Ждать, что он устанет раньше, бессмысленно, и я опускаю оружие в землю. Конечно, ведь они проводят всю жизнь в тренировках, потому что убийство нас для них - главная цель.
Монсеньор, посмеиваясь, как-то сказал мне, что быть целью чьей-то жизни - это большая ответственность.
Я не смог воспринять его слова как шутку.
Ассасин снова порывается вперед в надежде достать меня раньше, чем я успею поднять оружие; оба острия отражают белизну снега - но вместо того, чтобы отступить, я встречаю его на полпути. Разрезая ночь, искры вспыхивают в темноте.
Сталью по стали моя шпага скользит вперед - резкое движение кисти - и чужой клинок кончиком вспарывает снег; ассасин пытается ударить меня в голень, но я отступаю - и он посылает мне вдогонку длинный выпад. Парируя, я тут же вновь бросаюсь на него, пытаясь успеть до того, как он закроется.
Не успеваю.
И лишь с помощью Отца Понимания мне удается не напороться на ловко выставленное вперед острие скрытого клинка.
Снова мы кружим друг напротив друга, а снег кружит вокруг нас.
И с какой-то запредельной ясностью ко мне приходит осознание того, что моих возможностей солдата не хватит для того, чтобы справиться с ассасином.
У нас, в отличие от них, нет всей жизни для того, чтобы оттачивать воинское умение.
И поэтому мы умираем.
Я прищуриваю глаза, отражаю еще один комбинированный удар и начинаю отступать. Ассасин слишком умел, и руки болят от той силы, которую я вкладываю в каждый блок, чтобы не дать продавить свою защиту. Рубашка слева тепло прилипла к телу и тянет вниз от промочившей ее крови.
Я отчаянно парирую, продолжаю отступать - и наталкиваюсь сапогом на тело моего первого противника. Мостовая переворачивается, и снег мягко принимает меня в свои объятия.
Мой мир сжимается до нависшей надо мной фигуры в капюшоне и холодного острия, упирающегося в крест. Я отпускаю оружие и по обжигающему снегу медленно развожу руки сначала в стороны, а потом поднимаю ладонями вверх к голове.
Снег продолжает немо падать с черных небес, и я смотрю ввысь, вырываясь из того, что происходит здесь.
Мы умираем, потому что стремимся защитить мир, который, когда приходит время, не защищает нас.
Сталь сдвигает крест в сторону, возвращая меня обратно. Ассасин безмолвно протягивает вперед ладонь.
Я медленно, за краешек вытягиваю из-за пазухи сложенный листок бумаги.
Хорошо, что Магистр, чьей рукой написано письмо, этого не видит.
Ассасин носком сапога отталкивает сначала мою шпагу, а потом и дагу в сторону и только после этого наклоняется ко мне, при этом выразительно надавив на острие.
Мне не нужно напоминать о том, что я нахожусь на грани, и я лишь молча плотнее вжимаюсь спиной в тающий подо мной снег.
С какой-то странной отчужденностью я слышу, как гулко стучит о ребра мое сердце.
Я боюсь?
Ассасин забирает письмо, из-под капюшона неотрывно глядя мне в лицо.
И я отвожу глаза.
А когда мне в грудь с еще большей силой вжимается острие его шпаги, мертвенно-бледным паром срывается с губ:
- Прошу…
Мой враг кривится, как будто одно-единственное слово принесло ему боль, одним движением вкладывает шпагу в ножны -
И, брезгливо отворачивая от меня лицо, обжигающим холодом ставит свое клеймо:
- Трус.
Этого достаточно, чтобы я успел сделать ему подсечку и, когда снег жадно раскрыл под ним свою пасть, извернувшись змеей, навалиться сверху.
Я перехватываю скрытый клинок перчаткой - ладонь рвет острая боль - и лезвие кинжала, молниеносно вынутого из голенища ботфорта, разрезает падающие хлопья снега на капли воды, прежде чем на полную длину войти ассасину под грудь.
- Гордец, - тихо шепчу я.
И поворачиваю клинок.
***
- Раинер, где вас только носит! - длинноволосый мужчина спрыгивает с коня и направляется мне навстречу, но не сделав и пяти шагов, останавливается. Раздражение уходит с его лица, и теперь карие глаза смотрят с неподдельным участием.
- Бога ради, граф, не глядите на меня так, - перед тем, как протянуть ему письмо, я крепко сжимаю его руку. - Всего одно маленькое недоразумение.
- И скольких завтра недосчитается королевская рота?
- Рота? Рота - одного.
Сезар хмурится и легким движением смахивает со шляпы снег:
- Но…
Я лишь машу рукой.
- Отправляйся в путь. И пусть Отец Понимания ведет тебя.
То, что случилось, уже случилось. Ассасины никогда не забудут об этом.
Значит, так тому и быть.
Мы умираем, потому что стремимся защитить мир, который, когда приходит время, не защищает нас.
И тогда мы умираем за него.
Я смотрю в удаляющуюся спину своего брата, и ветер треплет кроваво-красные крылья моей формы.
А на Париж все также падает снег, но сквозь нависшие стальные тучи уже начинают пробиваться первые рассветные лучи.
_______________
*На деле, это знак Ордена Святого Духа. Но мальтийский крест взят в нем за основу.
========== III. 1291 н.э.: Путь Наверх. Иерусалимское королевство, Акра ==========
Комментарий к III. 1291 н.э.: Путь Наверх. Иерусалимское королевство, Акра
Арабский мини-переводчик к части:
Гяур - презрительное название любого не-мусульманина.
Безон - да в общем-то, и не по-арабски “Босеан”.
Вакиф - использовано как “не стрелять!” и “стой!”.
Рама - команда: “огонь!”
Ихриб бейтак - мусульманское проклятие; что-то вроде “мой бог разрушит твое жилище”.
Аатамиду алейк - я тебе верю.
«Босеан!»
Отчаянно прорезает густой дым чей-то одинокий крик.
Дым режет по горлу сарацинским кинжалом, въедается в слезящиеся глаза. В хауберке невыносимо жарко, шлем раскалился, койф царапает лоб, и голова идет кругом от нехватки воздуха.
«Босеан!» подхватывает кто-то, и вот уже спереди, позади, вокруг меня все, кого удалось собрать на смерть, хрипло, надсадно взывают к нашему знамени.
Единственному, что у нас осталось.
В паре шагов от меня, но через дым кажется, что по ту сторону моря, наш магистр наклоняется вперед с коня и молча кладет руку на плечо магистру Госпиталя.
И Жан де Вилье коротко кивает в ответ на немую просьбу своего давнего соперника.
***
- Ничего, братья, - голос магистра прорывается ко мне с трудом, хотя сам он справа и впереди от меня – в первом ряду. – Мы продержим их сколько сможем.
- Мы продержим их столько, сколько будет нужно для того, чтобы успели выйти корабли из гавани, - упрямой ложью отзываюсь я.
Море не даст, море озлобилось против нас, и большинство кораблей – корабли Лузиньяна, а он никогда не отдаст их, предпочтя спастись сам.
- Во имя Бога, - тихо отвечает магистр. – Я молюсь, чтобы ты оказался прав.
Сен-Антуанские ворота раскрываются ровно настолько, чтобы пропустить нас по четыре конных воина в ряд.
В прорези шлема мгновенно бьет нестерпимая волна жара от пылающих греческим огнем развалин первой стены, и я невольно поднимаю руку, заслоняя глаза, и опускаю голову.
- Поднять щиты! – голос магистра прорезает дым и заглушает гул, с которым пылающие снаряды полосуют воздух, чтобы взорваться за вторым кольцом стен.
- Поднять щиты! – откликаются госпитальеры в центре, и далеком эхом звучит в арьергарде голос кого-то из военачальников Кипра. – Щиты наверх!
Я резко вскидываю руку – в нужный момент, потому что в щит мгновенно впивается стрела, пущенная со взятого первого кольца.
За ней другая. И третья.
Я даже не пытаюсь считать. Просто слежу за тем, чтобы ни одна стрела не прошла через сцепление над головой моего щита и щитов тех, кто находится по обе стороны от меня.
Ряд пехоты, прикрывающей нас спереди, движется медленно, и трудно держать строй, когда лошадь то и дело норовит споткнуться о лежащий на земле труп.
Находясь во втором ряду, мне не видать противника из-за дыма, но зато отлично слышно, как беснуется толпа сарацин, наконец-то настолько близкая к желанной добыче.
Видимо, первые ряды в волне, двинувшейся к воротам Сен-Антуан, преодолели догорающую «кошку», пылающие рытвины в земле и увидели нас, потому что из неясных выкриков на их лающем языке отчетливо, с неприкрытой ненавистью послышалось «гяур!» - и еще отчетливее, но уже со скрытым страхом: «безон!».
Я вижу, как магистр наклоняет копье вперед – в древко тут же вонзается с десяток стрел – и, перебивая весь этот огненный гул:
- Во имя Бога!
Пехота разбегается в две стороны, прикрываясь щитами, и первый ряд срывается на галоп. Я пришпориваю коня, пригибаюсь к его холке и устремляюсь следом. Кто-то снова надрывно кричит «Босеан!», и на этот раз клич подхватывают все – и госпитальеры, и немногие оставшиеся с нами тевтонцы, и даже кипрские отряды Лузиньяна.
В этот миг мне кажется, что мы зовем Смерть.
Я наклоняю копье острием в просвет между двух всадников передо мной и крепче вжимаюсь в седло.
Первый ряд врезается в мусульман.
Я на полном ходу вношусь в брешь – копье мгновенно пробивает что-то мягкое, застревает, и я отпускаю его, даже не взглянув, лошадь это или человек. Сверху впивается в плечо стрела, но застревает в кольчуге, в шлем бьет еще одна.
«Вакиф! Вакиф!» - доносится со стен.
Дым невыносимо щиплет глаза, с коня неудобно рубить в такой свалке – я неловко отражаю удар, слепо дотягиваюсь мечом туда, откуда он был нанесен, и только по столкновению оружия с телом и гортанному воплю понимаю, что противник пал.
Меня затягивает в душную круговерть, где движения замкнуты в кольцо: повернись – режь – повернись – режь. Я даже не слышу больше криков, и все, что для меня осталось, это мое же хриплое дыхание и невыносимый гул в голове. Раскалившийся шлем не пропускает и так редкий воздух, и каждый вдох дается с невероятным трудом.
Перед глазами начинает плыть, и меч тяжелеет в моей руке.
В этот момент кто-то хватает меня за плечо, и через душное дымное марево до меня доносится:
- Назад. Босеан, назад!
Рог трубит сигнал, означающий отступление, - горечь для того, кто много лет провел в рядах Ордена Храма и привык не отступать до самого конца. Брат, вырвавший меня из забытья, отражает предназначенный мне удар, и тут же оперенная смерть вонзается ему в горло.
От ворот слышатся команды лучникам, пытающимся прикрыть нас, через дым доносится голос магистра, приказывающего держаться плотнее, но все это перекрывает со стен яростное:
- Рама!
И воздух становится твердым вокруг нас.
Мир будто переворачивается, а я остаюсь на месте: падают лошади, подминая под собой всадников, падают люди, и расцветают на белом и красном алые бутоны.
Да, на красном кровь столь же ярка в этот час, что и на белом.
Я перебрасываю щит за спину. Голень обжигает боль, об шлем снова с гулом ударяется стрела. В одного из киприотов рядом со мной попадает огненный снаряд, и пламя уже на земле мгновенно пожирает переломанное тело. Госпитальер, остановившийся, чтобы перехватить из-за спины арбалет, выстрелил поверх моего плеча – только для того, чтобы мгновением позже получить горящей стрелой в грудь и вспыхнуть факелом.
Я пришпориваю коня, проносясь мимо, но искаженное ужасом его лицо еще долго стоит перед моими глазами.
Каким-то чудом ни одна стрела не пробивает доспех при моем отступлении, и я встраиваюсь в первый ряд нового формирования. Пехота, не участвовавшая в сражении, поспешно смыкается перед нами, поднимая щиты.
И снова по команде магистра мы атакуем, снова сметаем первые ряды, и наши кони топчут их копытами. Снова прекращается дождь из стрел, снова я вслепую наношу удары и снова время теряет суть, превращаясь в кроваво-горящее безумие.
Через вечность мы отступаем, чтобы перестроиться, и нам в спину вновь бьет огненный дождь.
А потом мы опять атакуем – и так без конца, не останавливаясь, не оглядываясь на павших. Упрямо и бессильно, потому что с каждым разом нас остается все меньше и меньше: братья продолжают падать, киприоты давно отступили в город, – а армия врага неумолимо продвигается к воротам.
Я снова оказываюсь в первом ряду за щитами пехоты и через дым вижу впереди темное море сарацин, надвигающееся по обломкам рухнувших башен. Пространство между нами и ними сплошь завалено телами: по большей части в таких же черных, серых и бордовых цветах, но количество белых и красных среди них заставляет сердце болезненно сжаться.
Не верится, что кто-то еще мог остаться.
- Это последняя атака, - магистр склоняется ко мне с седла. – После нее мы отступим за стены.
На этот раз команда прекратить стрелять не доносится до нас сверху, даже когда первые ряды армии Аль-Ашрафа погибают под копытами наших коней.
Руку давно свело судорогой усталости, и теперь я ориентируюсь только на крики на чужом для меня языке.
Я вижу, как очередной сарацин заносит саблю, чтобы ударить одного из моих братьев в спину, и, вонзив шпоры в бока коня, успеваю лишить его головы прежде, чем он достиг бы цели.
Брат оборачивается ко мне и успевает лишь благодарно кивнуть, прежде чем схлестнуться с новым врагом. Я узнаю его по черной копоти на правой стороне шлема, - это Жерар де Монреаль, и он чудом выжил вчера, когда снаряд с греческим огнем взорвался совсем рядом.
Мой меч застревает в пластинах брони убитого врага. Я скорее чувствую, чем вижу уже заносящего саблю нового сарацина – и в последний миг уворачиваюсь. Со странно громким хрустом оружие подрубает ногу моей лошади.
Я выпутываю сапог из стремени, но слишком поздно: конь утягивает меня вниз, и при падении я с размаху бьюсь головой об камень, что еще недавно был частью первой стены.
Койф и шлем принимают на себя большую часть удара, но в глазах все равно темнеет, а через тело проходит горячая волна боли.
Нависший надо мной сарацин безжизненно валится на землю, и мой брат протягивает мне руку.
Я поднимаюсь и снова бьюсь: с остервенением, таким, какого не испытывал еще никогда – с остервенением, больше похожим на отчаяние.
Очередной враг падает на камни, когда мой взгляд вылавливает из дыма на обломках стены наверху белую тень.
Тень натягивает тетиву, и стрела бесшумно растворяется в гуле сражения.
Рядом со мной отражает полыхающий огонь кривая сталь, и я больше не смотрю наверх. Брат, спасший мне жизнь, снова приходит на помощь. Серия ударов, искаженное болью смуглое лицо – сарацин падает, и вокруг нас образуется пустое пространство.
Откуда-то сзади доносится отчаянный возглас:
- Сеньор! Прошу, не оставляйте битвы. Без вас нас ждет неминуемое поражение!
И тихое в ответ:
- Прости, мой брат, но я не могу.
Я оборачиваюсь ровно в тот момент, чтобы увидеть, как начинает заваливаться с коня Великий Магистр.
***
- Прости меня… - фра Гильйом бледнее мела, и горькие складки, залегшие в уголках его рта еще в тот день, когда народ Акры назвал его предателем за попытку выкупить у врага их жизни, сейчас особенно выделяются на лице.
Он отказался от помощи, отказался от того, чтобы кто-то покинул поле боя ради того, чтобы вытащить из раны стрелу с орлиным оперением.
- Магистр, я, - и я не придумываю, что могу ему сказать. Я проклинал себя, проклинал поспешность, с которой он выходил на битву, проклинал неполный доспех, на этот раз все-таки ставший причиной его смерти. Ничего обнадеживающего сейчас нет в моем сознании, а перед глазами лишь тела, тела, обугленные тела и застывшая черная кровь.
И белая тень на разрушенной башне, натягивающая тетиву.
- Я виноват, - едва размыкая губы, шепчу я. – Это я виноват, магистр.
На его лице на мгновение проявляется прежняя решимость, и он резко садится – будто не чувствуя боли – и, вцепившись в алый крест на моем покрытом кровью и пылью сюрко, тянет на себя.
- Не смей сдаваться, - каждое слово как удар кузнечного молота приходится по сознанию. – Когда ты сдашься, ты умрешь. И все, кто здесь, умрут вместе с тобой.
Я киваю, не в силах что-либо сказать.