В штабе маневров Смушкевича тепло поздравил Уборевич.
— Пойдемте, представлю вас нашим гостям, — упирая на последнее слово и пряча за стеклами пенсне
усмешку, сказал Уборевич.
Немного поодаль у деревьев стояла большая группа военных. Некоторые были в форме иностранных
государств.
— Командир Витебской бригады, — представил Смушкевича Иероним Петрович.
— О, ваш ночной полет был просто великолепен, — восторженно пожимая Смушкевичу руку, сказал
итальянский генерал.
— Это было колоссально... — подтвердил англичанин.
— Однако я должен вам сказать, господин Смушкевич, что в этой истории с дымовой завесой вы
поступили не по-рыцарски, — стремясь явно поддеть его, заметил, улыбнувшись, французский атташе.
— А у нас есть одно правило, которое мы стремимся всегда выполнять, — вежливо улыбнувшись, заметил Смушкевич и, выдержав короткую паузу, отпарировал: — Уничтожать противника всеми
средствами и везде, где застанем.
Прошло немного времени, и в прозрачном московском небе Смушкевич готовил своих витебцев к параду
над Красной площадью. Но уже знал, что в параде участвовать ему не придется, что совсем скоро ему
летать в небе другой страны, ведя самолеты не на парад, а в первый в его жизни воздушный бой. [37]
В грозовых облаках...
В конце октября 1936 года в кабинете командующего авиацией республиканской Испании майора
Сиснероса раздался телефонный звонок. Сиснерос снял трубку и услышал голос дежурного по аэродрому
в Альбасете.
— Только что произвел посадку «Дуглас» из Парижа, — докладывал дежурный.
— Хорошо, что прорвался, — обрадованно заметил командующий. — А кто прилетел?
— Дуглас, — ответил дежурный.
В кабинет вошел советский военно-воздушный атташе полковник Свешников.
— Я понимаю, что «Дуглас», — на строгом лице Сиснероса появилась улыбка. — Я спрашиваю, кто
прилетел на этом «Дугласе»?..
— Дуглас, — опять повторил дежурный.
— Дуглас?! Ну ты, брат, или забыл испанский язык, или пьян, — перестав улыбаться и раздражаясь, проговорил Сиснерос. — Я тебя спрашиваю...
Он не кончил фразу, увидев смеющееся лицо Свешникова, удивленно посмотрел на него.
— Ты от него ничего не добьешься. Я тебе сейчас все объясню, — ответил Свешников. — Дуглас скоро
будет здесь.
Спустя немного времени оба увидели входящего в кабинет широкоплечего, выше среднего роста
человека в темно-коричневой кожаной куртке и темно-синих брюках. Он был похож на испанца: такое же
смуглое лицо с живыми карими глазами. Они сразу обращали на себя внимание. Казалось, где-то в
глубине их затаились искорки задорного смеха и, если бы не официальность обстановки, человек сейчас
бы [38] рассмеялся, довольный тем, что, несмотря на трудности перелета, он все-таки здесь.
И, глядя на него, Сиснерос не мог сдержать улыбки. Словно прожилки слюды в куске гранита, она
заискрилась на его угловатом, будто высеченном из твердого камня лице.
— Я рад вашему приезду, камарадо Дуглас, — сказал Сиснерос, идя к нему навстречу. Они обменялись
крепким рукопожатием. — Как летели?
— Все обошлось как нельзя лучше. Долетел, — коротко ответил Дуглас. Так теперь звали Я. В.
Смущкевича.
Когда стало известно, что он едет, его пригласил к себе Уборевич.
— Ну вот, Яков Владимирович, теперь уже не маневры, а настоящая война ждет тебя. — Как всегда
аккуратный, подтянутый, Иероним Петрович неторопливо прохаживался по кабинету, заложив руки за
спину. Он как бы размышлял вслух, и от этого все произносимое им приобретало особый смысл.
— Настоящая война, — повторил Уборевич. — Такой мы еще не видали. И Германия и Италия тут
постараются испробовать все. И тактику новую, и новую технику, и, думаю, не постесняются одеть в
испанские мундиры как можно больше своих офицеров. Для них это прежде всего школа... Школа
подготовки к другой, главной войне.
Уборевич остановился возле карты и долго вглядывался в Пиренейский полуостров, словно хотел
разглядеть скрытую за тысячами километров Испанию.
— Тяжело там сейчас. Противник сильный, — Иероним Петрович опустился в кресло напротив
Смушкевича и, наклонившись к нему, мягко произнес: — Ты помни об этом. Не думай, что все уже [39]
знаешь. Ведь не воевал же еще. Про гражданскую знаю... Но это только как крещение, чтоб человек к
свисту пуль привык... Там совсем иная война... А потому учись, — он кивнул в сторону карты. —
Учиться ни у кого не зазорно. Важно, какие выводы человек из учения делает и чему служат его знания.
Присмотрись ко всему. Все взвесь. Не горячись.
Всегда сдержанный, производивший на некоторых даже впечатление холодного человека, Уборевич был
сейчас заметно взволнован. Смушкевич еще никогда не видел его таким. Волнение охватило и его.
Только сейчас он понял, как много значит для него этот человек.
Уборевич протянул ему руку.
— Помни. Воевать надо умеючи. Ну, до встречи.
Он крепко тряхнул ему руку. Словно стесняясь чего-то, они в нерешительности постояли минуту-другую
и обнялись.
И вот теперь Смушкевич с трудом привыкал к мысли, что он в кабинете командующего военно-
воздушными силами республиканской Испании, что этот уже успевший изрядно поседеть майор
называет его чужим именем — Дуглас.
— Вам придется нелегко, — слова командующего прервали воспоминания. — На знакомство времени
мало. Обстановка весьма напряженная. — Он подошел к карте.
— Положение на фронте очень тяжелое. Войска мятежников непрерывно продвигаются вперед.
Несколько дней назад, 18 октября, им удалось выйти к первому поясу мадридских укреплений, и сейчас
бои идут на самых ближних подступах к столице.
Карандаш в руках Сиснероса, за которым не отрываясь следил Смушкевич, остановился у края
прямоугольника, обозначавшего на карте Мадрид. [40]
Можно было и не переводить. Все понятно и так.
— Со второй половины августа авиация мятежников непрерывно бомбит Мадрид, — продолжал
Сиснерос. — А мы ничем не можем ему помочь.
Страшным, кровавым стало испанское небо. О нем написано немало страниц. Его запечатлела кисть
художника на бесчисленных полотнах. Темно-голубое, оно смотрит с картин Веласкеса, почти черное на
полотнах Рибейры, сумрачным, суровым показал его Гойя. Михаил Кольцов увидел его бездонным и
прозрачным и с горечью заметил: «Жаль, что оно такое!»
Весь мир уже знал о произнесенной ранним июльским утром фразе: «Над Испанией безоблачное небо», давшей сигнал к тому, чтобы небо Испании надолго перестало быть просто небом. Теперь оно было
пространством, где летают самолеты и откуда грозит смерть.
Страшным стало небо Испании. И делалось тем страшнее, чем чище и безоблачней становились его
просторы. Вот почему не радость и поэтический восторг вызвал его безмятежный вид у Михаила
Кольцова. Он знал — а впрочем, это было известно всем, — что, раз оно такое, жди самолетов врага.
Они не заставляли себя ждать. Сотни килограммов бомб обрушивались ежедневно на Мадрид.
— У нас и до мятежа авиации современной, можно сказать, не было. — Сиснерос отошел от карты и сел
рядом с Дугласом. — «Ньюпоры» конца мировой войны, «Бреге», «Потезы». Но и этого сейчас не
хватает.
— Да... У них достаточно и новейшей техники... — заметил Свешников. — И летают-то в основном
немцы и итальянцы... [41]
— Ваши летчики делают настоящие чудеса, — сказал Сиснерос. — Ведь им приходится воевать на
непривычных для них машинах, да еще на таких безнадежно устарелых... Но уж когда в их руки попадает
что-нибудь поновее — тут для них невозможного нет...
— К сожалению, у нас пока еще очень мало новых самолетов, — добавил Свешников. — Германия и
Италия рядом, а нам вон откуда надо добираться...
— Самое главное для нас — это прикрыть Мадрид. Избавить его от бомбежек. А для этого нам
понадобится авиации во много раз больше, чем у нас есть, — задумчиво произнес Сиснерос.
Стройный, крепкий Сиснерос был лет на десять старше Смушкевича. Одет он был, как и все летчики.
Лишь по металлическим полоскам на груди можно было узнать его чин. Держался он просто,
непринужденно, но за каждым его словом чувствовалась культура изысканно воспитанного человека.
Смушкевич вспомнил все, что знал о Сиснеросе, о чем рассказывали ему по пути испанские товарищи.
Наследственный гранд, потомок вице-королей Аргентины, офицер, перед которым открывалась
блестящая карьера, накануне мятежа он, военный атташе в Италии и Германии, не колеблясь, стал на
сторону республики и принял на себя командование ее пока еще почти не существующими военно-
воздушными силами. В один из дней, когда фашисты особенно яростно рвались к Мадриду, а его приказ
гласил: «Пусть вылетит истребитель», и в небо смог подняться один-единственный оставшийся в его
распоряжении целый самолет, в этот самый трудный для него день Игнасио Идальго де Сиснерос вступил
в коммунистическую партию. [42]
Смушкевич тоже вступил в партию в самое трудное для своей родины время. Но путь его был иным. Сын
портного, заброшенного войной на далекую северную станцию Няндома, он стал там рабочим в пекарне.
Катал тяжелые бочки, колол дрова, бегал за шкаликами, выметал мусор и получал подзатыльники. А
выдавалось немного свободного времени — читал, спрятавшись в укромный уголок между мешками с
мукой. Тогда у него еще не было любимых книг, и он брался за все, что попадалось под руку. Читал с
каким-то упорством. У него стало правилом: какой бы трудной и непонятной ни казалась вначале книга, обязательно дочитывать ее до конца. И это правило — доводить до конца задуманное — он сохранил
навсегда. А потом, когда подрос и начал понимать, о чем говорят не только книги, но и жизнь, нашел свой
правильный путь. Было это в сентябре 1918 года в уже по-зимнему холодной Вологде. Тогда Яков
Смушкевич, шестнадцатилетний парнишка, стал большевиком.
И вот теперь — «Гренада, Гренада, Гренада моя» — возникла в памяти строчка стихотворения. Теперь
она действительно становилась его, эта земля, и защищать ее надо было так же, как и ту, в
восемнадцатом...
— Ну, ладно. Хватит на сегодня о делах. Я оказался не очень гостеприимным хозяином. Для испанца это
тяжкий грех. — Сиснерос мягко улыбнулся. — Даже не угостил гостя...
Он достал из шкафчика, стоявшего в углу комнаты, темную бутылку и налил в бокалы искрящееся
золотистое вино.
— За счастливый приезд, камарадо Дуглас, — поднимая бокал, сказал Сиснерос.
— За нашу дружбу, — сказал Дуглас. [43]
Вино было терпким, и каждый глоток его приятно обжигал.
— С дороги полагается отдохнуть, — заметил Сиснерос. — За работу завтра.
— Я бы хотел начать сегодня, — сказал Дуглас. — Я уже отдохнул, пока добирался сюда.
— Ничего не поделаешь, если такой нетерпеливый. Желаю удачи. — Сиснерос крепко пожал ему руку и в
ответ почувствовал такое же крепкое рукопожатие. Сильной была рука у этого русского Дугласа. —
Камарадо Борис, — он указал на Свешникова, — в курсе всех дел. Он вас проводит.
Так Смушкевич приступил к обязанностям старшего советника при командующем военно-воздушными
силами республиканской Испании, одновременно возглавив группу советских летчиков-добровольцев.
По дороге Свешников, прибывший в Испанию вскоре после начала мятежа, рассказал о его
подробностях.
Мятеж не явился большой неожиданностью. Правда, неизвестно было, когда он начнется, но то, что
после победы революции 1931 года, свергнувшей монархию и провозгласившей республику, генералы не
успокоятся и попытаются его поднять, ни у кого сомнений не вызывало. Ни у кого, кроме правительства
республики, которое пребывало в состоянии полнейшего неведения.
Борис Федорович угрюмо молчал. Для него, участника гражданской войны у себя на родине, многое
было неприемлемо в этой стране. Но, став неожиданно для себя дипломатом, он пристально
приглядывался ко всему и терпеливо пытался разобраться во всем происходящем. В отличие от Дугласа,
[44] впервые оказавшегося за рубежом, Свешников не чувствовал себя новичком за границей, где провел
два года, учась в Версальской авиашколе.
— Что касается наших дел, — возобновляя прерванный разговор, продолжал Свешников, — то тут
положение такое. У мятежников почти десятикратное превосходство в самолетах. Господство в воздухе, можно считать, полное. Наши ребята пока летают, как говорится, на чем бог послал. Сам понимаешь, радости от этого большой ждать не приходится.
Среди испанцев не редкость великолепные летчики. Особенно те, что перешли из гражданской авиация.
Настоящие асы. Но новой техники у них нет, да они ее и не знают... Есть тут еще одна эскадрилья.
Командует ею француз Андре Мальро. Самолетов двадцать в ней. Добровольцы. Есть там отличные
парни. Эти живут не в отеле «Флорида», а на аэродроме... Но есть и... Ну, ты, например, слышал о такой
профессии «специалист по краже автомобилей»? Нет. Я тоже раньше не слышал. А тут один из этой
эскадрильи так прямо себя и называет... «Специалист!» И вот приходится пользоваться услугами таких
«специалистов», которых по утрам надо из публичных домов вытаскивать, да еще уговаривай, чтобы
полетели куда надо.
— Может, когда наших станет больше, такие не понадобятся? — спросил Дуглас. Он внимательно
слушал Свешникова, впитывая в себя каждое слово, каждую подробность. Свешников уже тогда про себя
отметил эту его особенность.
— Думаю, что так... Да и Сиснерос ждет этого не дождется. Кроме всего, республике такие
«специалисты» влетают в копеечку. За каждый сбитый самолет им должны платить отдельно.
Дуглас только покачал головой. [45]
— Наши отказались получать за сбитые, — после короткой паузы заметил Свешников. — Говорят, мы для
того и приехали, чтобы сбивать, иначе что же тут еще делать?
Машина, в которой они ехали, уже давно оставила позади Альбасете и теперь неслась по дороге на
Мадрид. По обеим сторонам расстилалась покрытая пестрым ковром цветов равнина, а дальше в синюю
полоску горизонта врезались холмы темно-красного цвета, и надо всем ясное аквамариновое небо.
Можно было не отрываясь любоваться этой красотой. Но взгляд, брошенный на дорогу, заставлял забыть
о ней. Печальной была дорога на Мадрид поздней осенью 1936 года. Казалось, по ней шла в те дни вся
Испания, Испания, не хотевшая остаться с фашистами.
Навстречу машине двигались нагруженные нехитрым скарбом повозки, уныло брели мулы, навьюченные
собранными впопыхах узлами. Война гнала людей с насиженных мест на дороги, и теперь дороги
надолго становились их домом. Они хотели уйти от войны, но она шла за ними по пятам, преследуя их
взрывами бомб, пулеметным лаем и воем самолетов.
И Смушкевич подумал, что когда-то он уже видел нечто похожее. Но когда? И вдруг в памяти встал такой
же жаркий день. И дорога, запруженная повозками, бричками, телегами... Храпят уставшие кони. Ревут
упрямые, как и здешние мулы, волы.
Такой была дорога на Двинск, по которой они летом 1914 года уходили от немцев. Горестно вздыхала
мать, мрачно погонял уставших коней отец. А на телеге рядом с братьями и сестрой сидел он, тогда
совсем еще маленький. Они шли, как и эти вот сейчас, в неизвестное. Что ждало их впереди? [46]
И вот тогда, лежа на телеге, он впервые в жизни увидал в знойном небе самолет. Кто знает, чей он был?
Свой или чужой?
Самолет проплыл над ним и исчез. Но, быть может, именно тогда в мальчишеском сознании родилось и с
тех пор все крепло желание не летать, нет, об этом он и не думал, а хоть как-то приобщиться к тому миру
знаний и чудес, из которого прилетела эта загадочная птица.