Тогда он на цыпочках, стараясь не дышать, вышел из кладовой, добрался до своей лестницы и, перешагивая сразу через две ступени, вернулся в свою комнату, закрыл дверь, опустил задвижку и упал на стул.
Силы оставили его.
Шевалье хватило пяти минут, чтобы прийти в себя; он вновь поднялся на ноги, подошел к окну, решительным жестом открыл его, подозвал собаку, все так же, подобно сфинксу, сидевшую на одном и том же месте, и роскошным движением руки кинул ей курицу.
Животное схватило ее на лету и, вместо того, чтобы убежать со своей добычей, как этого ожидал шевалье и на что он, вероятно, надеялся, пес зажал курицу между лап и с видом собаки, уверенной в своем праве, принялся на месте разрывать ее на части с силой, делавшей честь крепости его челюстей.
«Браво, мой мальчик! — восторженно закричал шевалье. — Так ее, отлично! Рви, раздирай. Вот целое крыло исчезло в пасти; вот одна ножка, так, теперь другая, а вот и голова; что же, пришел черед тушки… Но ты же умираешь от голода, бедняга?»
При этой мысли де ля Гравери тяжело вздохнул, поскольку идея о переселении душ вновь возникла в его мозгу, а вместе с ней и образ капитана.
И мысль, что тот, кто в облике человека был так добр к нему, может страдать от голода в другой телесной оболочке, какой бы она ни была — особенно если это черная собака, которая, возможно, разорвала свою цепь, чтобы отыскать его, — вызвала у шевалье слезы на глазах.
И никто не взялся бы предсказать, куда могла бы завести шевалье эта мысль, если бы у него было время остановиться на ней.
Но разъяренные крики, доносившиеся с первого этажа, грубо прервали ход его размышлений.
Шевалье, пребывая в соответствующем расположении духа и создавая свою вину, без труда узнал голос Марианны.
Он быстро захлопнул окно, подбежал к двери и открыл задвижку.
Это и вправду была Марианна, которая, обнаружив пропажу своей птицы, стонала и причитала так, словно весь дом был обращен в пепел.
Шевалье счел, что будет лучше предупредить опасность или даже вызвать огонь на себя.
Если Марианна случайно подошла бы к уличной двери и увидела бы собаку, грызущую остатки пулярки, ей бы все стало ясно.
Если же, напротив, шевалье отвлек бы ее внимание, пусть даже всего и на пять минут, то по темпу, какой взял спаниель, было очевидно, что через пять минут исчез бы и самый последний кусочек птицы.
Осталась бы облизывающаяся от удовольствия собака, ожидающая новую курицу; но собаки не говорят.
Впрочем, если бы спаниель даже и заговорил бы, то он выглядел слишком умным, чтобы поведать Марианне о своих гастрономических отношениях с шевалье.
От двери своей комнаты, находясь на верхней площадке лестницы, то есть занимая господствующее положение, он закричал хозяйским голосом:
— Ну, Марианна, что случилось и по какому поводу весь этот шум?
— Почему весь этот шум? И вы еще спрашиваете, сударь?
— Разумеется, я вас спрашиваю об этом.
Затем он добавил со все возрастающим достоинством:
— Черт возьми, я, кажется, имею полное право знать, что происходит в моем доме.
И он с какой-то совершенно особой интонацией произнес конец фразы, сделав акцент на притяжательном местоимении «мой» и существительном «дом».
Марианна почувствовала жало.
— В вашем доме! — сказала она. — В вашем доме! Ну, что же, знайте, что в нем происходят премилые вещи.
— Так что же все-таки случилось? — дерзко спросил шевалье.
— В вашем доме воруют; вот что случилось в вашем до…ме, — с непередаваемым выражением произнесла Марианна, особенно последнее слово.
Шевалье закашлялся и уже менее твердым голосом поинтересовался:
— И что же украли?
— Украли ваш ужин: только и всего. Не думаете же вы, что в четыре часа дня я еще раз пойду на рынок. Впрочем, там уже ничего и не было бы, на этом рынке.
Да даже и будь там куры, они были бы непригодны сегодня к употреблению. Каждый знает, что курица будет съедобной, только если пролежит по меньшей мере два дня.
Шевалье очень хотелось ей сказать: «Пойдите к кондитеру на углу, там вы найдете слоеный пирог с мясом или грибами или что-то еще, что заменит вашу пулярку».
Но, несомненно, спаниель находился все еще у двери, а шевалье не хотел подвергать его расправе Марианны.
И он ограничился следующим ответом:
— Ба! Что такое? Приготовить незамысловатый ужин, разве на это надо много времени?!
Это суждение настолько не соответствовало характеру шевалье, что Марианна, напротив, привыкнув к педантичным, дотошным замечаниям своего хозяина, была им совершенно ошеломлена.
— А! — проворчала она. — Вот как ты заговорил; хорошо же, больше не станем церемониться.
И Марианна вернулась к себе в кухню, дав слово, что припомнит это шевалье; ее гордыня была уязвлена.
А шевалье, подарив курицу и лишившись из-за этого ужина, а также поругавшись с Марианной, счел себя свободным от каких-либо дальнейших шагов по отношению к спаниелю.
Не подходя больше к окну, он направился прямо к креслу и оставался в нем до того момента, когда Марианна открыла дверь его комнаты и с насмешливым видом объявила:
— Сударь, ужин подан.
Эти слова раздавались ежедневно в пять часов вечера.
Шевалье спустился и сел за стол.
Марианна церемонно положила перед шевалье кусок отварной говядины, поставила тарелку со сладким горошком и салат из зеленой фасоли, предупредив, что эти три блюда составят сегодня весь его ужин.
Бедный шевалье с нескрываемым отвращением атаковал кусок совсем сухого жилистого мяса, заставившего его быстро перейти к фасоли; но, к счастью, совершенная им прогулка, полученный душ, а главное непривычное волнение, пережитое им, вероятно, раскрыли перед его аппетитом новые возможности; ибо если он и предпринял всего одну атаку на кусок говядины, то дважды возвращался к горошку и трижды к фасоли и закончил тем, что, встав из-за стола, поклялся совершенно сбитой с толку Марианне, что уже давно так хорошо не ужинал.
После ужина шевалье обычно отправлялся в свой клуб. Ни за что на свете шевалье не отказался бы от этой привычки. Что бы он стал делать, если бы отказался от своего виста по два лиарда за фишку?
Однако, опасаясь, как бы курица вместо того, чтобы внушить спаниелю мысль убраться восвояси, не породила бы у него желание остаться, и подозревая, что, выйдя из дома, он встретит его у двери, шевалье решил ловко провести его.
Это всего-навсего значило покинуть дом через сад вместо того, чтобы пройти по улице.
Сад выходил на пустынный переулок, в котором никогда ни одна бродячая и потерявшаяся собака даже и не помыслила бы ждать своего хозяина.
В результате этого обходного маневра, избежав нежелательной встречи, шевалье кружным путем дошел до своего клуба, расположенного на площади Комеди. Он пробыл там до десяти часов вечера.
«Этот чертов спаниель так упрям, — пробормотал сквозь зубы шевалье, — что способен до сих пор оставаться на своем посту; если он будет там, то у меня не достанет мужества оставить его на улице; вернемся же домой так же, как я пришел сюда».
И шевалье все тем же кружным путем попал в свой переулок, войдя в сад через заднюю калитку; он ускорил шаги, так как вдалеке сверкала молния и раздавались раскаты грома.
Когда он шел по саду, упали первые капли дождя, такие же большие, как шестифранковые монеты.
На лестнице он встретил Марианну, которая, подумав, что, вероятно, несколько далеко зашла в своем желании отомстить, обратилась к шевалье, пытаясь принять свой самый любезный вид:
— Господин хорошо сделал, что вернулся.
— Почему же это? — спросил Дьедонне.
— Почему? Потому что собирается гроза, но такая гроза, когда хороший хозяин и собаку не выставит за дверь.
— Гм! — произнес шевалье. — Гм! Гм!
И, обойдя Марианну, он прошел к себе в комнату.
Он испытал огромное желание подойти к окну и посмотреть, по-прежнему ли пес сидит перед домом, но не осмелился.
Дождь с силою хлестал в ставни, и с каждым разом удары грома становились все ближе и ближе.
Шевалье быстро разделся, поспешно закончил свой вечерний туалет, улегся в постель, погасил свечи и натянул одеяло на уши. Но гроза была такой сильной, что, несмотря на принятые предосторожности, он продолжал слышать стук дождя в ставни и раскаты грома, грохочущие над головой, так как гроза потихоньку продвигалась вперед и, казалось, в этот час вся ее сила сосредоточилась над домом шевалье.
Вдруг среди шума ливня, грохота грома ему послышался протяжный, скорбный, заунывный стон, похожий на вой собаки, который доносился все явственнее и громче.
Шевалье почувствовал, как дрожь прошла по всем его членам.
Неужели спаниель, встреченный сегодня утром, был все еще здесь? Или это была другая собака, попавшая сюда случайно?
Завывания, услышанные им, имели так мало общего с радостным лаем сегодняшнего утра, что шевалье вполне мог предположить, что этот лай и этот вой не имели между собой ничего общего и не могли выйти из одной глотки.
Шевалье еще глубже вдавился в постель.
Гроза продолжала грохотать все страшнее и страшнее.
Ветер сотрясал дом так, будто хотел вырвать его с корнем.
Вторично послышался заунывный, мрачный, протяжный вой.
На этот раз шевалье больше не мог устоять перед ним, казалось, этот вой против его воли вытаскивал шевалье из постели; тогда он поднялся, и, хотя занавески, окно и ставни были закрыты, вспышки молнии, следовавшие друг за другом без перерыва, освещали комнату.
Как будто движимый какой-то более могущественной силой, чем он сам, шевалье неуверенной походкой подошел к окну; приподняв занавеску, через отверстия в ставнях он увидел несчастного спаниеля, сидевшего на прежнем месте под потоками ливня, которые были способны растопить даже собаку, сделанную из гранита.
Глубокая жалость овладела шевалье.
Ему показалось, что в этом упорстве собаки, которую он видел впервые, было нечто сверхъестественное.
Машинальным движением он поднес руку к шпингалету на оконной раме, чтобы открыть его, но в тот же момент такой удар грома, какого он до сих пор не слышал, грянул прямо у него над головой; мрак раскололся, огненная змея прочертила воздух, собака испустила громкий вопль ужаса и, завывая, убежала; в то время как шевалье, пораженный электричеством, которое, войдя через руку, касавшуюся железа шпингалета, прошло по всему его телу, попятился и без сознания упал навзничь у изножья своей кровати.
Глава XVII
ГАЛЛЮЦИНАЦИЯ
Когда шевалье пришел в себя, гроза прошла, была темная, густая ночь, и стояла полная тишина.
Он лежал все это время, не зная, что с ним случилось; ничего не помня, так как не мог догадаться, как получилось, что он оказался лежащим на полу около своей кровати в одной ночной рубашке осенней ночью, уже такой холодной, как и зимняя ночь.
Он чувствовал себя совершенно закоченевшим; в ушах у него раздавался шум, похожий на отдаленный гул водопада.
Двигаясь вслепую, он встал на колено, ощупью на расстоянии ладони нашел свою кровать и, тяжело вздохнув, с беспримерным усилием вскарабкался на пирамиду из матрасов.
Там он нашел свои простыни еще теплыми — это доказывало, что его обморок был недолгим, — а свое пуховое одеяло наполовину сползшим вниз. Он скользнул между простынями, испытав при этом чувство неслыханного наслаждения, с головой натянул на себя свой пуховик, свернулся клубочком, чтобы быстрее согреться, и попытался заснуть.
Но, напротив, мало-помалу память стала возвращаться к нему, а по мере того, как возвращалась память, сон бежал прочь.
Шевалье в малейших деталях припомнил все, что произошло, начиная с пулярки из Ле-Мана и кончая раскатом грома.
Тогда он прислушался, не нарушат ли тишину ночи завывания собаки.
Все было тихо и спокойно.
Впрочем, разве в тот момент, когда он почувствовал удар электричества, от которого у него до сих пор немела рука, он не видел, как убегала испуганная собака?
Значит, он избавился от этого животного, упорно преследовавшего его, подобно призраку.
Но не было ли это животное странным образом связано с единственными воспоминаниями, которые были ему дороги: со смертью его друга Думесниля?
Все это было слишком сильным потрясением для шевалье, чья жизнь вот уже восемь или девять лет, текла размеренно и гладко, подобно поверхности озера, а со вчерашнего дня, казалось, превратилась в бурный поток, увлекаемый против его воли к какому-то ужасному водопаду, подобному Рейнскому или Ниагарскому.
В этот момент послышался удар часов.
Это могла быть или половина какого-то или же час ночи.
Шевалье мог подняться, зажечь спичку и посмотреть.
Но испытывая, подобно испуганному ребенку, робость, шевалье не осмелился встать, так как ему казалось, что привычный порядок вещей полностью нарушился.
Он ждал.
Через полчаса часы пробили еще раз.
Значит, был час ночи.
Шевалье предстояло еще шесть часов ждать наступления дня.
Он вздрогнул и почувствовал, как от ужаса у него по всему телу выступил пот; было совершенно очевидно, что если ему не удастся заснуть, то до наступления дня он сойдет с ума.
Стиснув зубы и сжав кулаки, шевалье с яростью приказал себе: «Спать!»
К несчастью, известно, что здесь человек не властен над собой; шевалье напрасно говорил себе: «Спать», а сон не шел к нему.
Но вместо сна начался бред измученного ума!
Шевалье впал в некое оцепенение, похожее чем-то на сон, стало казаться, что это он, а не Думесниль, лежал на кровати, завернутый в саван; но только произошла ошибка, и летаргический сон приняли за смерть, собираясь похоронить его заживо.
Пришедший могильщик, взяв его с кровати, а сам он был не в состоянии ни говорить, ни кричать, ни стонать, ни шевелиться, ни сопротивляться, положил его в саване в гроб, закрыл гроб крышкой и принялся его заколачивать; но один из гвоздей коснулся тела и шевалье закричал и проснулся.
Когда он проснулся или полагал, что проснулся — ведь шевалье был во власти непрерывной галлюцинации, — ему показалось, что он вдруг перенесся в фантастический мир, населенный животными странных форм, которые с угрозой смотрели на него; он хотел убежать, но на каждом шагу, как перед рыцарем в садах Армиды, перед ним возникали новые монстры, драконы, гиплогрифы, химеры, которые слились в единую свору, гнавшуюся за ним; несчастный шевалье спотыкался, падал и вновь поднимался, продолжая свой бег; но вскоре настигнутый, подобно загнанному оленю, он приготовился к смерти, не имея сил бороться с ней; однако боль, которую причинил ему первый же укус, разбудила его, и он снова сказал себе:
«Это все неправда, я лежу в своей постели, мне нечего бояться; это какое-то сновидение, кошмар».
И шевалье приподнялся и сел, обхватив голову руками; он напрасно уверял себя, что никогда не будет столь чувствительным, чтобы придавать хоть малейшее значение снам; повторение этих потрясений, состояние прострации, в которое он впал от бессонницы, начинали расшатывать его мозг.
Но даже в этой позе он не мог избежать этого ужасного сонного оцепенения, с помощью которого фантастическое, ирреальное входило в его жизнь и овладевало всеми его способностями и рефлексами.
Одна его рука безвольно упала вниз и вытянулась вдоль пирамиды из матрасов; но едва она повисла, как ему стало казаться, что ее ласкает нежный и горячий язык собаки; затем мало-помалу этот язык становился все холоднее и холоднее, пока не стал жестким и твердым, как сосулька.
Шевалье открыл или думал, что открыл глаза; в этот момент его воля настолько не подчинялась ему, что он был не в состоянии сказать: «Вот это происходит во сне, а вот это наяву». Он вздрогнул всем телом, увидев спаниеля, сидящего рядом с кроватью: его черная шелковистая шерсть сверкала в ночи, как будто фосфоресцируя, и освещала комнату вокруг животного, так что Дьедонне мог видеть пристальный взгляд собаки, неподвижно обращенный на него.