Но сколько ещё он выпустит крови, прежде чем один из вас перестанет дышать? Ведь он проливает её так легко. Тебе до сих пор едва ли не каждую ночь снится отчаянный Ди… Габриэль… Его мягкие губы, прикоснувшиеся к твоим с такой удивительной нежностью. И его алая от крови рубашка, распустившаяся на сером асфальте Turn-again Lane диковинным, ярким цветком.
Шерлок, ты где-то ошибся…
Куда исчез твой вызывающий дрожь азарт? Ты сломлен так, что почти нормален, тебе почти хорошо. И это самое страшное, что могло бы случиться.
Жизнь вокруг не стала другой: в ней по-прежнему происходит что-то, касающееся или не касающееся тебя, а сам ты, как столб посреди пустыни, в этой жизни неуместен, нелогичен и необъясним. Для себя самого.
Ты можешь обо всем рассказать — полиции, Майкрофту, прессе. Инспектор Лестрейд теперь твой неожиданный друг и по-прежнему верный почитатель (ты давно уже подозреваешь, что слово «обожатель» было бы в данном случае гораздо уместней) твоего старшего брата. Ты знаешь наперечет все злодеяния своего мучителя.
Рассказать о маленьком доме и о том, что происходит в нем и за его пределами, ты тоже в силах.
Но ты не делаешь этого, потому что тебе невыносимо стыдно, и ты скорее умрешь, чем признаешься, как легко тебя там сломали, как глупо и грубо ты там ошибся.
Стыд этот имеет уже непомерную цену: за него заплачено живой горячей кровью, и крови этой так много, что от воспоминаний мутит, а от попытки забыть разрывается в приступах невыносимой мигрени бесполезная, почти разучившаяся думать голова.
Ты настолько привык, что на удивление быстро забываешь очередную жертву его злобы и ревности, очередной кровавый приказ: помни, Шерлок, я не намерен быть снисходительным, помни, Шерлок, этот мир ничего для меня не значит, помни, Шерлок, помни об этом каждую секунду твоей драгоценной жизни, помни, помни, помни…
Ты легко засыпаешь, крепко, без сновидений спишь, рано утром тебя будит переполненный мочевой пузырь, и ты нехотя выныриваешь из-под теплого одеяла, начиная очередной черепаший забег под названием твоя жизнь. Такая, как она есть. Неизменная.
Рассказать обо всем? Сделать из собственного стыда ошеломляющую сенсацию? Ведь по-другому нельзя. Чтобы затравить такого Зверя, Облава должна быть крупной. О, сколько грязи потечет по улицам Лондона. И грязь эта смешается с кровью. До конца своих дней Холмсам уже не отмыться…
Нет!
Нет!
Надо было сразу его убить — перегрызть горло, наблюдая потом за тем, как плещется густо-алая река.
Ты редко смотришься в зеркало — это главное условие твоей нынешней жизни, потому что с некоторых пор твое зрение обострилось настолько, что ты видишь каждый оставленный на тебе след: пальцы, губы, языки… Ты залапан, как старый платяной шкаф.
Твое возбуждение граничит с чудом — очень редкое, очень слабое, жалкое и ненавистное ещё больше, чем собственное тело. Тело, такое невероятно красивое, что больно взглянуть.
Тот, кому твое возбуждение достается, горд и счастлив. Он честно предупрежден о твоем «изъяне» и уже заведен этим до дрожи, потому что его извращенный вкус удовлетворен сполна, и потому что сердце его согрето знанием, что кому-то ещё хреновей, чем ему самому. В надежде сделать хотя бы малый глоток, слизать хотя бы каплю, счастливчик впивается в твою плоть губами и языком.
Но ты никогда не кончаешь.
Даже во сне.
Шерлок устал.
Устал от въевшегося в душу стыда.
Устал время от времени выезжать с Лестрейдом на очередное убийство и знать, что это послание предназначено лично ему: Шерлок, третьего дня ты не позволил уважаемому отцу семейства надеть на себя его заляпанные спермой трусы. Какая удивительная брезгливость! Не так уж много он от тебя хотел, учитывая, что твоего возбуждения не добился, хотя обработал языком каждую складочку, каждый дюйм бесподобно сладкого тела. Он заливал слюной телефон, рассказывая, как одуряющее пахнет, какой невероятный вкус имеет твоя промежность, и вопил от возмущения, что «за такие деньги» не получил самого главного, того, ради чего рискнул «своей репутацией». Кстати, слишком громко вопил… Ну походил бы в мокрых трусах этого идиота (или ты по-прежнему презираешь мокрые трусы?), доставил бы человеку радость. Да и здоровье ему сохранил… Кажется, он ублажал свои гениталии твоей босою ступней, даже не сняв с себя гадких штанов? Какой изобретательный господин! Вот видишь, мой мальчик, особого неудобства он тебе не доставил, а ты… Ай, как нехорошо! Гордыня, Шерлок, гордыня… Нельзя так обижать столь дорогих клиентов. Ищите теперь с Лестрейдом обрубок этого обиженного болвана.
Отдать должное Саду, за все эти полгода никто не пытался Шерлока изувечить, хотя боль причиняли ему не единожды. Боли Шерлок почти не чувствовал, настолько безразлично всё ему было. Да и боль была не настолько сильной, чтобы даже помнить о ней: укусы, щипки, разрывающие проникновения, туго стянутые запястья и щиколотки, кровоточащие раны на холодных, навсегда онемевших губах. Сущие пустяки.
Настоящую боль причинили ему только в маленьком доме, где жестоко избили, едва не переломав кости и не содрав заживо кожу после памятной встречи с тем неизвестным седым мужчиной, в объятиях которого Шерлок так неожиданно возбудился и испытал довольно яркий оргазм. Майкрофт был на грани тихой истерики, когда Шерлок позвонил ему (спасибо щедрому Саду и богу, который дал ему силы говорить отчетливо и спокойно) и сказал, что ненадолго уехал развеяться. Голос брата дрожал и срывался, и он, конечно же, ему не поверил, но не унизился до расспросов, холодно выразив надежду, что подобное Шерлок вытворяет в последний раз…
Этот оргазм был единичным случаем и для Шерлока весьма неожиданным. Секс был ему неприятен, но не физически, а как факт самого существования этой отвратительной стороны псевдо-человеческой жизни. Физически он его не воспринимал, как бы ни старался Садерс, как бы ни бился над его апатичным телом, доводя самого себя до сексуальной агонии.
Его потрясал тот факт, что желающие провести ночь с немощным хастлером находились всегда. Каждый из присланных Садом клиентов был поставлен в известность, что берет необычную шлюху, «червивую», как весело пошутил красномордый, воняющий кислым потом толстяк, чьё жирное тело, колышущееся лоснящимся студнем, Шерлок долго не мог забыть. И толстые губы, смачно чавкающие на его сосках, и такие же толстые, покрытые гелем пальцы, глубоко проникающие, раздвигающие, растягивающие неторопливо и долго. «Терпи, красавчик, я до смерти люблю покопаться в заднице. Зато трахать буду пару минут, моя колбаска даже не успеет тебе надоесть».
Садерс вел честную игру: хотите поиметь импотента, пожалуйста. А цена высока, потому что он того стоит. Когда ещё вы полакомитесь столь редким деликатесом — от одной только кожи можно лишиться рассудка.
Шерлок помнил каждого, видел их, жадно наблюдающих за ним из дальних углов, чувствовал их спиной. Теперь, после ночи с тем стариком, подсевшем к нему явно случайно, и ставшим случайной, незапланированной Садерсом жертвой, Шерлок всё понял…
Он знал наверняка, что старика давно уже нет в живых. Скорее всего, убили его ещё до того, как в маленьком доме тело самого Шерлока едва не превратили в кровавое месиво. Он отлеживался в роскошной спальне, ревниво оберегаемый беспрестанно целующим его руки Садом, а тот его безвестный любовник, получивший порцию смертельного удовольствия, уже кормил червей на каком-нибудь заброшенном кладбище дальнего захолустья.
Полгода удивительной жизни. Удивительной потому, что к ней удалось привыкнуть, воспринимая позорный статус спокойно, без лишних эмоций.
Да, шлюха. И что?
Наплевать.
Всё равно конец ему был известен. Это сейчас он всё ещё трепещет от одной только мысли, что его вдруг не станет, что тело его сожгут и забудут. Это сейчас жажда жизни неистребима. Это сейчас глупая, неизвестно на чем зиждущаяся надежда греет крошечный кусочек скованного холодом сердца: там, в самой его глубине, куда так и не смогло пробраться отчаяние.
Но придет день, когда жажда иссякнет, когда страх за близких перестанет быть так силён, а желание покончить со всем, наоборот, будет неодолимо. Вот тогда и придет покой.
А сейчас — наплевать.
Эти полгода, которые, казалось бы, должны были тянуться медленно, долго и тягостно, промелькнули стремительной тенью. И только в день, когда Шерлок встретил его – того странного светловолосого парня, жизнь остановилась, упрямо не желая сдвигаться дальше даже на дюйм.
***
Разве такое возможно — заставить себя не думать? Конечно же, нет. Каждый день, просыпаясь, ты чувствуешь в горле чужеродное присутствие, огромный сухой комок, от которого сразу же начинаешь задыхаться. Это накопившиеся за ночь стоны безумной тоски: не любит, не любит, не любит. И никогда не полюбит.
И тебе не хочется жить, потому что ты больше не в силах быть нелюбимым. И хочется жить, потому что источник надежды ещё не иссяк, и каждый день ты начинаешь с него: прочищаешь горло от стонов и припадаешь к источнику — а вдруг?..
Он никому не нужен. Искалеченный, сломленный мальчик. Куда он в итоге придет? Сюда. В этот дом. К этой взорванной любовью груди. Прильнет, если не доверчиво, то хотя бы устало.
Господи, неужели такая ничтожная малость никогда не будет тобою послана?
Я увезу тебя отсюда, моя единственная мечта, и ты всё забудешь, и ты простишь того, кто не может жить без тебя, и любит так, как умеет. Будешь смотреть на меня и смеяться, пускай даже торжествующе, пускай даже зло. Я выдержу.
И плевать, что твоя плоть может так и остаться больной и слабой. Я люблю её даже такой – израненной, беззащитной. Я зацелую тебя, заласкаю, утоплю в своей нежности.
А потом ты научишься меня целовать. И этого будет вполне достаточно. Даже такому ненасытному зверю, как я.
Всё будет прекрасно, мой мальчик. Мой дорогой, мой любимый мальчик.
Ты покоришься если не мне, так Судьбе. Ведь можно, в конце концов, подружиться с Судьбой, а не бороться с ней слепо и безрассудно. Она лучше нас знает, кому и что предназначено, она порою жестокосердна, но неизменно мудра, и коли уж я увидел тебя тогда, несущегося вдаль темной прекрасной стрелой, значит, так хотела Она, значит, такую Она затеяла с нами игру.
А ты рвешься в сетях, ранишь себя до крови, и даже не знаешь, что не мои это сети. Не мои…
Ты засыпаешь рядом со мной, измученный собственной гордостью, собственным упрямым сопротивлением, но во сне ты дышишь спокойно и тихо, а иногда касаешься моего плеча. (Вчера, например, ты прижался к нему затылком – мягко, тепло…) В такие минуты источник бурлит и пенится, а я не могу дышать, так болезненно-сладко сжимается сердце, в котором остались только два места — для тебя и для крови.
Садерс давно уже был на грани, только грань эта все время менялась: либо на грани невероятного счастья, когда Шерлок сидел у камина и перебрасывался с ним короткими фразами (это означало для Садерса разговор – с тем, кого он любит так сильно), либо на грани полного краха, когда всё у того же камина Шерлок глухо молчал, вперив в огонь потускневший, безжизненный взгляд.
Но Садерс ещё не сдался.
И не собирался этого делать.
Если бы не тот горделивый старик! Он разрушил всю тщательно выстроенную систему покорения Шерлока.
После него стало источник почти иссяк.
Откуда он только взялся?!
Эд сразу же сообщил, что к Шерлоку подкатил «чужак».
— Дьявол, я отвернулся лишь на минуту!
— Спокойно, Эд, никакой трагедии. Не надо так сильно пугаться. Никто за это тебя не убьет. Что он?
— Шерлок? Допил вино…
— Чужак, Эд, чужак! Молод, красив?
— Старикашка. Прожженный гомик без роду и племени.
— Хорошо. Не мешай. Посмотрим…
…Утром мужчину вежливо пригласили в гости.
Он сразу всё понял: в такие машины сажают не для приятной прогулки. Но сопротивляться не стал. У каждого из «разбитых» однажды наступает предел безразличия.
Садерс встретил его очень радушно: коньяк, удобное кресло…
Старик рассмеялся.
— Последние почести? — весело спросил он хозяина дома. — Недурно. — Он пригубил коньяк. — Я сразу же догадался, что с этим парнем всё не так просто. Хастлер из него, как из меня сексуальный маньяк. Думаете, я не заметил, как взглянул на меня бармен? Ваш человек? Хм… Почему же он не остановил меня?
Садерс пожал плечами — что за вопрос? Кому я обязан отчетом?
— Я знал, что сильно рискую…
— Тогда зачем?
— Затем, что мое сердце дрожало, как заячий хвост, настолько желанен был этот мальчик. Я готов был заплатить остатками жизни за то, чтобы узнать вкус его языка. Тем более что жизнь штука тягостная, особенно, когда у тебя никого. И ничего. Полакомиться напоследок очень хотелось. Я даже подумал, у меня встанет впервые за десять лет. Жаль, но нет… Но сосать его бесподобно. Я не слишком откровенен и пошл?
Таким безумным было желание задушить его собственными руками! Сжать жилистую шею и с упоением слушать утешающий сердце хруст. Но остановиться было уже невозможно. Мазохистское желание слушать захлестнуло с такой силой, что противиться ему не имело смысла.
— Насколько бесподобно?
— Неужели не знаете? — очередная насмешка, удивленно-презрительный взгляд. — Он источает острый, лишающий разума запах, когда кончает.
— Кончает?
— Да… О, вы, я вижу, удивлены? Он корчился, вцепившись в собственный член, как дьявол в грешную душу. Он подвывал, как волчонок, дрожал и бился в моих руках. Его анус покраснел и расширился, набух от прилива крови… Я позабавил его одной из своих игрушек. Вы знаете, что он не против хороших игрушек? А потом я едва не захлебнулся спермой. Бедняжка, видимо, давно не кончал. Но было сладко…
— Ну, хватит!
— Как хотите.
Садерс медленно встал и на негнущихся, одеревенелых ногах направился к выходу. Как ему подумалось, умирать.
— Я вынужден вас покинуть. А вы… Пейте коньяк, отдыхайте. Вас отвезут.
Старик усмехнулся. Усмехнулся, облив с головы до ног презрением.
— Далеко ли?.. Встретимся в аду, прекрасный господин Неудача. Не удалось тебе его приручить? И не удастся, поверь человеку, который видел в этой жизни достаточно много.
Он жалок, он до смешного жалок! Преданный, трясущийся от желания и любви неудачник, стонущий от разрывающей боли дурак! Страшные подозрения мутили душу: его обманывают. Все эти ублюдки его обманывают! С каждым из них Шерлок кончил, с каждым из них наслаждался, извивался под ними, подлый вероломный червяк!
Сада трясло от бешенства и иссушающей разум ненависти.
Но увидев избитого Шерлока в собственной спальне, он от ужаса едва не сошел с ума. Боль нещадно скручивала его тело, словно каждый удар, каждый пинок по ребрам достался ему, и это его кровью залито было сейчас дорогое лицо.
Никогда и никому, кроме матери, Садерс не целовал рук. Шерлоку в тот вечер он готов был целовать даже ноги, лишь бы боль эта стала чуть-чуть слабее.
Ни разу потом Шерлок не напомнил ему об этом.
Гордый… Гордый и сломленный мальчик.
Хорошо, что сломленный. Плохо, что гордый.
Ну, ничего, со временем и гордость его станет только воспоминанием.
Садерс решил старика забыть. К черту! Не было его. Никогда не было.
А Шерлок есть.
У Сада столько терпения, что хватит на весь их гнилой, пропахший сыростью Лондон.
Но в тот вечер, когда Шерлок ушел из бара с невзрачным парнем, а потом позвонил и твердо сказал, что убьет за него любого, Садерс понял, что игра, от которой он оказывается зверски устал, наконец-то окончена, и что приза в этой игре ему не получить никогда.
Всё.
Это всё…
========== Глава 24 Джон ==========
Джон искалечен.
Каждая клетка его натренированного, сквозь адское пекло прошедшего тела наполнена болью. Что бы ни делал он, куда бы ни направлялся, пытаясь жить дальше или хотя бы делать вид, что живет, от боли не было никакого спасенья — она жгла, грызла, скреблась… Одним словом, вела себя по-хозяйски и покидать Джона, по-видимому, не собиралась.