Табачник Гарри Давидович
Слава не меркнет
Необычно рано выпал в этот год снег в средней полосе. Свежий, еще не успевший потемнеть, он тонким
покрывалом лежал на ветвях деревьев. Нет-нет да и проглядывали сквозь него то ярко-красные, то
желтые, а где и зеленые листья. Постепенно снег скрывал и эти последние приметы ушедшего лета.
Молчаливым становился лес, прятавший теперь этот ставший, как и многие другие, энским аэродром.
У края его между деревьев вытянулось длинное, в один этаж строение. Было сколочено оно на скорую
руку. Здесь располагался штаб, и здесь же в просторной комнате — ее кто-то однажды назвал залом —
коротали время летчики.
Посредине «зала» стоял бак из-под бензина, превращенный в печку. Сегодня в «зале» было особенно
людно. Погода была явно нелетная.
— А у нас, скажу я вам, — продолжал прерванный спор рослый летчик с тремя кубиками на петлицах, —
всегда летали в такие дни... Как только видишь, что небо к непогоде или снег, так уж знали: жди команды
на взлет.
— Где это такие порядки? — прервал его только что вошедший с улицы майор.
— В Витебске... [6]
— Ну, в Витебске это дело известное... Батя, тот любил, чтобы потруднее. Как на войне. Вот и воюем...
Да, четвертый месяц шла война. Именно к ней многих из них и готовил человек, о котором они только
что говорили, — Яков Владимирович Смушкевич.
...Стартуя один за другим, самолеты брали курс на запад. Быть может, это был первый маршрут на запад
тех, кто улетал в эту ночь. Среди многих маленьких точек на карте, через которые лежал их путь, была
одна, такая же неприметная — Витебск. Но для многих из них это не просто точка на карте. Это
молодость, это начало пути в небо... Вглядишься в нее — и в памяти встает этот город, каким они
увидели его впервые летом 1931 года.
Мирное небо
Зелень садов. Неторопливая Западная Двина. Взбирающиеся на холмы улицы. По Луческой к аэродрому
тянется трамвай. Как всегда, в эти ранние часы он переполнен. А на остановке у площади Свободы его
дожидается большая группа летчиков.
Но вот из-за угла на площадь выскакивает юркий «газик». У остановки он тормозит, и человек с ромбом
на голубой петлице, приоткрыв дверцу, кричит:
— Кому раньше, садитесь!.. За остальными машина приедет потом.
— Спасибо, товарищ комбриг! — Несколько опаздывающих к началу полетов летчиков занимают места в
машине.
Вот и отливающий зеленью молодой травы прямоугольник аэродрома. Ровными рядами темнеют на нем
самолеты. Здесь истребители «И-3» и «И-5», [7] бомбардировщики «Р-1» и «Р-5». Рядом новенькие, покрытые голубовато-серым перкалем «P-Z». Правда, совсем короток будет их день. Где-то на чертежи
уже легли контуры еще более совершенных машин. Пока же «P-Z» — последнее слово авиационной
техники.
К нему-то и направился, выйдя из машины, комбриг.
Каков он, этот самолет? С виду вроде бы ничего. А как он в воздухе? Надо попробовать...
Сделав несколько кругов над аэродромом, самолет пошел на посадку.
— Ну как, товарищ командир? — Летчики окружают комбрига. Это совсем еще молодые ребята. Они
только что прибыли в бригаду. На этом самолете им предстояло начинать.
— Машина неплохая... Послушная... — ответил комбриг.
— А как на ней «иммельманы» и «бочки», выходят?
— Попробуем...
Он опять натягивает шлем и взмывает в воздух. «Бочки» и «иммельманы» следуют один за другим.
Приземлившись и заглушив мотор, комбриг, не вылезая из кабины, спросил:
— Может, еще у кого-нибудь есть вопросы? Давайте сразу.
— Теперь все ясно. Нам бы так... — с завистью произнес один из новичков.
— Получится и у вас... Даже лучше, — ответил комбриг и, отойдя в сторонку вместе с командиром
эскадрильи, спросил: — Как?
— Коряво...
— Сам чувствую, что коряво. [8]
Откуда было знать им, завидующим ему юным летчикам, что он совсем недавно сел за руль самолета! Да
им совсем, может, и не следовало это знать. Им надо было видеть своего командира летающим. И
летающим здорово.
Всего несколько месяцев, как он принял бригаду. Правда, нельзя сказать, чтобы она была ему незнакома.
Два года назад он служил здесь. Но одно дело — быть комиссаром эскадрильи и бригады, и совсем
другое — комбригом.
Комбриг должен знать все, что касается жизни бригады. Это не было для Смушкевича открытием. Так же
строил он и свою комиссарскую работу. Ему приходилось встречать комиссаров и командиров, охотно
делающих все для бригады, эскадрильи в целом и забывающих об одном, отдельном человеке. На одного
у них времени не хватало. А у Смушкевича хватало. Это были его принципы. И, став комбригом, он не
собирался отказываться от них.
Он подошел к выстроившимся возле штаба новичкам. Совсем юные, почти мальчишки. В авиацию в те
годы тянуло, наверно, всех мальчишек. Это была авиационная эпоха. Ну как сейчас космическая. Газеты
были полны сообщений об авиационных рекордах. Росли и крепли крылья у юной авиации.
Не прошло и тридцати лет со времени первого полета братьев Райт. 17 декабря 1903 года они
продержались в воздухе всего 59 секунд, пролетев 260 метров. А теперь истребители уже летали со
скоростью 360 километров в час, а средние бомбардировщики, к которым относился и «P-Z», покрывали
за час расстояние почти в 200 километров.
— Хорошо, что вы такие молодые, — Смушкевич оглядел всех и, улыбнувшись, добавил: — Завидую
вам... [9]
Летчики с удивлением переглянулись. Он был ненамного старше их. Поняв причину их удивления, Смушкевич заметил:
— В авиации время измеряется особо. Ведь вот вы сколько знаний из своих училищ и школ вынесли —
только и успевай отвечать на вопросы. Кое в чем придется вас догонять. Но носы не задирать. Чтобы
летать, вам еще очень многому надо учиться. Будем учиться вместе...
И Смушкевич учится всему.
Его переводят в Смоленск. Оттуда в Витебск доходят слухи о том, что он впереди всех по стрельбе из
пистолета и пулемета, что часами ковыряется в моторе, изучая технику.
Командовал Белорусским военным округом в те годы Иероним Петрович Уборевич. Штаб его находился
в Смоленске. Авиация пользовалась у него особым вниманием, и от авиационных командиров Уборевич
требовал всесторонних знаний.
Однажды, собрав их на военную игру, он предложил им выступить в непривычной роли сухопутных
начальников. Игра шла уже несколько часов.
Заметив прикорнувшего было в уголке командира, командующий обратился именно к нему:
— Итак, ваше решение?
— Прижимаю противника правым флангом к реке, — не задумываясь выпалил тот, еще не успев даже
разобрать, что к чему.
— К какой реке? — Уборевич снимает пенсне и удивленно смотрит на карту. — Тут никакой реки нет.
Садитесь. Смушкевич, докладывайте вы.
Он уж давно приглядывался к этому молодому спокойному комиссару. [10]
Спустя несколько дней после игры, встретив своего старого, еще по службе в Минске, товарища —
Туржанского, Смушкевич сказал ему:
— Возвращаюсь, Саша, опять в Витебск. Бригаду дают... Но какой я командир, если не летаю?
Конечно, он мог бы уехать в летную школу и учиться там, но для этого надо было надолго расстаться с
бригадой. Смушкевич решает учиться здесь, среди своих.
Трудно сейчас сказать, какой инструкцией и почему, но учиться летать в частях запрещалось. Может, осталось это еще от тех времен, когда считалось, что авиационному командиру не обязательно уметь
водить самолет. Было и такое. Но теперь эти времена уходили в прошлое. И хоть немало еще командиров
из других родов войск меняло петлицы на летные, уже подрастали свои, из вчерашних рядовых летчиков.
С ними, не умея летать, тягаться более трудно. И Уборевич, и командующий авиацией округа Кушаков
понимали это и потому сквозь пальцы смотрели на то, что командир Витебской бригады нарушает
инструкцию. При встрече Уборевич обязательно не преминет спросить:
— Скоро в училище? — При этом хитровато щурится и прячет улыбку.
— Собираюсь, Иероним Петрович. — Смушкевич отводил глаза в сторону. Обманывать он не умел.
Скоро в Витебской бригаде привыкли к тому, что по выходным дням, когда все отдыхают, в небе над
аэродромом кружит самолет.
«Для пилота в небе самолет живет, и жизнь его прочно связана с жизнью летчика. Она успокаивает его
или тревожит. Она родит в пилоте такую же интуитивную близость к машине, какую испытываешь к
родному человеку». Это написано о другом летчике, [11] об Антуане де Сент-Экзюпери. Но это могло
быть написано и о Смушкевиче.
...Смушкевич летает. Один. И самолет послушен ему.
А на зеленом поле аэродрома крохотная фигурка женщины. Сверху ее едва видно. Но он, кажется, различает даже позолоченные солнцем русые волосы, которые вскидывает ветер, румянец волнения, проступивший на тронутом легким загаром лице, и, конечно, глаза — такие же голубые, как небо.
И она видит его. Порой человеческая память как машина времени. Иногда достаточно чего-то совсем
незначительного, чтобы понеслись вспять, набегая друг на друга, дни, месяцы, годы. И вновь оживает
прошлое.
...Белогвардейская банда, накануне захватившая местечко, после короткого боя с подоспевшими
красноармейцами бежала, и 36-й стрелковый полк знаменитой дивизии имени Киквидзе вступил в
Пуховичи.
Она выбежала на крыльцо как раз в тот момент, когда мимо верхом на коне проезжал он. У нее были
длинные русые косы, и, говорят, она была очень красива. Быть может, поэтому, а может, потому, что ему
действительно надо было это узнать, Смушкевич придержал коня и спросил:
— Где у вас тут раньше штаб помещался?
— Езжайте прямо до базара... Там каменный дом увидите...
Вот таким, еще не остывшим после боя, с посеревшим от пыли лицом, верхом на коне, она и запомнила
его на всю жизнь. Таким вспомнила она его и сейчас на аэродроме, когда впервые увидела в небе его
самолет, самолет, которым управлял он.
Воспоминания уносят дальше... Вечером он пришел [12] в большую комнату бывшего барского дома, где
теперь помещался Совет и где молодежь устраивала танцы. Но танцевать он не умел. А ее приглашали
наперебой. Потом его окружили: поговорить с двадцатилетним помощником комиссара полка хотелось
многим. Им же не удалось за вечер сказать и двух слов.
Но он подружился с ее братьями и стал частым гостем у них в доме. Отцу это не очень нравилось. Нечего
сказать, хорош кавалер, у которого подметки привязаны бечевками! Разве это жених?..
А о том, что у Баси жених — комиссар, уже говорило все местечко. Ведь нет такого, чего бы не знали в
местечке! Даже то, чего ты сам о себе не знаешь, тебе расскажут соседи!
Узнали они и о том, что Бася, не послушавшись отца, уехала к «своему комиссару» в Минск.
Когда извозчик подвез к штабу, часовой спросил:
— Вам кого, гражданочка?
— Вашего комиссара, — ответила она.
— А вы кто будете? — допытывался часовой.
— Жена, — после короткой паузы уверенно произнесла она.
— У нашего комиссара нет жены, — отрубил часовой.
Сколько бы ей еще пришлось объясняться с дотошным часовым, неизвестно, только в это время сам
Смушкевич спускался по лестнице.
— Вот вас, товарищ комиссар. Говорят, жена. — Часовой хитро улыбнулся.
— Жена, — ответил Смушкевич и, повернувшись к ней, произнес: — Приехала?.. Ну вот и хорошо...
Старый автомобиль чихал и фыркал, кружа по городу, пока не остановился у подъезда, где сбоку на стене
была приклеена надпись: «Загс». [13]
Удивительные происходят в жизни вещи. Ну кто тогда мог бы что-нибудь сказать, глядя на подпись
одного из свидетелей! А теперь этот человек стал известен миру под именем разведчика Этьена.
Маневич!
Они служили в одной части. Маневич, как и Смушкевич, тоже был политработником. Во многом они
дополняли друг друга. Разговорчивый, гораздый на выдумку Маневич и внешне всегда сдержанный, но
полный внутренней энергии Смушкевич.
Их дружба началась в те годы. Потом разбросала их по разным дорогам служба военная. Лишь спустя
много лет они встретятся вновь.
Вернувшись домой, Яков Владимирович скажет жене:
— Тебе привет от Маневича. В академии учится. Обещал зайти. Помнишь его?
— Еще бы! Помню, как вы меня тогда катали, катали да в загс завезли...
И обоим немного взгрустнется от того, что это было уже давно, что стали они старше, что раскидала в
разные стороны беспокойная жизнь друзей и уже трудно им собраться вновь.
Потом ей вспомнилось, как они стояли стиснутые людским морем, заполнившим площадь Свободы в тот
холодный январский день двадцать четвертого года.
Над площадью носился ветер. И если бы не было так тесно, то, наверное, каждый ощутил бы его
пронизывающее насквозь дыхание. Но люди стояли плотной стеной, не обращая внимания на холод.
Стиснув зубы, так что на скулах обозначились желваки, стоял Яков. Таким она не видела его еще никогда.
Все это всплыло сейчас в памяти. [14]
В Минске началась служба Смушкевича в авиации. Он был назначен в эскадрилью, которой командовал
один из первых летчиков, заслуживших орден Боевого Красного Знамени, — Валентин Михайлович
Зернов.
Подтянутый, до блеска выбритый Зернов встретил его подчеркнуто вежливо.
— Мм-да, — с расстановкой произнес он, критически оглядывая сутуловатую фигуру Смушкевича, в
которой не было, если не считать формы, решительно ничего военного. — Ну что ж, пойдемте, — Зернов
вздохнул, словно смиряясь с неизбежным, — представлю вас.
— Благородные пилоты и многоуважаемые летчики, — начал он, когда они вошли в заполненную
людьми большую комнату штаба. — Позвольте представить вам высокочтимого нового политрука
эскадрильи...
Смушкевич с удивлением выслушал эту высокопарную тираду. Ему уже рассказывали раньше много
занятного об этом человеке. Рассказывали, что Зернов вывез из Англии, где он учился, приверженность
не только к изысканной манере обращения, что он и продемонстрировал сейчас, но и к различным
суевериям и приметам, которые от него переняли и остальные летчики. В эскадрилье избегали третьим
прикуривать от одной спички, фотографироваться перед полетом. Зернов, фанатически преданный
авиации, совершенно искренне считал летчиков, чьей воле покоряются высота и скорость, неизмеримо
выше всех остальных смертных, которые в лучшем случае заслуживали снисходительного, ну, как этот
новый политрук, к себе отношения.
Комэску подражали; это создавало в эскадрилье атмосферу отчужденности, своего рода кастовой [15]
замкнутости в отношениях между летчиками и техническим персоналом.
Новому политруку все это было явно не по душе. Начал он с того, что стал... курить. Плевался, когда
табак попадал в рот. С досадой бросал самокрутку, когда она разваливалась, и крутил новую. И шел
прикуривать. И обязательно третьим. Спичек у него никогда не было, зато всегда в кармане наготове
лежали или папиросы, или несколько самокруток.
Вначале никто не знал, что политрук курит. Он подходил, разговаривал и, когда ничего не подозревавшие
летчики, прикурив от одной спички, хотели загасить ее, доставал папиросу. Отказать политруку было
нельзя, а показать, что веришь в какие-то там приметы, неудобно.
А 1 мая политрук придумал вот что.
Все уже было готово к вылету. Летчики надели шлемы и только ждали команды. В это время к
двухэтажному домику у края летного поля подъехала машина. Из нее выпрыгнул Смушкевич, а следом за