— Я не слишком вас утомил?
— Не слишком.
***
Миссис Хадсон, похудевшая и осунувшаяся, вышла из дверей своей квартиры, как обычно встретив его в прихожей.
Полчаса назад, в такси, устало и безнадежно прислонившись к холодному стеклу, Шерлок мысленно благодарил бога, что некому врать, не перед кем отчитываться за столь ранний приход домой, и некому объяснять причину нездоровой бледности и мешков под глазами. Но увидев её, он задрожал от радости: наконец-то квартира перестанет быть пугающе одинокой, наконец-то заполнится звуками гнетущая пустота.
Шаги, еле слышное позвякивание посуды, шум бегущей по трубам воды, бормотание телевизора внизу — прекрасная, умиротворяющая мелодия жизни.
— Шерлок. — Женщина обняла его и прижала к себе так крепко, как позволяли её немолодые, слабые руки. — Ты забыл телефон. Почему не ночевал дома? Я уже собиралась звонить Майкрофту, думала, ты снова уехал… Вернулся к своему прежнему увлечению? Это наверняка опасно… Где ты был?
Вопросы сыпались один за другим, но каждый из них, хоть и не предполагал правдивого ответа, был Шерлоку бесконечно важен, как и сам её голос, слегка надтреснутый и не такой звонкий, как и её требующие срочной покраски волосы, неопрятно, но мило обрамляющие заметно постаревшее лицо.
Наконец-то я перестану вздрагивать от каждого шороха. Наконец-то чье-то дыхание оживит невыносимо длинные, тоскливые ночи. Наконец-то…
Даже если он решит взорвать весь этот мир, я останусь сегодня дома, с ней.
— Миссис Хадсон, я так соскучился. Как… Дэвид?
— Плохо. Всё плохо, Шерлок.
Женщина усилием воли подавила подступающие к горлу рыдания. Она устала плакать. Губы её жалко кривились, и сердце Шерлока сжималось в жестких тисках вины.
Всё из-за меня, все её беды — из-за меня.
Сейчас, глядя на эту маленькую, хрупкую женщину, высушенную бессонницей, растерянную и сломленную горем, от которого она вряд ли уже оправится, Шерлок готов был на все, проклиная свою гордость и свою непокорность. Что значило его тело рядом с тем ужасом, который вошел в семью миссис Хадсон? Который принес он, и который, возможно, ещё принесет.
Кому нужно тело, что он так отчаянно оберегал? Все равно не уберег.
А душа…
Душу уберечь хотелось, так вдруг она стала ему дорога.
Но как это сделать, Шерлок не знал.
Где-то глубоко-глубоко, в недосягаемых недрах его метущегося сознания, зрела и оформлялась предательская мыслишка: всё, что происходит, весь этот сюрреалистичный кошмар любопытная, жадная до событий натура Шерлока воспринимает как дерзкий вызов судьбе, как потрясающее приключение, которое неуклонно ведет к погибели, но погибель эта невероятно сладка. А внезапная неспособность возбуждаться и чувствовать — это то последнее, что может сделать его испуганная, заблудшая душа, которую он так жаждал сейчас спасти.
От этой мысли мутило. От подозрения, что весь этот обвал трагедий и смертей не имеет смысла, потому что тот, ради которого кровавая игра начата, втайне получает от неё странное, алогичное удовольствие.
Ночью, лежа рядом с раскинувшемся на спине мужчиной, мучаясь от пульсирующей боли, стыда и унижения, он ошеломленно ловил себя на том, что ему интересно, кто будет следующим, и каким он будет…
Шерлок запутался.
Он открывал себя заново, и каждое из этих открытий его пугало.
Кроме одного — он никогда не предполагал, что кто-то может быть настолько дорог ему, настолько необходим. Его семья, его близкие и дальние родственники никогда не являлись чем-то особенно ценным. Они просто были. А он просто знал, что они есть. Майкрофта и миссис Хадсон он подпустил ближе всех. Особенно миссис Хадсон, которую нежно любил. Но теперь, когда рушился привычный и устоявшийся мир, он заново узнавал и их, и свою привязанность к ним, и это было единственным утешением в том непрекращающемся бреду, в котором пребывал всё это время его растерявшийся разум.
Сидя с миссис Хадсон на кухне, слушая длинный горестный рассказ, он ненавидел себя за её рухнувшее благополучие, где лишь естественные недомогания стареющего организма были серьезным поводом к грусти. Он понял, что пойдет на любые жертвы, будет послушным и безответным, готовым безропотно подчиниться причудам каждого из клиентов, лишь бы только новое горе не наполняло глаза миссис Хадсон слезами.
А может быть, он просто нашел себе оправдание?
Шерлок запутался.
Он устал.
Он очень сильно устал.
***
— Сегодня я хочу остаться дома.
Впервые Шерлок звонил ему сам.
— Ты меня разбудил, недовольно прошелестело в трубке, прервавшись на длинный зевок. — Ты хочешь?
— Я… прошу.
— Уже лучше. И ради этого я вынужден был проснуться? Какого черта? Не только у тебя была бурная ночь.
Ты ответил сразу, после первого же гудка. Конечно, ты спал. Конечно, я тебя разбудил.
— Соскучился по домовладелице? — добродушно пожурил насмешливый голос. — Неужели ты склонен к геронтофилии? Надо это учесть…
Шерлок терпеливо дожидался ответа.
— Молчишь. Что ж, я не изверг. Конечно, побудь рядом с миссис Хадсон. Она сильно сдала, мне не понравился её внешний вид: старая, неопрятная. Надеюсь, дома ей станет лучше.
Ногти впились в ладони, оставляя на коже глубокие отметины.
Когда ты будешь подыхать, я буду смеяться.
— Так и быть, можешь остаться. Тем более что сегодня на тебя нет желающих. Боюсь, скоро на тебя вообще не станется спроса. — Голос с наслаждением унижал и глумился. — Кому нужен в постели начинающий импотент? Ну и как тебе очаровательный господин? Симпатичный, правда? Очень мужественное лицо. Надеюсь, ты не влюбился. Что он?
— Пометил меня.
— Пометил? Интересно. Я обнаружу на твоей потрясающей попе клеймо?
— Возможно.
И снова Шерлок почувствовал, как сгустились тучи в далеком маленьком доме, как разлилась по его комнатам чернота, волнами исходившая от затрясшегося в гневе хозяина. Ничего нового.
Несмотря на очередную порцию ломоты в мышцах и истерзанную, горящую кожу, Шерлоку стало смешно.
Странная разновидность мазохизма у тебя, Сад. Для чего эти невыносимые муки, для чего эта боль? Решил сожрать самого себя? Вообразил себя Уроборосом?*
Какое самомнение! Тоже мне, символ вечности.
Вечное помешательство на себе самом, не имеющее конца, пожирающее и душу, и разум.
Скоро от тебя ничего не останется, потому что остановиться, а уж тем более сдаться не сможешь — все зашло слишком далеко. Смиренно склонить голову и признать, что измучен ревностью и страхом потери — нет, этого не вынесет твоя надменная гордость.
Ну и черт с тобой. Жри.
Наплевать.
— Радуешься? Думаешь, я расстроен? Думаешь, только и мечтаю о том, как бы поскорее тебя раздеть и убедиться? — Голос дрожит и срывается.
Смешно.
Я же говорил, что ты пожалеешь.
— Не хочу тебя видеть, грязная шлюха! Мне противен твой вялый, безжизненный член!
— И ты больше не любишь меня?
Короткие гудки доставили Шерлоку ни с чем не сравнимое удовольствие. Он так и видел искаженное отчаянной злобой лицо, закушенные в гневе губы и полные ненависти глаза. Вой, сука, вой.
Но кого же ты всё-таки ненавидишь? Кого ты ненавидишь так сильно?
Это противостояние определенно Шерлока заводило, сомнений у него уже не осталось. Такому как он к бездне не привыкать, а вот долететь до самого дна и увидеть наконец её суть, её истину — получить такой бесценнейший опыт дорогого стоит.
Трубка вновь ожила, оповещая о том, что сказано далеко не всё.
Ни тени раздражения, ни капли недавнего бешенства.
— Не засиживайся допоздна, мой мальчик, слушая свою дорогую хозяйку — старые леди любят поговорить, особенно о каких-нибудь ничтожных страданиях. Тебе завтра снова ложиться на спину и забрасывать ноги на чьи-нибудь плечи.
— Да, конечно, я готов.
— Готов? Вот и славно. Послушная шлюха, — проурчал Садерс, и кожа Шерлока покрылась мурашками. — Всегда надо быть послушным, мой мальчик. Это позволит избежать множества серьезных проблем тебе и таким милашкам, как ты.
Медовые нотки в голосе настораживали.
В трубке раздался ещё один сладкий зевок.
— Я плохо спал, прости. Тревога, душевный непокой, одиночество. Тебе ведь всё это знакомо, да?
Шерлок напряженно вслушивался в каждое слово. Что? Что случилось?!
— Ди меня бросил. Покинул, негодник, старого Сада. Ох уж эти ветреные мальчишки!
Напряжение отпустило так резко, что тело на миг стало невесомым, бесплотным, и этот контраст вызвал легкое головокружение. Он еле слышно перевел дух, стараясь не выдать своего облегчения, своей радости — молодчина, Ди!
— Его имя — Габриэль.
— Да, и это очень красиво. Итак, сегодня ты развлекаешь старушку. Успехов тебе, мой мальчик. Мой любимый мальчик. Единственный.
***
Инспектор Лестрейд приехал ближе к вечеру, когда граница между светом дня и надвигающимся сумраком была размыта. Шерлок очень любил это предвечернее время. Оно представлялось ему началом чего-то нового, неизведанного.
Как оказалось, он многое в жизни любил, не замечая того, не придавая значения…
Они сидели в гостиной у миссис Хадсон и молчали. Негромко бормотал телевизор, остывал чай. И все же некое подобие покоя и уюта радовало обоих, и оба они отдыхали: миссис Хадсон — от уныния и печали, ставшими в последнее время её постоянными спутниками, что бы она ни делала, куда бы ни шла, Шерлок — от одиночества и пустоты квартиры, которую уже готов был возненавидеть.
Приход инспектора так его испугал, что, тяжело привалившись к дверному косяку, он задохнулся от катастрофической нехватки воздуха.
Майкрофт?! Господи, Майк…
Нет! Не надо!
Пожалуйста, не надо.
— Мистер Холмс… Шерлок… Простите за беспокойство, — забормотал Лестрейд, заглядывая вглубь квартиры.
— Проходите, инспектор. — Шерлок сделал приглашающий жест. Эти два коротких слова и взмах руки окончательно лишили его сил, он с трудом удерживал равновесие — так бросала из стороны в сторону его тело крупная, морозная дрожь.
Инспектор вошел, но остановился в прихожей.
Он явно не намеревался подниматься наверх.
— Что-то случилось? — Слова выкатывались огромными корявыми глыбами.
— Да. Не думаю, конечно, что это имеет к вам какое-то отношение, но…
Шерлок едва удержал рвущийся крик. От острого желания наброситься на Лестрейда с кулаками его кинуло в жар, и хотя тот не был ни в чем виноват, а уж тем более — в его полубезумном страхе за брата, одно-единственное мгновение Шерлок люто его ненавидел.
— Я ничего не могу понять… — Инспектор привычным жестом потер седые виски, и Шерлоку стало стыдно за свою злость на этого уставшего, поникшего человека, явно пришедшего к нему за помощью или советом. — Я в тупике. — Он невесело усмехнулся неожиданной игре слов. — Да, именно в тупике. В Turn-again Lane… снова обнаружен труп молодого мужчины. Вы…
— Я переоденусь. Подождите в машине.
Шерлок хорошо понимал, что ехать ему не надо, что сейчас он увидит то, от чего не сможет избавиться уже никогда, не сможет вычеркнуть из памяти эту новую смерть, кем бы ни был тот неизвестный.
Но отказать инспектору почему-то не смог.
*
Шерлок сразу его узнал.
«Какого черта он вырядился так глупо?! — было первой мыслью, неуместной и полной злого недоумения. — Кто надевает красную рубашку под фрак?!»
И только приблизившись, Шерлок понял, что рубашка, конечно же, когда-то радовала кипенной белизной.
Обескровленное лицо Ди казалось безмятежным и прекрасным до слёз.
Молодым.
Боже, до чего оно было молодо!
«Он же совсем мальчишка».
— Шерлок.
— Я не знаю его, инспектор. Вы напрасно рассчитывали на помощь.
— Так я и думал. Черт… Лондон наполнен безумцами. — Лестрейд взъерошил пятерней короткие волосы. — Хочется бежать отсюда подальше.
Шерлок пожал плечами.
— Нет желания принять участие в расследовании этого дела? — осторожно добавил Лестрейд.
Помоги же мне, черт возьми!
— Нет. Я больше не хочу иметь дело с кровью.
Простите, инспектор. Я бы с радостью вам помог, но боюсь окончательно помешаться.
Шерлок сломался.
*УРОБОРОС — архаический образ, часто встречающийся в алхимических трактатах и представляющий собой змею, заглатывающую свой хвост.
========== Глава 23 Предел. Второе дыхание. ==========
Полгода спустя…
Разве такое возможно — заставить себя не думать? Оказывается, возможно. Оказывается, достаточно просто отключить поток именно тех мыслей, от которых недолго сойти с ума. Жить ничем не примечательной жизнью безликого обывателя с безликими проблемами и заботами: еда, сон, счета, погода, забытый дома телефон, промокшие ботинки, полное отсутствие радости и прочие мелочи бытия.
Просыпаться не слишком рано, но не слишком поздно, принимать теплый душ, пить кофе и даже завтракать, если в холодильнике обнаружатся свежие масло и сыр, купленные накануне заботливой домохозяйкой; поглядывать с интересом в окно, проверяя, насколько ветрено это утро, и не накрапывает ли начавшийся с вечера и надоевший до чертиков дождь; с головой погружаться в компьютерный мир, просматривая и сортируя почту на важное и неважное — будто бы это имеет какой-то смысл, — перечитывая особенно интересные письма и сообщения, но никогда не отвечая на них; кому-то звонить, просто так, только бы убедиться, что голос твой по-прежнему глубок и на низких нотах по-прежнему бархатисто вибрирует; время от времени встречаться с братом, нехотя выполняя его условия, поставленные не терпящим возражение тоном, за въедливым менторством которого легко угадать доходящую до абсурда тревогу: всегда знать, где ты, и чем занят на этот раз; принимать участие в семейных торжествах, если общения избежать не представлялось возможным; отвечать на вопросы; что-то читать, куда-то ехать… Жить.
Жить и не думать о том, что ты шлюха, что каждый вечер идешь в человечий отстойник, заказываешь осточертевший бокал вина, который потом оставит во рту такой тошнотворный привкус, будто ты пригубил свежей крови, лениво цедишь его, впитывая обжигающие спину взгляды, и ждешь, снимут тебя сегодня или оставят в покое.
Ждешь ровно час и когда понимаешь, что на сегодня ты, слава богу, свободен, медленно направляешься к дому, где проводишь вечер у телевизора, а потом ложишься в постель, тщательно вымывшись перед сном и так же тщательно вычистив зубы, но все равно ощущая себя липким и пропитанным мерзостью.
Теперь тебя снимают нечасто: ревнивый и окончательно потерявший рассудок любовник не позволяет бесконтрольно пользоваться тобой и твоим соблазнительным (ведь шлюхам полагается быть соблазнительными, не так ли?) телом, тщательно отбирая каждого претендента. Но всякий раз это изощренный выбор, и потом тебя долго мучают воспоминания.
Черная машина приезжает за тобой с настырной периодичностью – он продолжает тебя ломать. Подминает под себя. Скручивает в дугу. Изголодавшиеся губы стонут от страсти и изуверской любви, жадно целуя каждый дюйм твоего безразличного тела, а руки тщетно стараются в очередной раз вызвать хотя бы отголосок былого желания. Но это бессмысленно, поэтому, в очередной раз потерпев поражение, он ложится на спину и кричит в полный голос, когда ты заученно сосешь его огромный каменный член, получая странное удовольствие от того, что находишься в полном дерьме. Он кончает, хрипя и всхлипывая, а потом, накопив новую порцию похоти и замучив вас обоих изнурительными, жаркими ласками, трахает, трахает, трахает, проклиная тебя и Бога за свою неутолимую страсть.
А может быть, это совсем не ты?
Ты был уверен, что победишь, отдав свою плоть, как залог будущего торжества. Ты был уверен, что тот, кто так и не получил от тебя самого главного, не выдержит этой пытки и сдастся, не в силах больше осознавать, что чужие руки по-хозяйски сжимают тело, дороже которого у него ничего нет и уже не будет. Но он не сдается. Он снова и снова безжалостно предоставляет в общее пользование то, за что не раздумывая отдал бы жизнь.
Может быть, именно так он себя убивает?