На минуту у меня мелькнула мысль убить Вас во время Вашего обморока, но у меня не хватило для этого сил, потому что Вы единственная женщина, которую я любил, Полина. Если бы Вы последовали моему совету, повиновались моему приказанию, то были бы теперь возле своей матери. Вы приехали против моей воли; итак, припишите все это Вашей судьбе.
Вы придете в себя в подземелье, куда никто не сходил вот уже двадцать лет и куда, может быть, никто не сойдет еще столько же времени. Не надейтесь на помощь, потому что все бесполезно. Вы найдете яд рядом с этим письмом. Вот все, что я могу сделать для Вас: предложить скорую и спокойную смерть вместо мучения медленного и ужасного. Во всяком случае, что бы Вы ни предприняли, с этого часа Вы умерли.
Никто не видел Вас, никто Вас не знает. Женщина, убитая мной, чтобы восстановить согласие между Генрихом и Максом, будет погребена в Париже в гробницу Вашей семьи, и Ваша мать будет плакать над ней, думая, что плачет над своей дочерью.
Прощайте, Полина! Я не прошу у Вас ни забвения, ни милосердия. Я проклят уже давно, и Ваше прощение не спасет меня».
— Это ужасно! — вскричал я. — О Боже мой! Боже мой! Сколько вы страдали!
— Да! Теперь все, что остается рассказать вам, будет одно только мучение. Итак…
— Нет нужды, — вскричал я, прерывая ее, — нет нужды, рас скажите!
— Я прочла это письмо два или три раза и не могла убедить себя в его реальности. Есть вещи, против которых разум возмущается, видишь их перед собой, под рукой, перед глазами, смотришь на них, дотрагиваешься — и не веришь. Я подошла в молчании к решетке, она была заперта; я обошла вокруг своей темницы, ударяя в ее влажные стены кулаком, потом села в углу своей тюрьмы. Я была крепко заперта. При свете лампы были хорошо видны яд и письмо, однако я все еще сомневалась. Мне казалось, что все это во сне: я сплю и хочу пробудиться.
Так я сидела неподвижно до той самой минуты, когда лампа начала шипеть. Тогда страшная мысль, не приходившая до тех пор мне в голову, вдруг поразила меня: она скоро погаснет. Я вскрикнула от ужа9а и бросилась к ней — масло все почти выгорело. С темнотой я получила первую весть о смерти.
О, чего бы я не дала за масло для этой лампы! Если бы я могла возжечь ее своей кровью, то зубами вскрыла бы себе вену. Она все шипела, свет слабел, и круг темноты постепенно приближался ко мне. Я сидела возле нее на коленях, сложив руки; я не думала молиться Богу — я молилась ей. Наконец, она начала бороться с темнотой, как я сама боролась со смертью. Может быть, я воодушевила ее собственными чувствами, но мне казалось, что она сильно привязалась к жизни и страшилась потерять огонь, который составлял ее душу. Вскоре для лампы наступили последние минуты жизни со всеми их изменениями. Она заблистала под конец; так у умирающего иногда возвращаются силы. Она освещала дальше, чем когда-нибудь, как иногда воспаленный разум видит больше пределов, назначенных для человеческого зрения. Потом наступило изнеможение; пламя дрожало, подобно последней улыбке на устах умирающего, и наконец погасло, унося с собой свет — половину жизни.
Я упала в угол своей темницы. С этой минуты я больше не сомневалась, потому что — странная вещь — с тех пор, как перестала видеть письмо и яд, уверилась, что они там.
Когда было светло, я не обращала никакого внимания на безмолвие, но с тех пор, как погасла лампа, оно налегло на мое сердце всей тяжестью тьмы. Впрочем, в нем было нечто могильное и глубокое, что… я бы закричала, если бы надеялась быть услышанной. О, это было одно из тех безмолвий, которое восседает на камнях гробниц в ожидании вечности!
Странно, что приближение смерти заставило меня почти забыть того, кто был ее причиной. Я думала о своем положении, была поглощена ужасом, но могу сказать, и Бог тому свидетель, что если не думала простить ему, то не хотела и проклинать его. Вскоре я начала страдать от голода.
Я потеряла счет времени. Вероятно, день прошел, и наступила ночь, а потом и утро, потому что, когда взошло солнце, один луч, проникший сквозь какую-то незаметную трещину в почве, осветил основание одного столба. Я испустила радостный крик, как будто этот луч принес мне надежду.
Мои глаза устремились на него с таким вниманием, что я стала ясно различать все предметы в пространстве, освещаемом им: несколько камней, кусок дерева, кустик мха. Возвращаясь к одному и тому же месту, луч извлек из земли это бедное и тощее прозябание. О, чего бы я не дала, чтобы быть на месте этого камня, этого куска дерева и этого мха, чтобы увидеть еще раз небо сквозь трещину земли.
Я начала ощущать жгучую жажду и чувствовать, что мои мысли мешаются. Время от времени кровавые облака проходили перед моими глазами и зубы сжимались, как в нервическом припадке, однако глаза все время были устремлены на луч. Без сомнения, он входил в отверстие слишком узкое, потому что, когда солнце перестало освещать его прямо, луч померк и сделался едва видимым. Это открытие лишило меня последней твердости, я ломала себе руки от отчаяния и билась в конвульсиях.
Голод вызвал острую боль в желудке. Рот горел, я почувствовала желание грызть, взяла клок своих волос в зубы и начала жевать. Вскоре у меня появилась глухая лихорадка, хотя пульс едва бился. Я начала думать о яде. Тогда я стала на колени и сложила руки, чтобы молиться, но забыла все молитвы. Я могла припомнить только несколько слов без связи и без конца. Самые противоположные мысли сталкивались в голове. Мотив la Gazza шумел в ушах; я почувствовала, что начинаю сходить с ума, бросилась лицом на землю и вытянулась во всю длину.
Оцепенение от волнения и усталости овладело мной, и я заснула. Однако мысль о моем положении не покидала меня и во сне. Тогда начались сновидения, одно другого несвязнее. Этот болезненный сон вместо того, чтобы дать мне какое-нибудь успокоение, совершенно расстроил меня. Я проснулась с чувством пожирающего меня голода и жажды. Тогда я подумала о яде, который мог доставить мне тихую и спокойную кончину. Несмотря на слабость и лихорадку, разлитую в моих жилах, я чувствовала, что смерть еще далека, что надо ожидать ее еще много часов и что ужаснейшие из них для меня еще не пришли. Тогда я решилась в последний раз увидеть тот луч, который накануне посетил меня как утешитель, проскользнувший в темницу заключенного. Я устремила глаза в ту сторону, откуда он должен был показаться. Это ожидание немного приглушило жестокие мучения, испытываемые мной.
Желанный луч наконец показался, он был тускл и бледен. Без сомнения, в этот день солнце было в облаках. Тогда все, что оно освещало на земле, вдруг представилось моим глазам: деревья, луга, вода, Париж, который я не увижу более, моя мать, может быть уже получившая известие о моей смерти и оплакивающая свою живую дочь. При этих воспоминаниях мое сердце чуть не разорвалось, я рыдала и утопала в слезах; это было в первый раз с тех пор, как я попала в подземелье. Мало-помалу я успокоилась, рыдания прекратились, и только слезы текли в молчании. Я не отказалась от намерения отравить себя, однако страдала меньше.
Мои глаза, как и накануне, были устремлены на этот луч до тех пор, пока он блистал. Потом он побледнел и исчез… Я поприветствовала его рукой и сказала ему «прости», потому что решилась не видеть его более.
Тогда я углубилась в самое себя и сосредоточилась на своих последних и выспренных мыслях. За всю свою жизнь я не сделала ни одного дурного дела и умирала без чувства ненависти и без желания мщения. «Бог должен принять меня как свою дочь, я оставляю землю для неба». Это была единственная утешительная мысль, которая мне оставалась; я привязалась к ней.
Вскоре мне показалось, что эта мысль разлилась не только во мне, но даже и вокруг меня; я начала ощущать тот святой энтузиазм, который составлял твердость мучеников. Я встала и подняла глаза к небу. Тогда мне показалось, что мои взоры проникли через свод, пронзили землю и достигли Божьего престола. В эту минуту мои страдания были у крошены религиозным восторгом. Я подошла к камню, на котором стоял яд, как будто видела его сквозь темноту, взяла стакан, прислушалась, не услышу ли какого-нибудь шума, и огляделась, не увижу ли какого-нибудь света. Потом прочла в уме своем письмо, которое говорило мне, что двадцать лет уже никто не входил в это подземелье и, может быть, еще столько же времени никто не войдет. Убедившись в душе в невозможности избегнуть мучений, которые мне предстояло перенести, я взяла стакан с ядом, поднесла к губам и выпила, смешивая вместе в последнем ропоте сожаления и надежды имя матери, оставляемой мной, и имя Бога, которого я шла увидеть.
Потом я упала в угол своей темницы. Небесное видение мое померкло, покрывало смерти простерлось между ним и мной. Страдания от голода и жажды возобновились, к ним присоединились страдания от яда. С тоской я ожидала ледяного пота, который должен был возвестить мою последнюю минуту… Вдруг я услышала свое имя, открыла глаза и увидела свет: вы были там у решетки моей темницы!.. Вы, то есть свет, жизнь, свобода… Я радостно закричала и бросилась к вам… Остальное вы знаете.
— Теперь, — продолжала Полина, — я прошу вас повторить клятву, что вы никому не откроете этой страшной драмы до тех пор, пока будет жив кто-нибудь из трех лиц, игравших в ней главные роли.
Я повторил свою клятву.
Глава XIV
Доверие, оказанное мне Полиной, сделало для меня ее положение еще более священным. Я почувствовал с этих пор, как далеко должна простираться та преданность, которая составляла мою любовь к ней и мое счастье, но в то же время понял, как неделикатно будет с моей стороны выражать ей эту любовь иначе, чем заботами, самыми нежными, почтительными и внимательными. Условленный план был принят между нами. Она выдавала себя за мою сестру и называла меня братом. Опасаясь, чтобы Полину не узнали люди, встречавшие ее в салонах Парижа, я убедил ее отказаться от мысли давать уроки музыки и языков. Что же касается меня, то я написал моей матери и сестре, что думаю остаться на год или два в Англии. Полина не осмеливалась противоречить мне. Таким образом это намерение получило между нами силу принятого условия.
Полина долго думала, открыть ли свою тайну матери и быть мертвой для всего света, но живой для той, кому она обязана жизнью. Я старался убедить ее осуществить это намерение, правда, слабо, потому что оно похищало у меня то положение покровителя, которое делало меня счастливым, за недостатком другого имени. К величайшему моему удивлению, Полина, подумав, отвергла это утешение и, несмотря на мои настойчивые просьбы, не хотела открыть причины своего отказа, сказав только, что это меня опечалит.
Таким образом текли наши дни — для нее в меланхолии, которая иногда бывала не без прелести; для меня — в надежде на счастье, потому что я видел, как сближалась она со мной день ото дня маленькими прикосновениями сердца и, сама того не замечая, давала мне доказательства, медленные, но видимые, перемены, совершавшейся в ней. Если мы оба трудились, она за каким-нибудь вязанием, я за акварелью или рисунком, случалось часто, что, подняв глаза на нее, я встречал ее взгляд, устремленный на меня. На прогулках она сначала опиралась на мою руку, как на руку постороннего, но через некоторое время ее рука начала теснее прижиматься к моей. Возвращаясь на улицу Сен-Жаме, я почти всегда видел ее издали у окна: она смотрела в ту сторону, откуда я должен был возвратиться. Все эти знаки, которые могли означать просто привычку при продолжительном знакомстве, казались мне откровениями будущего счастья. Я умел быть признательным за них и внутренне благодарил ее, не смея высказать этого на словах. Я боялся, чтобы она не заметила, что наши сердца мало-помалу связывало чувство более нежное, чем братская дружба.
Благодаря моим рекомендательным письмам у нас появилось несколько знакомств. Среди наших знакомых был молодой медик, имевший в Лондоне хорошую репутацию и известный своими глубокими познаниями некоторых болезней. Каждый раз, посещая нас, он смотрел на Полину с серьезным вниманием, всегда оставлявшим во мне некоторое беспокойство. В самом деле, свежие и прекрасные краски юности, которыми прежде цвело ее лицо, и отсутствие которых я приписывал сначала горести и утомлению, не появлялись с той самой ночи, когда я нашел ее умиравшей в подземелье. Когда же мгновенная краска покрывала ее щеки, она придавала ей лихорадочный вид, беспокоивший еще больше, чем бледность. Случалось также, что вдруг без причины она ощущала спазмы, доводившие ее до бесчувствия, и в продолжение нескольких дней, следовавших за этими припадками, ею овладевала глубочайшая меланхолия. Наконец, они стали возобновляться так часто и с такой возрастающей силой, что однажды, когда доктор Сорсей посетил нас, я оторвал его от мыслей, возникавших в нем при виде Полины, и, взяв за руку, повел в сад.
Мы обошли несколько раз маленькую лужайку, не произнося ни слова, потом сели на скамью, на которой Полина рассказала мне свою страшную повесть. Там с минуту мы были погружены в размышления. Я хотел прервать молчание, но доктор предупредил меня:
— Вы беспокоитесь о здоровье вашей сестры? — спросил он.
— Признаюсь, — отвечал я, — и вы сами заметили опасность, умножившую мои страхи.
— Да, — продолжал доктор, — ей угрожает хроническая болезнь желудка. Не испытала ли она какого-нибудь случая, который мог повредить этот орган?
— Она была отравлена.
Доктор размышлял с минуту.
— Да, — сказал он, — я не ошибся. Я предпишу диету, которой она должна следовать с величайшей точностью. Что касается нравственного лечения, то это от вас зависит. Может быть, она тоскует по родине, и путешествие во Францию принесло бы ей пользу.
— Она не хочет туда возвратиться.
— Поезжайте в Шотландию, в Ирландию, в Италию, куда ей захочется, я считаю это необходимым.
Я пожал руку доктору, и мы вернулись в дом. Что касается наставлений, то он обещал прислать их прямо ко мне. Чтобы не обеспокоить Полину, я думал, не говоря ни слова, заменить диетой наше обыкновенное меню. Но эта предосторожность была напрасна. Едва доктор оставил нас, Полина взяла меня за руку.
— Он все сказал вам, не правда ли? — сказала она.
Я сделал вид, будто не понимаю ее; она печально улыбнулась.
— Вот отчего, — продолжала она, — я не хотела писать матери.
К чему возвращать ей дочь, которую через год или два опять похитит смерть? Довольно один раз заставить плакать того, кого любишь.
— Но, — возразил я, — вы ошибаетесь насчет своего положения, вы не в духе сегодня и только.
— О, это гораздо серьезнее! — ответила Полина с той же приятной и печальной улыбкой. — Я чувствую, что яд оставил следы и здоровье мое сильно расстроено. Но выслушайте меня, я не отказываюсь надеяться. Для меня ничего кет лучше жизни, спасите меня во второй раз, Альфред. Скажите, что я должна делать?
— Следовать предписаниям доктора. Они легки: простая, но постоянная диета, путешествие…
— Куда вы хотите ехать? Я готова.
— Выберите сами страну, которая вам нравится.
— В Шотландию, если хотите, потому что половина дороги уже сделана.
— Хорошо, в Шотландию.
Я тотчас начал приготовления к отъезду, и через три дня мы оставили Лондон. На минуту мы остановились на берегах Твида, чтобы приветствовать эту прекрасную реку словами, которые Шиллер вложил в уста Марии Стюарт:
«Природа бросила англичан и шотландцев на гряду, простертую среди океана, она разделила ее на две неравные части и обрекла жителей на вечную войну за ее обладание. Узкое ложе Твида одно разделяет раздраженные умы, и очень часто кровь двух народов смешивается с ее водами; с рукой, готовой исторгнуть меч, тысячу лет уже они смотрят друг на друга и угрожают один другому, стоя каждый на своем берегу. Никогда неприятель не вторгался в Англию без того, чтобы и шотландцы не шли с ним; никогда междоусобная война не воспламеняла городов шотландских без того, чтобы и англичане не подносили факела к их стенам. И это продолжится таким образом, и ненависть будет неумолима и вечна до того самого дня, когда один парламент соединит двух неприятелей, как две сестры, и когда один скипетр будет простираться над целым островом».
Мы въехали в Шотландию.
С Вальтер Скоттом в руке мы посетили эту поэтическую землю, которую он, подобно магу, вызывающему привидения, населил древними ее обитателями, смешав с ними оригинальные и прелестные создания своей фантазии. Мы отыскали крутые дорожки, по которым спускался на своем добром коне благоразумный Дальджетти. Мы были на том озере, по которому скользила ночью, как призрак, Белая Дама Авенеля; мы сидели на развалинах замка Лох-Левена в тот самый час, когда убежала из него шотландская королева; искали на берегах Тая огороженное поле, где Торквиль Дуб видел семь своих сыновей, павшими под мечом оружейника Смита, не произнося ни одной жалобы, кроме слов, повторенных им семь раз: «Еще один за Еашара!»