- Бернар, брат мой, я прошу тебя… - но на этот раз боль берет верх, и магистр мучительно сжимает в кулаке крест на моей груди, пытаясь договорить. Я подхватываю его под плечи, и он позволяет опустить себя обратно на жесткую кровать, столько лет служившую ему ложем и теперь становящуюся смертным одром.
- Прошу тебя, - упрямо продолжает Гильйом. Из уголка его губ бежит кровь, и он раздраженно сплевывает в сторону, прежде чем договорить. – Не дай Жерару остаться здесь навсегда… забери его во Францию. Он слишком важен для Ордена. Он будет нужен моему преемнику.
… Нет.
- Я не сбегу!
- Ты никогда не сбегал, - устало обронил магистр. – Но я прошу тебя, брат. Это моя последняя просьба.
Я растерянно опускаю глаза, разрываясь между долгом перед братьями, долгом перед городом, который я поклялся защищать до своей смерти, - и долгом перед ним; перед человеком, давшим мне все, что я сейчас имею. Или по крайней мере все то, что я имел до сегодняшнего дня.
«Когда ты сдашься, ты умрешь. И все, кто здесь, умрут вместе с тобой».
Я вздрагиваю и снова перевожу взгляд на магистра. Тот наблюдает из-под полуопущенных век, и тень былой улыбки касается его губ.
Он знал мой ответ раньше, чем я сам.
Дверь гулко распахивается за моей спиной – и я оборачиваюсь, уже наполовину выхватив меч из ножен. Но на пороге стоит маршал Госпиталя, и в его темных глазах такая горечь, что, мне кажется, могла бы расколоть небо на части.
Он молча опускается на колени рядом с кроватью магистра и все так же, без единого слова, касается губами его руки. А потом говорит так тихо, что я в какой-то момент сомневаюсь, говорит ли он вообще:
- Я тоже счел тебя предателем – в тот день. Но потом я смотрел, как ты отдаешь свои корабли женам и их детям, смотрел, как ты возглавляешь вылазки против врага, не боясь погибнуть, смотрел, как ты в первом ряду сражаешься за то, что тебе дорого. Я смотрел… И понял, что, сам погрязнув в гордыне, я очернил и тебя.
Маршал перевел дыхание и тяжело сглотнул:
- Спасибо, что помог мне… Понять. И прости меня. Прости меня, если сможешь, брат.
- Я никогда не держал на тебя зла, фра Мэтью, - тихо откликается Гильйом и поворачивает руку, чтобы сжать его пальцы. – Да благословит тебя Бог.
В этот момент мне до боли хочется выкрикнуть в потолок о том, что нет никакого Бога, никто на нас не смотрит и никогда не смотрел, а потому никому нет дела до того, почему умирают сильные, а трусы остаются жить.
За окном раздаются крики, и я порываюсь выглянуть на улицу, как вдруг Мэтью стремительно встает и, загораживая мне путь, сам смотрит через мутное стекло.
- Что там? – напряженно спрашивает Великий Магистр.
Мэтью проводит по стеклу ладонью, потом поворачивается и тихо улыбается, прежде чем сказать:
- Люди сражаются, монсеньор. Люди еще сражаются.
- Хорошо… - выдыхает Гильйом и на этот раз слабо улыбается в ответ. – А теперь идите, братья. И не возвращайтесь больше.
С этими словами он устало закрывает глаза, давая понять, что наш разговор окончен и теперь уже навсегда. Мэтью указывает мне на дверь и первым идет к выходу. Прежде чем последовать за ним, я выглядываю в окно.
По направлению к гавани в панике бегут безоружные и беззащитные люди.
***
В коридоре Дома Ордена Храма я догоняю маршала Госпиталя и иду к выходу плечом к плечу с ним.
- Мой магистр отплывает на Кипр, - глухо произносит Мэтью, обращаясь не то ко мне, не то в пустое пространство. – Он заберет с собой столько, сколько сможет, но Госпиталь уходит из города.
Я отчаянно хотел бы сказать: «да направит тебя Отец Понимания, брат», но желание Гильйома посвятить Мэтью в Орден так никогда и не сбылось. Поэтому я лишь шепчу, стиснув зубы:
- Да хранит тебя Бог.
- Я никуда не уйду, - качает головой Мэтью. – Я напрасно обвинял твоего магистра в предательстве и трусости, брат Бернар, и я сам не могу стать одним из таких.
На этот раз я поворачиваюсь к нему лицом и сжимаю его плечо, но не нахожу слов и лишь молча надеюсь, что он прочтет по глазам.
В этот момент я бы все отдал за то, чтобы оказаться на его месте.
- Идем в город, - вместо всего остального произношу я. – Там нуждаются в нашей помощи.
После того, как на улицах мы разошлись, я больше никогда не видел маршала де Клермона.
***
К середине ночи большинство кораблей, не выходивших из порта из-за бури, покинуло Акру. Вместе с женщинами и детьми отплыл Анри де Лузиньян со своим войском, Жан де Вилье с своими братьями и казной Ордена и немногочисленные еще остававшиеся в Акре тевтонцы.
Брат Пьер, маршал Храма, заставил брата Тибо и брата Жака отплыть с ними и забрать все те деньги, за которые мы некогда собирались выкупить весь город.
Акра осталась за кормой их галер, а мы остались догорать в ней.
Лузиньян пообещал отправить корабли назад.
Я криво улыбаюсь, с разворота по рукоять погружая меч в грудь противнику.
С того момента, как мы оставили ворота Сен-Антуан, бой идет на улицах. Я уже давно не видел никого, кроме своих братьев, еще как-то сопротивляющихся, и горожан, десятками погибающих от рук сарацин.
Каждый раз, когда я вступал в бой за чью-то жизнь, вокруг меня отнимали еще дюжину. Нас было слишком мало, и наши овеянные легендами белоснежные плащи сегодня стали для людей обычными белыми тряпками, на которых кровь просто видна была ярче, чем на их одеждах.
В переулке на меня вылетает растрепанная женщина, прижимающая к груди маленького ребенка. Она отчаянно цепляется за мой плащ и плачет, утыкаясь лицом мне в плечо.
- Пожалуйста, - вылавливаю я из ее неразборчивой речи. – Умоляю вас, сэр. Не меня… Не меня – ребенка!
Я нахожу время для того, чтобы обнять ее одной рукой, пока ее погоня еще не добралась до нас.
Время для Устава уже давно прошло.
Двое сарацин выворачивают из-за угла с довольными ухмылками на лицах, уверенные в том, что их добыча никуда не денется.
Я отодвигаю женщину себе за спину и позволяю щиту упасть на обугленную мостовую.
- Ихриб бейтак, гяур, - с ненавистью шипит один из них, а потом вдруг переходит на мой язык. – Мне будет приятно почувствовать, как ты умрешь на острие моего меча, тамплиер.
Я оставляю угрозу без ответа.
Без щита стало легче двигаться. Тело больше не болит – оно словно превратилось в камень после того, как был смертельно ранен магистр. Сражаться сейчас было просто – так просто, как будто мне снова было пятнадцать лет и я выходил на свою первую битву под черно-белым знаменем Ордена Храма.
Я подныриваю под удар одного, оставляя его преградой между собой и вторым, и с оттягом, снизу вверх, режу по кольчуге. Враг теряет равновесие, и этого хватает, чтобы я успел замахнуться, с еще одним шагом оказаться у него за спиной и рубануть по незащищенной шее.
Горячая кровь обжигает лицо.
- Вакиф, гяур, - обезглавленное тело первого сарацина падает, открывая ранее угрожавшего мне неверного. Сейчас он прижимает лезвие сабли к горлу замеревшей женщины, а довольная ухмылка так и не сошла с его лица.
Я пристально смотрю ему в глаза, а потом роняю меч на землю и поднимаю руки. Отталкиваю от себя оружие носком сапога. Сарацин выпускает женщину, которая тут же отшатывается прочь, продолжая прижимать к себе свое дитя, - и делает шаг в моем направлении, вытягивая саблю.
Я отступаю до тех пор, пока не упираюсь спиной в выбеленную стену дома. Холодная сталь вжимается в горло, а неверный расплывается в еще более широкой ухмылке.
- Знаешь, сколько твоих братьев молило меня о пощаде, гяур? – острие сабли медленно опускается вниз, задевает верхний край кольчуги. – Сколько их готово было отречься от всего, что им дорого, лишь бы я позволил им умереть?
Острие плавно перемещается ниже - сарацин смотрит мне в глаза и усмехается, наслаждаясь своей властью, - и окончательно замирает, уперевшись в центр креста на сюрко.
- Султан был впечатлен моим успехом. Он говорил, что до меня никто не смог сломить ни одного из вас.
Я протягиваю руку вперед и касаюсь его клинка. Задумчиво провожу по нему рукой, прежде чем, отведя глаза, тихо проговорить:
- Аатамиду алейк.
Сарацин удивленно моргает, явно не ожидав столь странном поведения, и этого мгновения хватает, чтобы вцепиться защищенной кольчугой рукой в саблю и резко дернуть ее на себя, телом уходя в сторону. Лезвие пробило побелку и глубоко вошло в щель между камнями, из которых был сложен дом.
Оказавшись у врага за спиной, мне потребовалось всего движение, чтобы свернуть ему шею.
Я позволяю себе только одно слово:
- Лжец.
Я подобрал меч, отточенным годами движением забросил на спину щит и протянул руку женщине. Та вцепилась в нее, словно в последнюю надежду.
Хотя скорее всего, для нее так оно и было.
- Бернар! - с противоположной стороны переулка выныривает один из братьев. Останавливается, обводит глазами тела и бросается ко мне. - брат Бернар! Идем, нам больше их не сдержать.
И гораздо более мягким голосом, обращаясь к женщине:
- Пойдемте. С нами вы и ваш ребенок будете в безопасности.
Он смотрит на меня поверх ее головы тусклыми глазами, и я прекрасно понимаю, с каким трудом ему дается эта ложь.
- Вы ангелы, - срывающимся голосом шепчет женщина. – Вы божьи посланники, я не знаю, как…
- Тихо, - обрываю я, и она послушно замолкает, лишь теснее прижимая к груди ребенка, а сама - плотнее ко мне.
Если бы мы только были ангелами.
***
_____________________
***
Десять дней спустя я стоял на палубе галеры, не спуская глаз с дымящихся развалин города. Рядом со мной, сжимая руками планшир, отчаянно смотрел на башню Ордена Храма Жерар де Монреаль.
Большинство укрывшихся в нашем укреплении мы, собрав все бывшие в нашем распоряжении корабли, отправили на Кипр. Уговорить Жерара и заставить самого себя отправиться на последнем из них было гораздо сложнее.
Брат Готье с загноившейся раной от стрелы в плече, сменивший казненного сегодня утром во время переговоров брата Пьера, выгнал нас на пристань и мечом преградил дорогу обратно. Оказалось, что магистр не только мне передал наставления о судьбе де Монреаля и моей собственной.
А я, поднявшись на борт, запретил галере уходить в открытое море, и вот уже несколько часов я и брат Жерар, не двигаясь, молча смотрели на город, в котором потеряли все.
Брат Гильйом был жесток в своей последней просьбе.
Но я не мог повернуться спиной к людям, которые в последнем упрямом порыве не сдаваться врагу живьем, продолжали стремиться унести с собой как можно больше жизней.
В городе что-то гулко лопнуло, взвился столп пыли, и с протяжным скрежетом, больше напоминавшем стон, башня Ордена Храма содрогнулась, накренилась – и рухнула вниз.
«Когда ты сдашься – ты умрешь. И все, кто здесь, умрут вместе с тобой».
Но мы не сдались, фра Гильйом. Не сдались – и это нам не помогло.
Жерар мягко опускает руку на мое плечо:
- Как тебе кажется, брат Бернар, что нас ждет во Франции?
Я не хочу сейчас об этом думать, но все равно непослушными губами произношу:
- Да даст Отец Понимания, чтобы надежда.
========== IV. 33 н.э.: Старый Храм. Иудея, Иерусалим ==========
Комментарий к IV. 33 н.э.: Старый Храм. Иудея, Иерусалим
Предупреждение: ничьи чувства я здесь не желаю оскорбить, если что. Это фэндомная интерпретация событий.
Я в жизни так не боялась выкладывать что-то, Боже мой.
Меня можно справедливо бить.
Исторический Понтий так и не сложился с новозаветным.
P.S. только сейчас я поняла,насколько злободневно это получилось.
P.S.S. да, перед Булгаковым мне правда стыдно.
Жара плавко стекала по саду, опутывая сетями стройные фигуры кипарисов и укрывая обнаженные платаны. Пылающее золотое солнце, казалось, навечно пригвоздили к ярко-синей обжигающей вышине, отчего лучи ни на минуту не переставали изматывать страданием все живое.
Префект молча смотрел на расстилающийся внизу Иерусалим. Узкие улочки навевали обманчивое спокойствие - и слишком легко было поверить, что в городе все тихо, и никакое желание бунта даже не зарождалось в людских сердцах.
- Я не вижу его вины, - устало повторил Пилат, не поворачивая головы к тому, кто стоял сейчас чуть в отдалении, будто не решаясь приблизиться. - Ни Яблоко, ни Посох Иоанна Крестителя не свели его с ума, да он и не хочет ничего решать переворотом. Слишком многое уже понято, слишком многое пережито. Он отличен от бунтовщиков своим стремлением сделать мир лучше без лишней крови - так зачем мне лишняя кровь?
- Он ненадежен и не разделяет наши стремления. Бунт - всего лишь вопрос времени, - тяжелый голос, преломленный на солнце, напоминал лопающееся от духоты стекло. - Твой невиновный показал в Храме Соломона, что в принципе способен был бы повести за собой людей и на бой тоже. А я знаю, как ты любишь сначала создать предпосылку к восстанию, а затем утопить все в крови, доказывая преданность… Стой, Понтий, я не договорил.
Префект, и вправду готовившийся перебить, склонил голову набок, продолжая смотреть на город. Солнце не сдвигалось с неба, заливая все вокруг удушливыми потоками света, и казалось чересчур похожим на одну из Частиц некогда существовавшего Олимпа.
- Я не отрицаю того, что он не подговорен тобой, ты бы так не рискнул. Не отрицаю того, что он желает лучшего людям. Я не отрицаю, и что сам он - не бунтовщик, - первосвященник все-таки сделал два разделявших их шага и оперся локтями о каменное заграждение перед самым началом склона. - Да вот только он желает всем дать то, что дано лишь немногим, а пребывание в облаках наказывается болезненным ударом об землю - и не только для него, префект, но и для нас тоже.
- Ты ведь говорил о Понимании? - Понтий повернул голову, всаживая острый взгляд в собеседника. - Понимание приходит со временем, оно вовсе не дар Божий. Пониманию можно научить…
- Не всех, - отрезал тот. - Толпа идет лишь за именем, за славой, за слухами - поверив в то, что он посланник с Небес. Толпа никогда не идет за истинным учением, она не в силах понять его. Стоит одному из его учеников направить на нас перст и сказать “он молвил” - и мы будем сметены и стерты в прах до заката. Его изначальные слова так исказили непониманием, что вся истина уже затерялась.
- Ничто не истинно, Кайафа, - Пилат горько приподнял уголок губ. - Тебе ли напоминать об этом?
Настала очередь Кайафы покачать головой и, прищурив карие глаза, глянуть на расстилающийся внизу город. Складывалось ощущение, что можно просто протянуть руку и поднять Иерусалим на ладони…
Если бы это только было возможно.
- Зачем тебе, префект, его жизнь? Пока в нем не разочаровались, у нас есть шанс воспользоваться ситуацией. Давно ли фигура, именем и мученической судьбой которой можно будет управлять тысячами тысяч, сама шла к тебе в руки?
Первосвященник со смешком стянул с шеи крест, такой неподходящий для иудеев и такой необычный для этого времени, и вложил его себе в ладонь.
- Вспомни, с чего мы начались, Понтий. Каин осмелился бросить вызов Предтечам, осмелился восстать вновь, убив их любимца, хотя бунт уже сошел на нет, - первосвященник шире раскрыл ладонь, и алый крест, отразив солнце, показался прожженной до кости плотью. - И кто теперь Каин, а кто Авель? Когда умирают последние, кто знает Правду, вывернуть ее наизнанку ничего не стоит. Вот только в этот раз власть над Правдой будет в наших руках.
Пилат вызывающе прищурился:
- Ты хочешь добровольно стать таким же проклятым, как Каин?
- Когда синедрион в последний раз собирался, у меня спрашивали: “что нам делать? Этот человек творит чудеса. Если оставим его так, то все уверуют в него, и придут римляне и огнем и мечом вырвут скверну из места нашего и народа”, - Кайафа помедлил, и если бы Пилат не знал его лучше, то решил бы, будто он собирается с мыслями. - И я сказал им: “лучше будет нам, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб.”