ним человек с треногой в руках. Они поднялись в комнату на втором этаже.
— Располагайтесь возле этого окна, но только так, чтобы вас никто не видел, — сказал Смушкевич и
вышел из комнаты.
Через несколько минут он собрал летчиков неподалеку от домика. Они о чем-то поговорили, он роздал им
листовки, которые во время полета надо было разбрасывать над городом, и затем все направились к
самолетам. Смушкевич, заняв свое место в кабине летчика-наблюдателя (начинать же с чего-то надо
было), вылетел вместе со всеми.
Полет над городом прошел успешно. А вечером перед началом праздничного концерта Смушкевич [16]
вручил каждому сделанную перед вылетом фотографию. Летчики недоуменно рассматривали снимки. Но
их дети и жены, которые ни о чем не знали, с интересом отыскивали знакомые лица, и вскоре их
настроение передалось и летчикам.
А политрук отправился за кулисы. Войдя в гримерную, он присел перед зеркалом, примеряя парик: сегодня ему предстояло сыграть главную роль в пьесе Мольера «Проделки Скапена». «Игра-то ведь уже
началась, — подумал он, — а теперь продолжим». Рядом в гриме Арганта сидел Зернов. Улучив момент, когда он отвернулся, Смушкевич положил перед ним фотографию. Совершенно ошеломленный, Зернов, который уже вошел в образ, только и смог произнести:
— Этакая дерзость! И как провел! Удача твоя, что получился неплохо. И посему тебя прощаю...
— Ах, сударь, мне много легче стало после ваших слов! — продекламировал Смушкевич, и оба
расхохотались.
Спектакль имел шумный успех.
Но, конечно, все это было не главное, хотя и сыграло свою роль. Летчики оценили и юмор политрука, и
его выдумку. Между ними установились сердечные отношения. На его занятия стало собираться намного
больше народу, и, когда он, по привычке проведя несколько раз рукой по своей густой шевелюре, тщетно
пытаясь ее пригладить, вставал и говорил: «Ребята, сейчас я вам буду рассказывать...» — мгновенно
наступала тишина...
Посадив машину, Смушкевич подошел к жене.
— Что-то у меня сегодня не клеится. Ты подожди еще немного. Тут где-то должен быть Медянский. Я его
попрошу. Мы быстренько...
Командир эскадрильи Медянский уже привык к [17] тому, что к концу его занятий с летчиками комбриг
обязательно оказывается неподалеку.
Он терпеливо ждал, пока Медянский освободится — нарушать распорядок дня было не в его правилах,
— а потом отводил в сторонку и говорил:
— Полетаем немного. Что-то не выходят виражи...
— Как же так, Яков Владимирович? Вчера все отлично было, — удивлялся Медянский.
— Так то вчера, а надо посмотреть, как сегодня будет...
И Медянский, который так же, как и он, был влюблен в небо, не мог отказать. Опытный кадровый летчик
передавал Смушкевичу все, что знал сам.
Смушкевич пришел в авиацию потому, что по природе своей тянулся ко всему новому, неизведанному. А
что было тогда новее, неизведаннее авиации? И, что важнее всего, эта его тяга ко всему новому, передовому сохранилась у него на всю жизнь.
Стремление к новому рождает беспокойство, неудовлетворенность, желание экспериментировать.
Отсюда тот дух новаторства, который в те годы выделял Витебскую бригаду.
Осень 1932 года, наверное, мало чем отличалась от других. Низкое, в пологе туч небо да косые нити
дождя. Во всяком случае, это было то время года, когда авиация, еще не имевшая тех всевидящих
приборов, что появились позднее, больше находилась на земле, чем в воздухе.
В такие осенние дни летчики с неохотой собирались в штабе, слушали чтение приказов и расходились. А
то просто утром, как говорили, «понюхают» воздух через форточку: «Сыроват. Значит, полетов не будет.
Можно спать». [18]
И в то утро хлестал докучливый дождь, превращая аэродром в вязкую глину.
Приказов оказалось немного, и читать их скоро кончили. Летчики коротали время — кто играл в
шахматы, кто просматривал газеты, а кто просто «травил баланду». Впереди был долгий скучный день.
Занять его было нечем.
Смушкевич сидел в стороне. Его темпераментной натуре была явно противопоказана эта скучная, наводящая дрему обстановка ничегонеделанья. Он просто не умел ничего не делать.
— Ну вот что, — сказал он, обращаясь ко всем в комнате. — Так дальше продолжаться не может. Скучно
так жить. Да и ни к чему нам, летчикам, терять драгоценное время. Раз летать пока не можем, будем
учиться.
Так появились в Витебской бригаде «уроки Смушкевича», как стали называть летчики свои ежедневные
занятия.
Конечно, странно было бы, если бы сразу и всеми они были встречены с восторгом. Уж очень
непривычно и неожиданно это было. Привыкали постепенно и с трудом.
На этих занятиях изучались и теория полетов, и тактика воздушного боя, и техника. Все это было
безусловно необходимо. Но помимо этого была еще одна сторона «уроков Смушкевича», которая
сказалась значительно позднее, но которую он несомненно имел в виду. В конечном счете от нее зависело
все.
Сразу же после своего прибытия в бригаду Смушкевич занялся тщательным изучением уклада жизни
летчиков. Внимательно наблюдал за всем, что происходит, что-то помечая в своем блокноте. Потом его
привыкли видеть с этим блокнотом везде, куда бы он ни приходил. [19]
И если перелистать его страницы, то мы узнаем, что занимало мысли комбрига.
«Вчера наблюдал за полетами. Бросилось в глаза нежелание, с каким собирался в воздух П. Помню, когда
он два года назад только пришел к нам из училища, его нельзя было удержать на земле...
После полета отозвал его в сторону. Спрашиваю, в чем дело. Мнется... «Отлетали положенное?» «Так
точно». «Так что же?» «Да разве это полет? — отвечает. — Просто «галочки» кому-то в журнале
поставить надо. Что делаешь в воздухе, никого не интересует. У меня горючего на четыре-пять часов.
Свое задание я выполняю за два. Но сесть не могу. Вот и «утюжу» небо, пока время не выйдет.
«Отутюжил» положенные часы, выложили на «Т» твой номер — можешь садиться и идти гулять. А кому
это надо?»
П. прав. Это никому не надо».
Смушкевич ищет. Вместе со своим штабом он начинает разрабатывать план боевой подготовки.
Старый журнал. На обложке: «План боевой подготовки Витебской бригады на 1933 год».
Выцветшие чернила. Фамилии летчиков. Иных из них уже нет в живых. Но живет каждая клеточка
журнала. Четкий, нарастающий ритм слышится в этих по-военному лаконичных записях...
«Все машины своевременно вышли на «цель»».
«Стрельбу по конусу эскадрильи №... и №... вели успешно».
«Все отряды выполнили упражнения по стрельбе и бомбометанию».
Ни о какой «утюжке» неба речи больше не было. Каждый летчик, каждый отряд, каждая эскадрилья
теперь получали вполне определенное задание.
Попробуй не прийти вовремя к полигону — не успеешь выполнить упражнения, ведь на хвосте у [20]
тебя сидит следующий. Вот тебе и проверка умения ориентироваться, выдерживать маршрут и скорость.
В общем, всего того, что раньше измерялось только количеством проведенных в воздухе часов. А
пробоины в мишенях и в конусе добавляли к этому еще и рассказ о том, как проходит стрельба в полете.
Еще одна запись в журнале: «Летчик Александров успешно установил радиосвязь с аэродромом».
Это было целое событие. Неподалеку от штаба находилась машина с радиостанцией. И всего в
нескольких километрах от нее был самолет. Смушкевич сидел возле радиста. Грохотом, треском, свистом
откликался на позывные эфир. И вдруг... Та-та-тата. И еще раз: Татта-тат-та... Сомнений быть не могло: кому-то удалось прорваться.
— Здорово! Молодчина! — радовался Смушкевич. — Это большая удача.
Их было совсем немного на первых порах, чей голос удавалось услышать в эфире. Авиация еще только
освобождалась от немоты.
Все это было подготовкой к самому главному, чего хотели добиться витебцы, — летать в любых
условиях, как на войне.
В то время уже многие летчики понимали, что боевые условия не дадут никаких скидок на холод и
непогоду, что рано или поздно техника преодолеет и эти барьеры на пути в небо. Но надо, чтобы они, летчики, тоже были готовы к этому. Заслуга Смушкевича не только в том, что он понимал это, но и в том, что у него хватило смелости от слов перейти к делу. .
Утром в квартире Смушкевичей раздался звонок. Открыв дверь, Бася Соломоновна увидела целую
делегацию женщин.
— Мы к Якову Владимировичу, — заявили они.
— Входите. [21]
— Вы уж, Бася Соломоновна, будьте нашим союзником, — перебивая друг друга, заговорили женщины.
— Правда, выручайте... Сколько гарнизонов объехали, а такого нигде не было.
— А в чем дело? — спросила жена Смушкевича.
— Да в лагерях этих... Мало ему полетов днем, так он и ночью придумал. Лета не хватать стало — давай
зимой теперь.
Жена командира молча слушала женщин. Где-то в глубине души, как и каждая женщина, которая хочет, чтобы ее муж был подольше дома, с нею, с детьми, она была с ними согласна. И до того редко бывавший
с семьей, Яков Владимирович теперь оставался дома еще реже. Но, хорошо зная мужа, она понимала, что
иначе он не может, что говорить с ним бесполезно. Не будь этого — не была бы счастлива их жизнь. Но
как все это объяснить им?
— А Якова Владимировича нет, — сказала она. — Уехал.
— Куда?
— В лагеря...
Женщины смущенно затихли. Выходит, и жене командира бригады не легче.
А в лагерях дни до предела насыщены учебой, работой, полетами. Под аэродром решили использовать
замерзшее озеро Лесвидо. Моторы отогревали горячей водой, которую подвозили в установленных на
санях бочках. Их почему-то прозвали «гончарами». Отогревшись, моторы подавали голос. Самолеты
уходили в небо.
Смушкевич, как и все летчики, жил в палатке. Вставал он, наверное, раньше всех в лагере, с
удовольствием до красноты растирался снегом и свежий, бодрый приходил на озеро к началу полетов. Он
[22] был доволен. То, что задумал, претворялось в жизнь. Это натолкнуло его на мысль пойти еще
дальше. И когда с начальником штаба они подводили итоги зимней учебы, он сказал:
— Ну, хорошо, зимой мы выехали сюда, а летом все полеты опять с одного хорошо оборудованного
аэродрома. А начнись война, этот же аэродром первым подвергнется удару. Откуда тогда воевать? —
Смушкевич вопросительно посмотрел на Синякова.
— Стало быть, придется искать другие, — ответил начальник штаба.
— В том-то и дело. Другие... И там ведь не будет ни наших ангаров, ни взлетных полос.
— А воевать надо, — заметил Синяков.
— Искать же их нам придется, когда боевые действия будут идти уже полным ходом. А что, если... —
Смушкевич сделал паузу, — поискать их сейчас? И туда перенести и полеты и занятия.
Синяков подумал, что в академии этого ему слышать не приходилось. Считалось, что войну авиация
будет вести со своих заранее подготовленных аэродромов, и никто не думал о том, как быть, если они
известны противнику.
Этот молодой комбриг смотрел далеко вперед. Придумал зимние лагеря, которых не знала ни одна
авиация мира. Ну, зимой еще куда ни шло. Озеро под аэродром приспособили.
— А весной? А осенью? — вслух произнес Синяков. — Что будем делать тогда? Где мы найдем аэродром
весной и осенью? Мы тут со своего, где все налажено, в это время не летаем: колеса вязнут, а с тех...
— А давай-ка махнем в Идрицу, — неожиданно предложил Смушкевич... [23]
Самолет, на котором летели комбриг и начальник штаба, сделал круг и пошел на посадку.
«Куда это он?» — подумал Синяков, Все время, пока они летели, под крыльями лежали разбухшие от
дождя поля, которые обрамляла густая щетина лесов.
Самолет мягко коснулся земли и остановился. Смушкевич крикнул: «Вылезай!» — и первым выпрыгнул
из кабины. Он сдернул шлем и подставил разгоряченное лицо порывистому весеннему ветру.
Оглядевшись вокруг, он довольно улыбнулся и сказал:
— Хорошо! Отличное место. Ровная, чистая площадка, под ногами не хлюпает, а шуршит... Летать
отсюда можно.
Знаешь, что я надумал? — продолжал Смушкевич. — Давай всех молодых летчиков соберем в одну
эскадрилью...
— Им входить в строй. Летать надо начинать раньше, — понял его мысль Синяков. — А то своих догнать
не успеют.
— Аэродром отдадим им. Командиром эскадрильи назначим Медянского.
Опять это было новаторством. До сих пор подготовку молодых летчиков вели во всех эскадрильях, что
тормозило их вхождение в строй и мешало учебе всех остальных.
Через несколько дней эскадрилья Медянского перелетела в Идрицу. А следом за ней и сам комбриг. Его
интересовало, как справляются со своими обязанностями учителей те, с кем он впервые встретился на
аэродроме, когда знакомился с бригадой. Тогда треугольники на их петлицах говорили больше о
молодости, чем об опыте.
Он знал, что ребята оказались упорными. От «старичков» они брали все, стремясь как можно быстрее
[24] овладеть мастерством летчика. Теперь уже их называли «старичками» те, кому они передавали свои
знания.
Комбриг приглядывался ко всему. Его слегка прищуренные карие глаза замечали все. Вон прошел с
молодым пополнением Будкевич. Он уже тоже стал «старичком». Высокий, угловатый. Шагает
размашисто. И в том, как идут за ним к машинам новички, как занимают свои места в кабинах, опытный
глаз комбрига мог увидеть многое.
Вон тот, с круглым, усыпанным веснушками лицом, говорливый парень идет, словно на ногах у него
пудовые гири. В кабину не садится — вваливается, долго потом копается в ней, все что-то пристраивая.
А этот, широкоплечий, загорелый крепыш, совсем другое дело. Вроде бы тяжеловат с виду. Но идет, будто
уже на земле его подхватили могучие руки ветра. Еще секунда — замер у штурвала, готовый к полету.
Впрочем, с выводами комбриг не торопился. Ведь летчик проверяется в небе. Потому он и сам частенько
летал с теми, кого хотел узнать поближе. Однако и этого ему было мало.
— Выполнять фигуры высшего пилотажа — это еще не значит стать летчиком, — говорил он на разборе.
— Надо научиться всего себя отдавать полету, почувствовать легкость в обращении с машиной, и чтобы
она почувствовала тебя и была послушна твоей воле. Это требует многих сил, большого труда, но только
тогда ты летчик.
Сам став летчиком благодаря упорному труду, помощи друзей, он имел право так говорить. Теперь для
него в воздухе не было невозможного.
Вот на глазах всего аэродрома, выключив на небольшой высоте мотор, он четко садится у отметок. [25]
А это не так-то просто. Планировать с большой высоты легче: есть время рассчитать, а с такой — надо
особое искусство. Но техник тут же вновь раскручивает пропеллер. Смушкевич опять взлетает и опять
повторяет все сначала. И так несколько раз.
— А теперь я полетаю с кем-нибудь из вас, — обращается Смушкевич к обступившим его молодым
летчикам. — Вам это надо уметь. Вдруг мотор откажет или подобьют... Надо ко всему быть готовым. Ну, кто первый?..
Первым вызвался худощавый светловолосый паренек. Комбриг хорошо знал его. Ему было всего
девятнадцать — самый юный в бригаде.
— Что ж, Коля, давай попробуем...
Было раннее утро. Полупрозрачная дымка, обычная в этих местах в такие часы, закрывала землю. До нее
оставалось метров сто пятьдесят, когда комбриг крикнул в переговорную трубку: «Мотор отказал...»
— Понял, — ответил летчик, и сразу же исчез мерный, успокаивающий рокот мотора.
Отойти и сесть на ближнем краю поля нельзя. Поздно. Да и навстречу взлетают самолеты. За аэродромом
— река. Посадить машину можно лишь в зоне отметок. Вот в такие моменты и проверяется воля летчика, его умение подчинить машину себе.