А какое ему, собственно, было дело до этого гомосексуального царства… Тем более что в целом здесь довольно спокойно и даже уютно. Вполне подходящее местечко для того, чтобы выпить стаканчик-другой крепкого пива.
Если бы не он…
Джон понимал, что ожидание его совершенно напрасно, но, как и всё, имеющее привкус запрета, оно затягивало, не отпускало.
«Ещё десять минут… Ещё пять, и я ухожу… Какого дьявола, мать твою?!
Ещё две минуты…»
Без четверти двенадцать он поднялся из-за стола, проклиная собственное упрямство, чувствуя себя так, словно только что совершил самую глупую в своей жизни ошибку, и на негнущихся ногах направился к выходу, не оглядываясь назад, не замечая кривой усмешки до полусмерти уставшего Эда.
*
Заперев за собою дверь, постанывая от ломоты во всем теле, через силу стащив рубашку и джинсы, Джон тяжелым кулем рухнул на скрипнувшую кровать и провалился в глубокий, близкий к коматозному сон, напоследок втянув ноздрями едва уловимый аромат своего безумия.
Проснулся он продрогшим до самых костей: на улице похолодало, и вездесущий северный ветер проникал даже в запертое окно. Ночью он все-таки умудрился закутаться в тонкое покрывало, натянув его до самых бровей, но это не спасло от сотрясающего озноба — Джон дрожал, как лист на ветру, такой же одинокий и бесприютный.
«Что я здесь делаю? — промелькнула тоскливая мысль. — Почему не могу оторваться от этого проклятого места, от этого города, в котором всё стало до такой степени непонятно, что я успел запутаться в первый же день…»
В конце концов, у него есть Гарри, и до Уимблдона рукой подать.
Почему бы не увидеть сестру? Какая разница, с кем она делит кров? Разве сам он не задыхался в крепких мужских объятиях?
***
— Не может этого быть! — рассмеялся в трубке звонкий девичий голос, и от этого полузабытого звука затрепетало сердце. Повеяло детством, мамиными рулетами, беззаботностью и уверенностью в том, что они рождены для счастья, и оно с нетерпением ждет их за первым же поворотом.
— Привет, Гарри. Как ты?
— Да уж получше, чем ты, бродяга! — продолжала она смеяться — радостно, искренне. — Хочешь сказать, что у твоей сестрицы появится шанс дать тебе хорошую затрещину?
— Хочу.
— Когда же?
— Принимаю душ, собираюсь и еду. Говори адрес.
— И сейчас ты не шутишь? — недоверчиво переспросила она. — Ни капельки?
— Ни капельки, будь уверена. Я уже направляюсь в сторону душа.
— О, Джон… — А вот теперь Гарри, кажется, готова заплакать. — Я так по тебе соскучилась. Так много думала о тебе всё это время. Что приготовить к твоему приезду?
— Что-нибудь погорячее — в этом чертовом Лондоне я жутко продрог.
— Старый пожиратель невинных душ неприветливо встретил?
Джон смущенно откашлялся.
— Как сказать… Не очень. Кстати, Гарри (почему, черт возьми, это кстати?!) … Твоя… — он запнулся, не зная, как продолжить вопрос. — Мой приезд не нарушит твоих… ваших планов?
Гарри снова расхохоталась.
— Боже мой, до чего ты стал деликатен! Никак не смиришься с тем, что твоя сестра лесбиянка? Надеюсь, ты не начнешь читать мне мораль?
«Да уж… Это было бы очень смешно».
— Не начну, — натянуто улыбнулся он. — Буду рад познакомиться с твоею …подругой. И даже обнять.
— О! — веселилась Гарри. — Только не слишком крепко — я ревнива, как необузданный мавр!
Напряжение отпускало. Вчерашнее напрасное ожидание, опустошившее душу и истомившее тело, постепенно теряло яркие краски.
Господи! И это он?! Это он панически боялся лишний раз освободить мочевой пузырь?! Он сидел, как припаянный к жесткому стулу, пялясь на танцующих мужиков?
Нет! Игры разума, не иначе…
Срочно уехать из Лондона хотя бы на пару дней.
Разобраться во всем.
И решить, как существовать на этой планете дальше.
***
Гарри встретила его на Уимблдонском вокзале, и сразу же горячо обняла — прижалась, уткнулась носом в ключицу и зашмыгала носом.
— Джон… Джон… — бормотала она, поглаживая его спину и плечи. — Неужели
ты?
Наконец она отстранилась и с головы до ног окинула его внимательным взглядом. В покрасневших глазах он прочел всё, что она увидела: свою усталость, растерянность и потрепанность жизнью.
— Н-да… Не скажу, что твой вид вызывает бурный восторг… Но это поправимо. Отдохнешь, придешь в себя. У нас прекрасный дом. Я поселю тебя в мансарде, и ты будешь спать, как младенец. Спать и есть. И ни о чем не думать. — Гарри снова его обняла. — Я так сильно тебя люблю, мой дорогой.
И, черт возьми, как это было необходимо!
Она повезла его в так называемую «деревню», считающуюся одной из самых дорогих в пригородах Лондона: двухэтажные домики, образец уюта, комфорта и дороговизны, сады и палисадники, покрытые светло-зеленым кружевом весенней листвы, красочно оформленные магазинчики, пабы. Не тронутый грохочущей, дымной цивилизацией рай средневековой английской деревни.
— Я смотрю, ты в порядке, — заметил Джон, с интересом посматривая в окно серебристого дамского Volvo. — Уимблдон ко многому обязывает.
— Как видишь, в порядке. У нас с Клэр небольшое бумажное производство. Так, мелочи, но мелочи, приносящие стабильный доход. Между прочим, мы официально оформили отношения.
Джон удивленно вскинул брови
— Что?! А почему я ничего не знаю об этом? А папа с мамой? Как они…
И давно?
— Джон, — Гарри улыбнулась довольно и чуть-чуть снисходительно, — сколько вопросов! Отвечаю. Папа с мамой… Во всяком случае, остракизму меня не подвергли, и, кажется, даже смирились. Обещали приехать в гости. Ты… Иногда ты бываешь ужасным ханжой, братец. Хотелось немного оттянуть момент сообщения новости, которая явно тебя не обрадует.
— Я рад, — перебил её Джон и твердо добавил: — Очень рад.
Гарри недоверчиво взглянула в его лицо.
— Это правда? Хм… Удивительно. А ты изменился.
— Да.
*
Дом был очаровательным: славное, удобное гнездышко нежно любящей пары. Впрочем, ничего другого Джон почему-то не ждал, хотя Гарри никогда не была, во-первых, сентиментальной, а во-вторых, особо склонной к бытовым хлопотам. Но всё меняется. Себя вот с некоторых пор он совсем перестал узнавать…
Под стать дому была и Клэр: милая, воздушная брюнетка, которую сразу же захотелось от чего-нибудь защитить. Да хотя бы от ветра, который и здесь, в Уимблдоне, обжигал холодными порывами, проникая под одежду и загоняя домой — в надежное, умиротворябщее тепло.
— Здравствуйте, мистер Ватсон, — Клэр протянула ладошку.
— Привет. И можно гораздо проще — Джон. — Он тепло улыбнулся, видя её нешуточное волнение.
— Между прочим, мой братец собирался с тобой обниматься, — очень серьёзно предупредила Гарри подругу. — Берегись, дорогая, этого гризли — он только с виду такой… небольшой и совсем неопасный. На самом деле, так сожмет — только косточки хрустнут.
Джон вздохнул с облегчением, полной грудью — хорошо! Всю дорогу он сомневался: надо ли ехать, как произойдет их с Гарри встреча, что они скажут друг другу… Теперь он был твердо уверен — за последние несколько месяцев…, а может быть, лет… приезд сюда стал самым верным его решением.
Все в доме было пронизано взаимной любовью, каждая мелочь подчеркивала стремление заботиться друг о друге, предвосхищая малейшее, самое обыденное желание, создавая друг для друга максимум удобств и комфорта: корзинка с вязанием на нижней полке кофейного столика — кто-то из них любил вечерами негромко пощелкать спицами, прихлебывая горячий кофе («Неужели Гарри? — мелькнула у Джона почти бредовая мысль. — Взбалмошная, непоседливая Гарри и вязание… О, нет!»); стопка журналов с эзотерическим и мистическим направлением («А вот это уже точно Гарри. Она всегда увлекалась подобного рода историями») и маленькая конфетница, полная лимонной карамели («Ну конечно, кто же ещё!») …
Всё это глубоко потрясло Джона, в который раз обрушив на него горькую правду о собственном одиночестве, которому, казалось, уже не будет конца.
Он растеряно застыл посреди этого оазиса счастья и не мог сдвинуться с места.
— Джон… — Гарри тронула его локоть, не понимая причины столь неожиданного замешательства. — Что-то не так?
Он обернулся и притянул к себе недоумевающую сестру, прижав к груди её белокурую голову, целуя затылок и наслаждаясь близостью родного тепла.
— Всё замечательно. Я поживу у вас пару деньков?
Гарри заглянула ему в глаза — она всё поняла, его драгоценная Гарри.
— Джон, я надеялась, что речь пойдет не о днях…
Джон коснулся губами гладкого лба.
— Посмотрим. Спасибо тебе.
— И вообще, — слегка отстраняясь, смущенно буркнула девушка, — хватит торчать посреди гостиной. У нас и столовая, между прочим, имеется, а в ней — очень аппетитно накрытый стол. Клэр божественно готовит, не то что я. Джон, — менторским тоном приказала она, — немедленно мыть руки и за стол. Я покажу тебе ванную.
*
Он давно не чувствовал себя таким… полноценным, таким нужным и важным. Гарри и Клэр вели себя так, будто до его появления они не жили, а лишь томились в ожидании, и вот наконец-то сбылось несбыточное, срослось то, что уже не имело шанса стать целостным.
Джона здесь ждали, это не вызывало сомнений, о нем говорили, за него болели душой, и осознание этого согревало его заиндевевшую сердцевину.
Он много и с удовольствием ел, пил маслянистый коньяк, быстро и приятно пьянея; рассказывал о себе и о том, через что умудрился пройти, оставшись живым, чудом сохранив если не душу, то хотя бы шкуру.
Впервые он так подробно рассказывал о войне. И кому? Двум хрупким женщинам, не сводящим с него наполненных влажным сиянием глаз. Но потребность высказаться была сильнее благоразумия, да и женщины его, похоже, в обморок падать не собирались.
Слушали, затаив дыхание.
Джон раскрывался, как получивший порцию долгожданной влаги цветок, и чувствовал болезненное облегчение. Он был самим собой, не пытаясь казаться героем или преподать себя в выгодном свете. Один раз его глаза наполнили слёзы, и Джон не устыдился, не покраснел от досады — мол, разнюнился, жалкий слабак…
Судьба вручила ему неожиданный и щедрый подарок — возможность очиститься, освободиться от гнёта, не опасаясь непонимания или упрека. Среди близких, в кругу семьи.
И только одно, самое сокровенное, он всё-таки утаил — спрятал на самое дно души, туда, где по-прежнему оставалось черным-черно.
Усталость навалилась внезапно, отяжелив тело и голову.
— Гарри, я, кажется, пьян…
Обе вскочили, засуетились, заметались вокруг него, и Джон рассмеялся.
— Надеюсь, вы не собираетесь тащить меня на себе.
— Вставай, любимый, я покажу тебе комнату. Твою комнату.
— У меня есть своя комната?
— Да, Джон, и уже давно.
*
Комната была светлой и теплой, выдержанной в спартанском стиле — именно так, как он и любил: ничего лишнего, но всё необходимое есть. Неширокая кровать, письменный стол, пара стульев, мохнатый ковер на полу, прикрытое полотняными жалюзи окно. Эта комната в самом деле ждала его, и только его.
Нестерпимо захотелось лечь на приветливую, удобную даже на вид кровать и проспать часов двадцать, дав, наконец, своему не знающему покоя телу возможность отдохнуть и набраться сил.
Джону казалось, что раздеваться он будет целую вечность: руки будто впервые прикасались к пуговицам на рубашке и к змейке замка на джинсах, настолько неловко и медленно они двигались, сплетаясь негнущимися, корявыми пальцами. Наконец он прильнул к прохладе белого хлопка, потянувшись сладко и хрустко.
Перед закрытыми глазами мелькал разноцветный калейдоскоп: образы, ощущения, звуки. А потом всё рассыпалось, и возникло самое прекрасное в мире лицо.
— К чёрту тебя, — тряхнул головой Джон, поворачиваясь на бок, и прекрасное лицо исчезло, оставив его в непроницаемой тьме.
*
Дни летели один за другим. Джон много спал, много ел, читал, смотрел телевизор и ни о чем не думал. Он получал удовольствие от самых простых вещей, наслаждаясь каждой минутой пребывания в доме сестры и её прекрасной подруги. Как давно он не был настолько доволен жизнью! Жизнью, которая не казалась теперь безнадежно пропащей и тупо растраченной.
В конце концов, он делал то, что велел ему долг, и делал на совесть, с полной отдачей. Даже убивал… Жизнь не спрашивает совета, а уж тем более разрешения. Поставит тебя перед фактом, и крутись, как хочешь. И Джон Ватсон крутился: ни разу не струсил, ни спрятался за чужую спину, не спасовал. Он просто устал, и усталость его в какой-то момент стала смертельной. Такое бывает.
Теперь силы возвращались к нему, а вместе с ними — уверенность, что всё было не напрасно, что стыдиться нечего, что удача ещё повернется к нему с улыбкой.
Он твердо решил, отдохнув у Гарри ещё немного, вернуться в Лондон, найти работу, жильё и попробовать начать всё сначала. Тридцать два года — такой пустяк! Он хороший специалист, и для него непременно найдется место, где его сильные руки станут для кого-то надежным подспорьем.
А всё случайное, глупое, странное можно вычеркнуть из памяти, как досадное недоразумение, как слабость — вполне простительную, потому что с кем не бывает… Черт возьми, его тоже можно понять: на этой проклятой войне всё смешается в голове, себя узнавать перестанешь.
Забыть.
И, кстати, это не так уж и сложно.
*
На шестой день безмятежного пребывания в доме двух любящих женщин Джон проснулся от стона, покрытый горячим потом, дрожащий и совершенно больной. Он понял, что всё бесполезно: и эта светлая комната, и чистая постель, где сон его был так крепок, и утренний кофе со сливками, и полузабытые запахи домашнего очага.
Ему до слёз не хотелось возвращаться в Лондон сейчас, когда только-только начала оживать его истерзанная душа, когда она так уютно пригрелась в этом доме, очень быстро ставшем ему родным.
Но он знал, что умрет, задохнется, сгорит дотла, если сегодня же не увидит его лицо…
========== Глава 28 Шерлок ==========
Воздух тонко звенел, и звон этот Шерлок отчетливо слышал. Казалось, ещё немного, и постепенно нарастающий звук превратится в громовые раскаты.
К тому всё и шло.
Полгода нечеловеческого напряжения истощили, и усталость от ежедневной необходимости что-то скрывать, изворачиваться и врать стала почти смертельной. Нервы гудели потревоженными проводами, голова раскалывалась от постоянной, изнуряющей боли.
Он с огромным трудом контролировал мимику, когда миссис Хадсон, отринув деликатность и нарушив негласный договор о не пересечении определенного рода границ, всё чаще задавала тревожащие её вопросы: куда и зачем Шерлок каждый вечер уходит; где пропадает порою по несколько дней, не предупредив об отъезде ни её, ни старшего брата, отключив телефон и растворившись в Лондонском смоге; почему после этих таинственных исчезновений возвращается домой таким утомленным и бледным…
Приходилось отшучиваться, ссылаясь на вполне объяснимую человеческую потребность в личной жизни.
Миссис Хадсон розовела и натянуто улыбалась, но не верила ни единому слову, это Шерлок прекрасно видел. Да и кто, скажите на милость, поверит в сладостное свидание, когда в глазах предполагаемого счастливчика плещется такая отчаянная тоска.
Иногда, если вид его был особенно красноречив, и настойчивость домовладелицы выходила за допустимые рамки, Шерлок обрывал её попытки что-либо выяснить достаточно жестко, а бывало, и резко. Миссис Хадсон обижалась, надолго замыкалась в себе, редко поднимаясь наверх, и в такие дни Шерлок особенно четко осознавал, что ещё немного, и он не выдержит.
С Майкрофтом было ещё сложнее. Брат чувствовал всё гораздо тоньше, видел гораздо глубже, и его молчаливое страдание ранило Шерлока куда больше, чем нескрываемое беспокойство домохозяйки.
*
Он поджидал Шерлока в гостиной, нервно постукивая по ковру зонтом, давно потерявшим свою первоначальную яркость. Этот траурный атрибут Шерлок всегда ненавидел, и время от времени довольно язвительно высмеивал столь несвойственный Майкрофту фетишизм.