Саске, судя по всему, встретив брата случайно, все же был настроен решительно. В его голосе не чувствовалось неуверенности или страха — хотя их никогда нельзя было услышать, — он смело присел рядом с Итачи, на секунду поднимая холодные глаза в небо. А потом, словно собираясь с мыслями и силами, он с досадой оторвал от доски щепку и кинул ее в низкую траву, от чего-то нахмурившись.
— Глупая луна.
— Чем она тебе не угодила? — голос Итачи звучал резко и холодно, словно давая понять, что находиться в чьем-то обществе ему совершенно не хочется. Но, впрочем, так оно и было.
Саске же только фыркнул. Его и бесила, и забавляла такая реплика старшего брата, ему нравился этот холод.
— Я никогда не любил полнолуние. В этом есть нечто зловещее. Что ты вообще тут делаешь, не в своей комнате?
— Думаю.
— О чем?
— Что за манера вечно лезть тогда, когда просят отойти в сторону. Ты не угомонишься? — Итачи перевел неподвижный взгляд на брата, как будто лениво начал его разглядывать, постно, без интереса, скучающе и нехотя, словно его оторвали от важного дела. Но Саске был дорог, поэтому даже в такие минуты его глупое присутствие с глупыми вопросами, ответы на которых знать ему не положено, не было лишним и раздражающим.
Итачи опустил свой взгляд, невольно кутаясь в юкато. Он знал, зачем пришел Саске, и знал, что пора как можно скорее разрешить то, что повисло над ними. Ведь почему бы и нет?
Почему бы и нет, брат?
Покончим со всем.
Покончим, Саске, покончим со всем, и начнем нечто новое, или начну лишь я, тебе решать и только тебе, мой младший брат, я не стал бы, никогда не стал бы принуждать тебя.
Ты мне слишком дорог для такой низости, мой брат.
Мне слишком дорога твоя сила, мой брат.
И ты сам.
— Не надо делать вид, будто я маленький ребенок, пристающий к взрослому, — между тем холодно заметил Саске. Его глаза буравили Итачи. — И, к слову, я хотел поговорить с тобой.
— О чем?
— Ты так и не договорил, что ты хотел сказать теми разговорами. Или предложить, не знаю уж.
Итачи холодно, как будто с издевкой, улыбнулся, прищуривая свои стеклянные темные глаза. Потом, спокойно оперевшись руками о колени, сказал, растягивая низким голосом слова:
— А ты так же не ответил на мой вопрос. Глупый брат.
— Есть в кого быть таким. Но ты этим не откупишься. Я слушаю тебя, я пойму тебя. Я готов помочь тебе. Просто скажи. Чего ты хочешь? Скажи это прямо или ты просто трус, который меня боится? — Саске едва сдерживал ярость, плескавшуюся, как вода в стакане. Он уже давно перестал быть маленьким мальчиком, ради внимания брата боящимся его разозлить или обидеть. Сейчас Саске хотел услышать правду, из-за которой так долго метался.
Итачи, долго вглядываясь в глаза младшего брата, внезапно отвернулся, опуская взгляд вниз.
— Я никогда не думал играть с тобой. Я лишь хотел, чтобы ты понял те же вещи, которые понял я, чтобы ты открыл глаза, и чтобы это сделало тебя свободным, помогло тебе идти дальше, а вместе с тобой пошел бы и я. Я хотел, чтобы ты понял некоторые вещи, но принять ли их — решать тебе. Хорошо, я скажу тебе все. Если ты здесь, значит, ты уже готов, ты все решил и понял. Я тебе когда-то говорил, чего хочу. Я знаю, что ты хочешь того же, и есть только один человек, который даст все то, чего ты желаешь. И есть один человек, который даст мне то, чего я желаю. Это ты тоже всегда знал. Я хочу переступить через грань, через один из самых главных запретов деревни — через запрет крови. Только это мне поможет. Только это даст мне силу, только это даст мне жизнь и свободу, и я… я счастлив, что понял это. Я знаю, что и тебе это даст жизнь, силу и свободу. Я бы мог выбрать два пути развития своей жизни: просто сдаться или продолжить жить, но став сильнее, чтобы выжить и остаться шиноби. Я не такой как вы, я не хочу терпеть связи, не дающие нормальной жизни — нормальной в моем понимании. И, надеюсь, теперь и в твоем. Единственное, чего я хочу — это связать себя с запретом, чтобы жить с новой силой и дышать. У меня нет другого выбора, и я прошу тебя о помощи. А теперь я задам тебе вопрос. Подумаешь и придешь ко мне с ответом, а там поговорим, — Итачи встал, сверху вниз холодно и внимательно смотря на своего младшего брата, в чьих глазах застыло неопределенное выражение изумления. — Ты понимаешь, кто мне нужен сейчас более всего, кто даст мне то, что нужно, и не отнимет свободу? Ты понимаешь, кто всю мою жизнь заставлял меня становиться сильнее и существовать? — глаза Итачи внезапно потухли, и, немного задержавшись после паузы, он развернулся и пошел к себе, чувствуя на себе взгляд брата.
«Или не придет, или уже никуда не убежит. Саске, не пойми неправильно. Я тебя не раскрыл, ты показал мне мое уродство. Не ты бы ничего без меня не понял, ты мне раскрыл глаза. Не я тебя связываю, ты меня связал своей силой. Не ты моя собственность, ты сможешь без меня. Я не смогу без твоей силы. Я не смогу без тебя».
Саске застыл, как будто кто-то пригвоздил его к месту катаной. Конечно, естественно, разумеется, после всего того, что было сказано, передумано, сделано, тут не поймет только ребенок. Саске внезапно порывисто вскочил с места, спрыгнув в мокрую зелень и, быстро проскользнув по влажной траве, кинулся к фонтанчику с ледяной водой, окуная туда свои ненароком дрогнувшие пальцы. Резко плеснул воду в свое запылавшее лицо — и замер, оставив похолодевшие ладони на горячих щеках.
Разгоряченное дыхание заставило капли воды, замершие на кончиках пальцев, сорваться вниз, впитываясь в льняную ткань легкого спального юкато.
Саске медленно отвел руки от лица, всматриваясь в тихо журчащий фонтанчик.
Вода красива в свете ночи, в свете луны, в свете тьмы.
«Конечно, все ясно, ясно как день. Смогу ли я это сделать? Ты к этому все вел, брат? Сомневался?».
Саске встал с травы, проклиная насквозь промокшее от росы и фонтана юкато.
Значит, ему нужен ответ? Он его получит.
Саске быстро, почти бегом поперек пересек сад, с топотом, без подготовки заскочил на деревянный порог и на носочках побежал по длинному настилу, пока не нырнул в темный проход дома. Там он, бесшумно, но быстро скользя по полу, рывком, едва ли не с лязгом затормозив, как вкопанный остановился у седзи, решительно сдвигая брови.
Вздохнул и раскрыл полотно, ныряя внутрь.
***
1 — седзи — передвижные перегородки.
2 — вместо подушки в древней Японии использовали валик, положенный на деревянную подложку.
3 — Камидана — алтарь-подставка, на котором находятся символы предков.
4 — хакама — длинные широкие штаны в складку.
Комментарий к Часть 1. Изгнание. Глава 2.
вследствие небольшой правки фика 17.07.2016 г. выдуманные мной имена некоторых персонажей были изменены на имена, используемые непосредственно в аниме или манге. сюжетная линия за счет этого не изменилась.
========== Часть 1. Изгнание. Глава 3. ==========
Время.
Его ничем не остановить, оно неподвластное, непокорное, властное, жестокое и одновременно щадящее. Оно милостивое, благосклонное, но, оглядываясь назад, считая пройденные минуты и секунды, понимаешь — время, ты так жестоко. Все, что ты даришь — счастье, радость, горе, беды, покой — ты на свое усмотрение растягиваешь и замедляешь, ты правишь всем вокруг. Скажи, как начать править тобой? Как сказать тебе: «Остановись!», чтобы ты застыло, чтобы дало все понять, вернуть тебя, насладиться каждым мигом того, что ты уносишь навсегда?
Не покрывай все пеплом небытия. Дай, разреши хоть изредка, хоть во сне овладевать тобой и возвращаться вновь и вновь туда, куда наяву пути нет, и не будет.
Время, Итачи, мой брат, нам было отмерено слишком малое время, но мы и его растеряли, прости меня, брат.
Итачи на пятках сидел на татами, расстилая в прозрачной темноте свой еще собранный с утра футон. Седзи в сад были открыты нараспашку, слабый, едва заметный намек на ветер устремлялся в комнату, овевая обнаженные стопы. В саду снова заквакала, надувая полупрозрачное горло, маленькая и прыткая лягушка, перепрыгивая с листа на лист и разбрызгивая с них опавшую ночью холодную росу.
Саске закрыл за собой седзи, облизывая кончиком языка пересохшие губы, и, сдвинув напряженно брови, решительно отошел от стены, медленным шагом встав посредине комнаты над Итачи, который поднял вверх свою голову, пытаясь разглядеть в темноте лицо своего брата.
Смущен? Будет кричать?
Промолчит и уйдет?
Может, он зол и ударит?
Реакция Саске могла быть непредсказуемой.
Но нет. Саске, мы оба знаем, что ты не поступишь так. Прости, мой брат. Губи меня дальше.
Итачи спокойно в ожидании смотрел на брата, готовый принять любое его действие и слово. Но тот молчал, впиваясь взглядом в Итачи. Молчал, а пальцы то и дело сжимались в бледный кулак и медленно разжимались, словно пытаясь дать разуму быстрее собрать все мысли и подготовить все ответы. Ведь он ворвался сюда, даже не продумав, что скажет.
Итачи, видимо поняв это, отложил на край футона жесткий валик для сна, который прежде собирался положить на деревянную подложку, и, садясь на пятки, снова посмотрел на Саске, только уже тихо разбавил неловкое и напряженное молчание словами:
— Что-то хотел?
Саске тем временем опомнился.
— Я пришел ответить на твой вопрос. Мне не нужно время, чтобы обдумывать что-либо, я уже раньше знал, что сказать.
— Вот как? — Итачи невозмутимо повел бровью. — Неожиданно, но я рад. Я боялся, что напугаю тебя. Как давно ты все понял?
— Давно? Не думаю, что понятие времени тут уместно, — Саске по-прежнему стоял, не двигаясь. От напряжения и невозможной духоты кожа вспотела; сознание внезапно стало работать заторможено и медленно, тягуче, никак не желая связывать несколько простых мыслей в одно большое целое. Но что ж, Итачи сам это затеял, сам решил расшевелить мирный улей. — Ты такой странный. Родители были правы, когда говорили о тебе так. Ты никогда и ни в чем не желаешь поступать как нормальный, обычный человек, словно думаешь, что все житейские мысли и поступки ниже тебя. Какое самомнение, какое чертово самолюбие! Ненавижу его в тебе. Тебе нужно все не так, даже обычные человеческие желания, которые тебя посетили, тебе тоже не нужны просто так. Тебе нужен твой родной брат. Да, я… я не был бы рад, если бы ты женился на той девке, но решил пойти так далеко. Ты недооценил меня. Ты взбесил меня! Тебе не надо было этого делать, не надо было заставлять меня в реальности пожелать этого, как бы я ни был болен сам. Теперь нет пути назад. Ты отрезал нам все пути назад! И ты спрашиваешь меня, кто окажет тебе столь великую услугу? — Саске искренне пытался унять тяжелое дыхание, по-прежнему, успокаиваясь и держа себя в руках, сжимая и разжимая пальцы; Итачи смотрел со странным задумчивым огоньком в глазах.
— Саске, думаешь, я так был откровенен, потому что недооценил тебя? Издевался над тобой? Я не такой самонадеянный, чтобы провоцировать тебя. Я хочу помочь нам обоим. Иначе мы утопнем.
— Мы утопнем в любом случае! Ты хочешь, чтобы я разделил с тобой все грехи и преступления? Хочешь меня утопить с собой? Обратной дороги не будет, я же понимаю. Никогда не будет нормальной жизни после этого. Мы всегда будем вместе после этого. Хотел бы я сказать: «Почему я?», но тебе безумно повезло, что у тебя сумасшедший младший брат, которому слишком нужен в любом виде его драгоценный нии-сан. Значит, тебе нужен мой ответ? — как заведенный прошипел Саске, закусывая губу. Пальцы снова сжались, в темноте не было видно, как они побелели, как ногти впились в мокрые ладони, оставив белые борозды на коже.
В эту секунду Саске не выдержал. Его колени подогнулись, и он упал на мягкий футон, ловя цепкими пальцами голову брата. Вцепился ими как тисками в виски, изо всех сил, что были в нем, сдавил их, чтобы Итачи почувствовал тягучую волну тупой боли в голове, и в это время Саске впился тому в губы.
Резко, грубо, ненасытно, кусая и хрипло пытаясь отдышаться, он сдавливал их, проталкиваясь языком глубже — обратного пути нет. Он чувствовал рядом Итачи, ощущал его сперва остановившиеся от неожиданности руки на своем теле, его последовавший спокойный и уверенный ответ, остальное вокруг перестало волновать. Пальцы инстинктивно вцепились в темные, разметавшиеся по спине волосы — Боги, какие они прохладные и одновременно теплые, рассыпчатые, нежнее, чем расшитый лилиями шелк на парадных кимоно матери. Саске с наслаждением вбирал губами нижнюю, затем верхнюю губу, кончиком языка дотрагивался до уголка рта и снова целовал глубже, проникая в горячий рот, стараясь поймать каждый едва заметный вздох.