— Ты у меня седой, а рассуждаешь, как ребенок, — попеняла Нина.
— Ты ее не знаешь! — трагически воскликнул Мирон Григорьевич. — Она вездесуща.
— Что она тебе может сделать? Что?
— Мне — ничего, а тебе может.
— Что?
— Оскорбить, унизить, что угодно.
— Это мы еще посмотрим, кто кого унизит, — с достоинством ответила Нина.
На другой день около полудня Нину позвали к телефону. Она сразу узнала голос Певунова.
— Донцова?
— Здравствуйте, Сергей Иванович!
— Нина, я тебя напугал вчера, хочу извиниться.
— Вы меня не напугали. Я вообще не из пугливых.
— Я ведь знаю, это не твой дом был. Ты, наверное, подумала, рехнулся старикан. А я не рехнулся, нет. Просто настроение… Бывает. Видно, от переутомления. А тут — ночь, прелестная девушка, вот и разобрало. Ты забудь обо всем, хорошо?
— Я еще вчера забыла.
Пауза. Певунов покашлял, хмыкнул.
— Ниночка, может, сходим куда-нибудь вместе, а?
— Об этом не стоит и думать.
— Что так?
— Муж у меня ревнивый. Убьет обоих.
— У тебя хорошее настроение. Я рад. Что ж, прости еще раз. До свиданья!
Он повесил трубку. Нина была довольна собой. «Так ему и надо, старому ловеласу. Пусть хоть иногда да утрется несолоно хлебавши». «Прости за вчерашнее»! А то она не понимает, куда он клонит. Слава богу, не девочка, мать троих детей. И муж у нее — не чета Певунову. Ее муж ста тысяч Певуновых стоит.
Она сидела возле телефона, подперев щеку рукой, в извечной позе русских баб. На душе у нее кошки скребли. Вновь возникал перед внутренним взором Сергей Иванович, не тот, который шутил с ней в фойе, и не тот, который провожал ее и нес какую-то околесицу, а тот, каким он стоял на трибуне, унылым голосом произнося казенные слова, обреченный, одинокий. «Что со мной? — испугалась Нина. — Так до беды недалеко. Пожалеешь — полюбишь. Чур меня!»
Весь этот день она была вялой и рассеянной. Под конец смены нелепо повздорила с покупательницей, что с ней редко случалось. Покупательница — пожилая женщина, ярко загримированная, с крупными золотыми серьгами — начала с того, что потребовала показать весь товар, который якобы находится под прилавком. На Нинин вопрос, что ей, собственно, требуется, женщина ответила, что это ее личное дело, которое никого не касается.
— Как же я могу вам помочь, если не знаю, чего вы хотите? — удивилась Нина.
— Ты, милочка, мне не груби! — сразу взъярилась женщина. — Я ведь к директору дорогу найду.
Тут Нина и взорвалась:
— Ступайте, ступайте! По коридору налево. Там же и туалет рядом, если понадобится.
После этого минут пять они безобразно бранились, собрав у прилавка толпу. На помощь Нине прибежала Клавка Копейщикова. Однако покупательница их обоих перекричала и ушла довольная, ничего не купив и обозвав их на прощание ворюгами.
Через несколько дней Нина уволилась с работы, устроила подружкам прощальную пирушку и начала готовиться к переезду в Москву. Хлопот и волнений хватало, а от мужа было мало пользы.
Несвычный к житейским передрягам, ошалевший от сборов, бесконечного нашествия Нининых родственников, Мирон Григорьевич большей частью сидел на кухне, раскачивая на колене четырехлетнего Костеньку и грустно напевая: «Дан приказ ему на запад…»
Наконец подошел день отъезда. Родственники стояли на перроне и махали в окно панамами и платками. Нинин родной брат Михаил, находящийся с утра в подпитии по случаю проводов, лукаво улыбаясь, показывал Мирону Григорьевичу четвертинку. В последний момент прибежала Клавка с букетом гвоздик. Она прорвалась в купе, швырнула букет Мирону Григорьевичу на колени и бросилась к Нине в объятия. Минуты две подружки поплакали, обнимаясь и целуясь. Дети сидели притихшие и серьезные. Костик готовился зареветь.
Нина покидала, может быть, навсегда город, где родилась, покидала родных и друзей, покидала кладбище, на котором похоронены отец с матерью. Поплыли мимо зеленые улицы, невысокие домишки с плоскими крышами, последний раз пронзил небо шпиль радиоцентра. Только в эту минуту поняла Нина, как дорого ей все это. Мирон Григорьевич гладил ее руку, приговаривая: «Ну вот, ну вот, все хорошо!» Она посмотрела на него с благодарностью…
Пройдет много месяцев, прежде чем она привыкнет к Москве, к своей новой четырехкомнатной квартире, к шуму, толчее и неразберихе московской жизни.
3
Утром похмельный, с чугунной головой, Певунов явился на службу. Секретарша Зина, мельком на него глянув, тут же взялась заваривать кофе.
— Что срочного? — спросил Певунов.
Зина ответила не сразу: она могла себе это позволить. Зина работала с Певуновым больше десяти лет, он доверял ей как самому себе. Это была женщина средних лет, некрасивая, с остреньким носиком и маленькой головкой, капризная и циничная. У нее не было ни мужа, ни детей, единственной ее постоянной и болезненной привязанностью был Сергей Иванович.
— Вам не двадцать лет, Сергей Иванович, — сказала она осуждающе, оттопыривая толстую нижнюю губу. — Когда-нибудь вот так накачаетесь и — инфаркт. Это бывает у пожилых загульщиков.
— Бывает, — согласился Певунов. — Сколько угодно случаев. Однако бывает и иначе. У нас в доме один забулдыга вроде меня бросил пить. Знаешь, пил, пил всю жизнь, а потом взял и отрубил. Сразу. То ли совесть заела, то ли деньги кончились, а я так думаю, кто-то его подучил, недоброжелатель какой-то. Короче, завязал он с питьем, повыхвалялся денька три, а через неделю, гляжу, везут уже его закапывать.
— Помер?
— В одночасье. Так что все-таки у нас на сегодня?
Зина, заслушавшись, чуть не прозевала закипевший кофе.
— Минут через десять Желтаков пожалует, вы его вызывали. В пятнадцать встреча с туристической группой из ФРГ. В шестнадцать тридцать — инструктаж. Больше пока ничего.
Певунов потер виски ладонями.
— Вполне достаточно. Выходит, раньше пяти отсюда не вырвешься… Чего от меня немцам надо, не знаешь?
— Представители торговых фирм. Интересуются вопросами сбыта.
— Господи, было бы чего сбывать.
В своем кабинете Певунов несколько минут просидел за столом, тупо уставясь на календарь-еженедельник производства Внешторга.
Потом позвонил своему заместителю.
— Привет, Василий Василич! Голова не болит?.. Это хорошо. Ты это… немцы к нам приедут после обеда, подготовь какие-нибудь материалы поэффектней. Да, надо их, наверное, угостить, а? Ну, кофе, фрукты. Я думаю, досточно? В общем, возьми это на себя, хорошо?
— Будет сделано. А у тебя что, голова болит?
— Болит проклятая. Мигрень.
— У меня тройчатка есть. Принести?
— Не надо. Перетерплю.
Прихлебывая кофе, Певунов нехотя пробежал глазами жалобу на директора универсама Желтакова.«…Мы, нижеподписавшиеся, находясь в приемной Желтакова, случайно стали свидетелями его разговора по селектору с товароведом Зайцевой. Зайцева спросила директора, что делать с остатками „одесской“ колбасы, которая начала протухать. Желтаков спросил, сколько колбасы осталось, на что Зайцева ответила ему — около двухсот килограммов. Тогда Желтаков распорядился, чтобы колбасу выкинули на прилавок… Мы купили триста граммов этой колбасы и увидели, что она совсем гнилая и может вызвать тяжелое отравление…»
Под жалобой три разборчивые подписи и адреса. «Женщины, женщины, — подумал Певунов. — Не догадались в прокуратуру отправить. Вот было бы хорошенькое дельце».
Вскоре в кабинет вошел Герасим Эдуардович Желтаков, высокий, элегантно одетый мужчина лет тридцати пяти. Вид у него был обиженный.
— Садись, — пригласил его Сергей Иванович. — Давненько не виделись.
— Не по моей вине, — Желтаков уютно расположился в кресле, достал пачку «Мальборо», протянул сигареты Певунову.
— Не отравленные? — спросил Сергей Иванович с испугом.
— Шутите? А мне не до шуток.
— Знаешь, зачем тебя вызвал?
— Догадываюсь. Сумасшедшие бабы телегу накатали.
Певунов разглядывал его с любопытством. Этот молодой человек был из другого поколения, сытого поколения. Образованный, с внушительными манерами, умеющий постоять за себя. По внешности — научный работник среднего звена. Не то что их старая красномордая торговая гвардия, умеющая либо лезть на рожон, либо, в случае явной опасности, ускользать ящерицей меж камней. Ценный кадр, перспективный. И смотри ты, как по-глупому влип! По селектору слишком громко орал.
— Сколько лет директорствуешь, Желтаков?
— Пятый год.
— А гнилой колбасой давно торгуешь?
Желтаков гневно дернулся, на щеках его проступили два симметричных красных пятна.
— Я попрошу не разговаривать со мной в таком тоне.
— Почему?
— Я вам не нашкодивший мальчишка.
Певунов изобразил изумление.
— Тогда простите великодушно… действительно, хм! А скажите, уважаемый Герасим Эдуардович, сколько всего поступило в магазин «одесской» колбасы?
— Полтонны.
— Так. И куда делись триста килограммов? Ведь протухло только двести.
— Триста килограммов продали раньше, — Желтаков не смутился, но красные пятна на его щеках превратились в багровый румянец.
— Это неправда, — мягко заметил Певунов. — Изволили вы соврать, драгоценный Герасим Эдуардович. Я скажу вам, как было дело. Триста килограммов вы распродали своим знакомым и всяким нужным людям с черного, так сказать, хода. А оставшуюся колбасу придерживали на всякий случай. Не тушуйтесь, так многие делают. Явление дефицита диктует и правила его распределения. Верно?
Желтаков молчал, затягивался дымом. Глаза его сумрачно блестели. Певунов вспомнил, что года полтора назад на Желтакова уже поступала жалоба, в которой говорилось о сановном хамстве директора.
— Жалко мне вас, голубчик, — сказал Сергей Иванович. — Такие перспективы перед вами открывались, такую карьеру могли сделать с вашим-то образованием, с вашей мертвой хваткой. И вот — на тебе. Решили тухлятиной травить трудящихся граждан нашего города. Зачем? С какой целью? Неужели не проще было как-нибудь списать залежалый товар. А вы случайно не диверсант, Герасим Эдуардович? Это бы многое объяснило.
Желтаков молчал. Казалось, мыслями он был уже далеко отсюда, где-то в лучшем и спокойном месте, возможно, на берегу быстрой прозрачной речки с удочкой в руках.
— Товарищ Желтаков, ау!
— Вы меня не можете оскорбить, Сергей Иванович. Я слышал про ваши повадки, вы любите потоптаться по живому человеку. Зря стараетесь. Моей вины вы все равно не докажете.
— А совесть? Совесть вас не мучит? Не снятся по ночам холерные бараки?
Желтаков поднял голову и смерил Певунова откровенно насмешливым взглядом.
— Засиделись вы, Сергей Иванович, в начальниках торга. Вам бы в воспитатели детского садика пробиваться.
Певунов охотно рассмеялся, потом взглянул на часы, заговорил в доброжелательном тоне.
— Ладно, Герасим Эдуардович, приятно мы с вами побеседовали, но, к сожалению, время истекло. Теперь так. Я бы, конечно, мог передать жалобу в соответствующие органы, где легко разобрались бы, виновны вы или нет, но я этого не сделаю. Я сохраню этот документ у себя. Понимаете?
— Вполне.
— Все-таки поясню, а то вдруг вы не так понимаете. Если про вас станет известно что-нибудь подобное, пусть даже пустячок какой-нибудь злоумышленный, я приложу все силы, чтобы помочь вам устроиться в этом же магазине подсобным рабочим. Вам, наверное, известно, что я свое слово держу… До свиданья, Желтаков!
— Может быть…
— Не выше подсобного рабочего!
Желтаков выполз из кресла, изящно, как-то по-актерски поклонился и вышел. Тут же в кабинете возникла Зина.
— Ох, ну и прохвост! — сообщил ей Певунов.
— Все, кто работает в торговле, — прохвосты, — авторитетно заметила Зина.
Сергей Иванович отхлебнул кофе, сладко потянулся.
— Зинуля, а мы с тобой разве не в торговле работаем?
— И мы прохвосты.
— Объяснись. Это ведь суровое обвинение.
— Сергей Иванович, дорогой мой, мне вам объяснять? Да вы лучше меня знаете.
— Что?
— Да все, — Зина обвела рукой большой круг, обрисовав масштаб их закулисной деятельности.
— Хорошо, — согласился Певунов. — Мы прохвосты, но тайные и застенчивые. А этот — наглый.
Зина пожала плечами.
Через полчаса Певунов набрался сил позвонить в гостиницу капитану Кисунько. Тот только что проснулся.
— Жив — это главное! — сказал Певунов.
Капитан в ответ глухо пробурчал что-то о вреде излишеств. Сергей Иванович пожелал ему счастливого отдыха и повесил трубку. До обеда он занимался годовым отчетом. В половине первого, когда собрался в столовую, заголосил конспиративный телефон, номер которого знали только близкие люди. Певунов удивился, услышав незнакомый энергичный женский голос.
— Здравствуйте, Сергей Иванович! Это я, Лариса.
— Какая Лариса? — Он, правда, уже догадался какая.
— Ах, мужчины, мужчины! Короткая у вас память. И не стыдно?
Ему не понравился ее слишком фамильярный тон.
— Кто тебе дал этот телефон?
— Ой как страшно! Вы накажете этого человека? Я же не знала, что вы засекречены.
— Что вам нужно, Лариса?
В ответ она звонко, счастливо рассмеялась, отчего у Певунова слегка кольнуло под ложечкой.
— Сергей Иванович, мне просто необходимо поговорить с вами по очень важному делу.
— Говорите.
— Не телефонный разговор. А вдруг нас подслушивают?
Певунов поморщился, беспомощно поглядел за окно. Кусок голубого, растопленного солнцем неба нависал над стеклом, как нарядная занавеска.
— Приемный день у меня — вторник, с двух до четырех, — трубка ответила ему звуком, напоминающим стариковское кряхтенье.
Певунову померещилось, что его ущипнули за ухо.
— Вы меня боитесь, Сергей Иванович?
— Боюсь. Только не тебя, а себя.
— Я буду ждать вас у кинотеатра «Авангард» ровно в восемь.
— Ждите. Это ваше личное дело.
В трубке короткие гудки. Он еще немного послушал. Подумал: «Кто ей все же дал телефон?» А ведь она угадала, чертовка, какое-то подобие страха он ощутил, когда услышал ее голос. Почему? Да потому, наверное, что ни на минуту не забывал о ней со вчерашнего вечера. Набрал номер зама.
— Василь Василич, обедать идешь?
— Иду.
В столовой Данилюк доложил обстановку: все готово к приему зарубежных гостей. На встрече будет присутствовать практикантка из бухгалтерии Леночка Фельблюм, черноокая красотка.
— Для рекламы, — пояснил он. — Красивая женщина помешать не может.
— А что она будет делать?
— Улыбаться и разливать кофе.
Певунов с трудом проглотил несколько ложек борща, с завистью смотрел, как смачно крошил хрящи его зам. Он еще ни разу не видел, чтобы у Данилюка испортился аппетит.
— А все-таки ты зверь, Василь Василич, — заметил с одобрением. — Ведь как ты хрупаешь кости — смотреть жутко.
— Против тебя какой я зверь — собачонка. Сыт, в тепле, вот и счастлив. А тебя тоска грызет, я вижу. Не похмелье, а тоска.
— Может быть, и тоска, — согласился Певунов. — Так это же свойство не звериное, как раз самое человеческое… Тяжело, Вася, на жизнь оглядываться, которая минула, точно камень в омут.
— Еще поживем. Рано нам бабки подбивать.
Данилюк недавно третий раз женился, поэтому, видно, был полон оптимизма.
Певунов поковырялся для вида в шницеле, пожевал немного красной кочанной капустки, острой, как огонь. «Тоска, — думал он, — ишь как просто объяснить. Тоска! А что это такое?»
После обеда сидел опять в своем кабинете и ничего не делал. Он думал об этой чудной Ларисе. Чего ей надо? Вчера подшучивала над ним, зубы скалила, а сегодня — на тебе, понадобился. Может, сговорилась с каким-нибудь своим сопливым хахалем вытянуть побольше из солидного кавалера. Да пусть их сговариваются, пусть строят детские планы, об него не такие ломались.
Почувствовав спасительную злость, позвонил секретарше:
— Ну чего, где эти иностранцы? Я из-за них ночевать тут обязан? Так, по-твоему?
— Сейчас без двадцати три, Сергей Иванович. Об эту пору вы прежде не ложились.
— Ты вот что, Зинуля, все же иногда соблюдай этикет.
— О чем вы?
Певунов швырнул трубку на рычаг, подумал: «Совсем зарвалась старуха!»
Немцев оказалось пятеро: четверо мужчин (один был в шортах), одна женщина да еще переводчица с лицом, наталкивающим на воспоминание о дефицитной вобле. После обмена любезностями все расположились в креслах вокруг журнального столика, только Зина устроилась поодаль с открытым блокнотом в руках. Певунов улыбался всем радушно, пытаясь угадать, кто из гостей самая значительная фигура; решил, что это вон тот мужчина с обветренной до красноты кожей и откровенно насмешливым взглядом. Взгляд его как бы намекал: вот мы собрались, а зачем и сами толком не понимаем. Он сказал по-русски: