До самого вечера мы не разговариваем. Я разбираю вещи (кстати, Майкл не так безнадежен) и якобы читаю журнал из самолета. Джастин отсиживается в своей комнате и якобы рисует.
В одиннадцатом часу я плюю на статью по пиару, в которую смотрю безо всякого толка последние полчаса, и отправляюсь в ванную. Душ, как выясняется, не работает, так что я просто набираю себе воду.
Моя обычная норма – это душ. Утром. После спортзала. Перед ночным клубом. После секса. У него есть главное и неоспоримое преимущество – это быстро. Боюсь, для меня это преимущество уже давно определяющее во всех сферах жизни.
Зато сейчас можно прикрыть глаза и немного подумать. Например, о том, действительно ли я хотел вернуться в Питсбург и хорошо ли, что снег мне помешал?
Deja vu
Это только говорится, что я рисую – на самом деле я битый час сейчас сижу и бессмысленно кладу мазки на лист бумаги, с каждой секундой все больше напоминающий палитру. На самом деле, я полагаю, это просто такой способ медитации. Западный менталитет редко кому позволяет по-настоящему сливаться с природой, так что каждый из нас медитирует своим способом: кто-то серфингует по Интернету, кто-то чиркает по листку бумаги, кто-то переключает каналы со скоростью по одному в секунду. Не знаю, очищает ли сознание настоящая медитация, но вот такое времяпрепровождение определенно приводит тебя в состояние легкого отупения. Но, по крайней мере, на проблемы тебе уже наплевать.
За окном быстро стемнело, и я долго сижу, глядя на темно-синий прямоугольник окна. На подоконнике снаружи лежит пушистая голубоватая шубка снега. Только боковой свет от уличного фонаря освещает комнату, и на бледном полу легли длинные, синие, безрадостные тени. Я не включаю лампу.
Это не слишком-то приятно, когда в твою привычную жизнь и личное пространство бесцеремонно врывается кто-то другой, кого ты совсем не хотел видеть. Пожалуй, я начинаю понимать, как чувствовал себя Брайан, когда я заявился к нему. По-своему в сегодняшней ситуации есть определенный комизм, как будто бы мы поменялись ролями. Но, честно говоря, наблюдать эту ситуацию второй раз – с другой стороны – не слишком-то приятно. Примерно, как рассматривать прилипшие серые хлопья мыла на бортике ванны, после того, как воду уже спустили.
Подоконник высокий, широкий и покрыт четкой сеткой теней от веток за окном. Я безо всякого смысла размазываю пальцами густую краску по листку так, что рисунок превращается в закрученную спираль цвета темного индиго. Я сначала делаю сходящуюся спираль – начиная от самого широкого круга и заканчивая точкой в середине. Потом смазываю весь узор и начинаю заново, но теперь раскручиваю спираль от точки, похожей на чернильный плевок, до круга, который слегка вылезает за границы листка. Рядом с темно-синими тенями на подоконнике остаются акриловые индиговые разводы.
Дерьмо.
Зачем Брайану понадобилось приезжать?
От скручивающихся-раскручивающихся спиралей в этом вопросе примерно столько же пользы, сколько от кошачьего мяуканья для НАСА. Но этот вариант все же ничем не хуже других, особенно если учесть, что Брайан, похоже, и сам не знает, зачем приехал. Так мне, во всяком случае, кажется.
Я смотрю на свои руки – они все покрыты краской и в полутьме кажутся темно-фиолетовыми, хотя я по-прежнему знаю, что это цвет индиго. От того, что изменилось освещение – меняется твое восприятие цвета, а не сам цвет. Впрочем, лично я не вижу разницы между этим. С другой стороны, будь я сам цветом, то меня, наверное, успокаивало бы, что несмотря на изменившееся освещение и то, что теперь я выгляжу темно-фиолетовым, на самом деле, я остался все тем же индиго.
Бред какой-то в голову лезет.
Я снова смотрю на свои руки и теперь вспоминаю рассказы По о погибавших от Красной Смерти. Беру тюбик с малиновой краской, выдавливаю немного на ладонь и рисую расходящуюся спираль от центра. Краска по краям слегка смешивается с индиго – и цвет становится окончательно мертвенным. Для полного эффекта добавляю немного зеленого. Мне даже слегка жалко, что завтра не Хэллоуин, а Рождество – комбинация у меня получилась явно не рождественская.
В общем, я вздыхаю и иду мыть руки.
В ванной комнате целых две двери, так что туда можно зайти равно как напрямую из спальни, так и из коридора. Сложно сказать, какими соображениями руководствовался архитектор, но определенно у его дизайна есть, как минимум, одна гениальная особенность – в ванной все время гуляет сквозняк. К проемам еще прошлые жильцы приделали порожки, но это не слишком-то защищает. Кроме того, у меня сильное ощущение, что полетело отопление – потому что в комнате довольно прохладно. Это старый дом, и система отопления ломается не так редко, но сейчас, когда на улице валит хлопьями снег и мороз потихоньку сжимает весь город в объятиях все крепче, это крайне неудачно.
Я локтем привычно поворачиваю ручку и распахиваю дверь.
Брайан, обнаружившийся лежащим в ванной, лениво поднимает голову с бортика и смотрит на меня. Отличная иллюстрация для тех, кто считает, что жить с другим человеком легко и приятно.
— Прости… я не подумал, что мне следует постучать…
«Я отвык жить с кем-то» - это то, что подразумевается.
Брайан пожимает плечами.
— Да ладно, чего ты тут не видел?
Он, конечно, прав. Я видел его, трогал, осязал, рисовал столько раз, что и сейчас хоть с закрытыми глазами могу восстановить образ во всех подробностях. И что бы я ни делал, мне никогда не удалить это знание из своей головы.
Я тщательно мою руки, глядя на темные потеки воды, и невольно кошусь на Брайана, снова закрывшего глаза. Он выглядит чрезмерно утомленным. От воды идет прозрачный пар.
Я, наконец, закрываю кран, смотрю на свои покрасневшие руки, беру мочалку, намыливаю, встаю ближе и медленно провожу по плечам Брайана. Тот даже не открывает глаз и лишь слегка откидывается назад. Я честно стараюсь не пялиться на его тело больше необходимого.
— Зачем ты приехал? – спрашиваю я, переходя мочалкой на спину. – На самом деле?
Брайан и сейчас не открывает глаз.
— Я хотел понять, наконец, что же тогда произошло, - говорит он спустя мгновение, слегка поворачивая голову так, что касается влажной щекой моей руки. – Я хочу, чтобы ты все же объяснил мне, что случилось.
Я выпрямляюсь и кидаю мочалку.
— Не собираюсь я ничего объяснять.
*
Я практически не сплю этой ночью, лежу на кровати, смотрю в потолок и вслушиваюсь в тишину квартиры. В какие-то моменты мне кажется, что если напрячь слух, то можно будет услышать дыхание спящего в соседней комнате Брайана. Однако слышна только тишина, составленная из мелких звуков: стука ветки по стеклу, дрожащего тихого гудения холодильника, скрипа мебели. Наконец, я встаю, через ванную выхожу в коридор и направляюсь на кухню, открываю там холодильник, залитый желтым светом, и достаю себе молока. За окном раскачивается фонарь, и по моему лицу по очереди проезжается то полоса тени, то полоса света.
Из гостиной доносится кашель Брайана, и это напоминает мне, почему же я сижу на темной кухне со стаканом молока.
Проще всего пройти снова через ванную, но я предпочитаю все же заглянуть в мастерскую. Совсем темно у меня в квартире не бывает – слишком много фонарей любовно поставлено рядом с окнами, а сейчас в огромном окне видно светло-серое небо и падающий переливающийся снег. Брайан снова кашляет, но не просыпается. В этом странном свете он выглядит очень бледным и совсем юным. Я подхожу к стенному шкафу, стараясь ступать потише, хоть разбудить Брайана нелегкая задача, достаю с антресоли еще один плед и накрываю спящего.
Не знаю, на кого я сейчас больше зол – на Брайана или на себя.
Jamais vu
Нельзя сказать, что на Рождество мы совсем не разговариваем. Например, за завтраком я прошу предать соль, и Джастин подает мне перец. Я говорю: «Я просил соль», на что Солнышко отвечает: «В самом деле?» и сует мне горчицу.
Приятный разговор, проникнутый духом Рождества.
Я не слишком чувствителен к чужим эмоциям, но дураком я тоже никогда не был, однако упрямо делаю вид, что ничего не замечаю. Уверен, Солнышко напряженно обдумывает, что нам с ним делать в Рождественскую ночь. Его гребанное благородство не позволит ему уйти к друзьям и бросить меня встречать Рождество в одиночестве, хотя я сам, несомненно, так и сделал бы. И сомневаюсь, что он захочет знакомить меня со своей компанией. Однако, по всей очевидности, еще меньше ему хочется встречать Рождество дома вдвоем со мной. Это слишком по-домашнему. Правильнее даже сказать, по-семейному.
В конце концов, еще остается клуб… Я ровным счетом ничего не имею против клубов – мне там нравится, но атмосфера клуба геев не очень-то здорово сочетается с Рождеством, каким его любит Солнышко.
В углу студии, за диваном, стоит коробка с рождественскими украшениями, но ничего не повешено. Мне неловко думать, что своим появлением я умудрился испортить Джастину все праздничное настроение. Ладно, чуть-чуть неловко. Самую малость.
Мы старательно друг друга игнорируем. Обедаем невнятным чаем и таким же невнятным салатом с тунцом. К ужину я все-таки решаю, что игру в молчанку пора завязывать – она мне и так слишком действует на нервы.
— Рождественская утка с яблоками у нас в программе предусмотрена?
Джастин поднимает голову от книги.
— Никаких яблок. Про утку я уже и не говорю. На ужин остался только соевый соус.
— Отлично, - киваю. – Я могу принести стаканы, мы его разопьем. Или я могу пригласить тебя в ресторан.
О, такой взгляд я знаю. Это Солнышко обдумывает, как поделикатнее осведомиться, в своем ли я уме.
— Сегодня все же Рождество, - напоминаю я.
Он медлит пару секунд, а потом кивает, встает и уходит к себе одеваться.
Гуманистические аргументы, если использовать их не слишком часто, весьма и весьма действенны.
Я не скажу, что Нью-Йорк – идеальное местообитание для каждого. Если вам нравятся города, где есть шанс снять номер над тихой улочкой, на которой всю ночь будет шуметь стайка проституток неопределенного пола, или нарваться на грабителя, который назовется Эндрю Ллойд Уэббером, или получить пиццу на дом через пять минут после заказа при том, что скорая помощь доезжает до места не раньше, чем через три четверти часа – то Нью-Йорк вам понравится. Мне лично нравится.
У него есть и еще один плюс – здесь нет проблем найти приличное место для ужина, даже если ты заказываешь столик в семь вечера двадцать четвертого декабря. Так что, откопав засыпанную снегом машину, которую я взял напрокат в аэропорту, и с трудом выкарабкавшись из проулков на более-менее расчищенные улицы – уже через полтора часа мы сидим с Солнышком в ресторане. Думаю, вас не удивит, если я скажу, что мы все так же продолжаем играть в молчанку.
Но на официанта-то никто из нас не зол, так что Солнышко заказывает лангет, а я фаршированного карпа в винном соусе.
— И проверьте, пожалуйста, чтобы в соус не положили сахара. У меня аллергия на сахар. Если я его съем и сдохну в обеденном зале вашего ресторана, это вам не улучшит репутации.
Официант уверяет, что сахара и близко не будет рядом с моей рыбой, а Джастин хмыкает, и, стоит нам остаться вдвоем, замечает:
— Сахар – это углеводы. На них в принципе не бывает аллергии!
— Да мне плевать, - отмахиваюсь я, - главное, чтобы официант об этом не знал.
— В винный соус вообще не кладут сахар!
— Сахар кладут везде.
Джастин качает головой.
— Тебе обязательно это делать?
Я абсолютно уверен, что он сейчас не о сахаре и не о соусе меня спрашивает.
— Да.
Мой ответ тоже относится к совсем другим вещам.
*
Это хороший клуб. Мне нравится планировка, мне нравится интерьер, мне нравится музыка. Полагаю, что бэк-румы мне тоже понравились бы, но я туда не иду. Фактически я лишь изучаю внимательно бар, да и то со стаканом глинтвейна – мне еще вести машину назад, а разбиться вместе с Джастином на скользкой дороге в Рожественскую ночь, возможно, романтично, но я никогда такую романтику не ценил.
Клуб не так полон, как я ожидал, учитывая, что сегодня праздник. С другой стороны, возможно, Рождество – это то время, которое все предпочитают проводить в несколько более интимной обстановке. То есть, меня-то вполне устраивает интимность бэк-рума, но возможно… на Рождество это должен быть низкий широкий диван или татами у камина, в собственном доме, в полумраке, вдвоем… Тривиальная картина до тошноты, но тут ничего не поделаешь.
Солнышко клеит парней на танцполе, и не то, чтобы у меня не было никакого желания вмешаться, но я все же понимаю, что сейчас не лучшее время проверять границы его привязанности (если, бл@дь, она еще есть).
Впрочем, если отвлечься от всего – Солнышко в окружении явно увлеченных парней выглядит шикарно. Можно сразу отправлять на обложку соответствующего журнала. А если побольше пуговиц расстегнуть на рубашке – можно и на разворот рассчитывать. Давай, Солнышко, оближи того парня справа и выйдет отличная рекламная фотосессия для молодого художника. Бл@дь, у меня в голове реклама уже прописалась, а все остальное там только уголок где-то снимает.
У клубов свое обаяние… Полуобнаженных тел, запаха пыли, сигарет и одеколона, извивающихся змеиных движений, ритма, который тянет тебя непонятно куда, ну и местной «фармакологии», которая обещает непонятно что. Я не верю, что это развращает. Ты – тот, кто ты есть, и если ты позволил всему этому подменить свою личность, то о тебе и жалеть-то не стоит. Это все тот же естественный отбор. Когда-то он производился ударами дубиной по голове, теперь клубными тусовками.