– Как уладили? Который час? – в ужасе воскликнул Толстой.
– Ты опоздал на час. Но мы его прикончили сами. Полюбуйся…
Корнет подвел Толстого к бильярдному столу, на котором лежало укрытое плащом тело, и отдернул покрывало. Под ним был удавленный полковник Фризен с петлей на шее, высунутым языком и томиком французских стихов на груди.
– Теперь, по воинскому уставу, тебя тоже должно повесить, как честного человека, – объявил гусар.
Толстой отпущенной пружиной воспрянул с кровати. Было уже почти светло. Часы на стене показывали шесть сорок, более часа до начала поединка. А по комнате, действительно, ходили, громыхая шпорами, какие-то военные в плащах. Один из них перебирал книги на полке, другой рылся в бюро, выбрасывая прямо на пол просмотренные письма, третий что-то искал среди посуды в буфете. У входа в комнату стояли два гренадера с ружьями.
– Пробудились? Enfin1 , – обратился к Толстому незнакомый штаб-офицер, с сожалением закрывая томик Лафонтена и аккуратно вставляя его на место среди книг. – Собирайтесь, мы отвезем вас в крепость.
– В крепость? Но я не могу. У меня назначена встреча, – возразил граф, прежде чем понял, что выдает себя.
– Могу ли я хотя бы знать, в чем обвиняюсь? – поправился он, натягивая сапоги и мимоходом оглядывая стол.
Подписанного экземпляра картеля на столе не было.
– Вам сообщат. А впрочем, ничего страшного, – небрежно отвечал штаб-офицер, мягко забирая из рук Толстого шпагу, как взрослые забирают у дитяти опасную игрушку.
«Измена», – догадался Толстой.
Его усадили в кибитку. Напротив уселись усатые страшилища с ружьями. Рядом втиснулся любезный штаб-офицер. Перед тем, как кибитка тронулась, откуда-то сбоку приблизился другой офицер и с ловкостью фокусника накинул на Толстого пыльный мешок.
– Позвольте! – встрепенулся граф.
Штаб-офицер ласково приобнял его за плечи.
– Это ничего, это так должно, во избежание лишних толков, – сказал он на ушко Толстому почти любовно.
Кибитка тронулась, и дальше Толстой ехал в темноте, как говорящий попугай, приучаемый к человеческому языку.
Казалось, что этот путь в материнских объятиях полицейского будет продолжаться бесконечно и закончится в самой Сибири. Несмотря на неудобство позы и тряску, Толстой уже начал задремывать, и пару раз его голова опускалась на твердое плечо соседа. Вдруг по сырому дуновению и плеску волн о гранитный парапет граф догадался, что они достигли реки. Экипаж остановился.
Полицейский помог Толстому сойти на землю и, держа под руку, куда-то повел.
– Здесь ступенечки. А здесь попрошу ножку наверх. Et asseyez-vous, s’il vous plait2.
Шатнувшаяся под ногами поверхность и лязг уключин подсказали графу, что он в лодке.
– Ваша фамилия, часом, не Харон? – обратился Федор в предполагаемом направлении штаб-офицера.
– Харон? – отозвался штаб-офицер с другой стороны. – Никак нет, моя фамилия не Харон. Моя фамилия Перевощиков.
Первый допрос Толстого состоялся только к вечеру. Снова на лодке, но уже без мешка на голове, его повезли из крепости на берег и в хорошей карете, в сопровождении единственного хмурого унтер-офицера с саблей, отправили куда-то через центр города.
– Куда теперь? – справился Толстой.
– А вот увидите, – неприязненно ответил унтер-офицер и отвернулся.
Они сошли возле большого дома в два этажа, не похожего на казенное заведение. Во дворе дома стояло множество карет, все окна были ярко иллюминированы, из них доносились звуки пения и клавикордов.
Унтер-офицер о чем-то долго и безуспешно договаривался с привратником, пока граф небрежно прогуливался по двору. За это время он мог бы без труда убежать или просто уйти, куда глаза глядят, но куда? По обрывкам разговора Толстой понял, что генерал-прокурор занят и никак не может их принять.
– Передайте его высокопревосходительству, что мы не в претензии. Наведаемся в другой раз, – бросил через плечо унтер-офицера Федор.
«Досчитаю еще до ста и пойду домой», – подумал он.
И поступил бы точно так, если бы не парадоксальное сочувствие к тюремщику. Тот весь вспотел от напряжения и совсем растерялся.
– Извольте еще подождать. Они обедают, – сказал унтер-офицер, убирая в ножны свою нелепую саблю.
– Я тоже не обедал, – напомнил Толстой.
На счете «девяносто девять» из парадного наконец выбежал какой-то штабной без шляпы и шпаги. Он любезно поздоровался с Толстым (его лицо показалось графу смутно знакомым) и попросил следовать за ним, но не через парадный вход, а через одно из задних крылечек.
– Что же ты, брат, лезешь в такой день? – укоризненно заметил штабной унтер-офицеру.
– Не могу знать, – отвечал унтер-офицер с обидой.
– Генерал-прокурор сегодня занят. Боюсь, что придется подождать, – пояснил штабной Толстому и неожиданно подмигнул:
– А вы, граф, хват. Весь город только и говорит…
За штабным они пошли какими-то коридорами, через людское помещение, где на сундуке спал с приоткрытым ртом босой мужик в линялой рубахе, через огромную кухню, где вовсю шла стряпня с шипением и выстрелами, как сражение, потом по лестнице, длинным-предлинным коридором, и вниз, в какую-то дверцу.
Навстречу им, прикрываясь веером, выбежала смеющаяся девушка, одетая греческой богиней. Толстой галантно поклонился, и девушка залилась смехом пуще прежнего. Они прошли оранжерею, напоминающую настоящий тропический лес с пальмами, диковинными плодами и фонтанами, между которых летали разноцветные попугаи. Штабной отодвинул портьеру, и они очутились в библиотеке.
Толстому предложили пока присесть на диван. Унтер-офицер опять достал свою саблю и вытянулся возле графа по стойке смирно. Штабной предложил Толстому чаю и куда-то исчез. Чаю так и не подали.
Осматривая библиотеку, Толстой заметил, как в дальнем углу, на канапе, что-то шевельнулось. Там, при свече, укутавшись пледом, читал книгу мальчик лет девяти.
Мальчик подошел к Толстому и поклонился. Граф ответил ему тем же.
– Месье, вы разбойник? – справился мальчик, в восхищении глядя на пленного графа.
– В некотором смысле – да, – серьезно отвечал Федор.
– И живете в пещере?
– И живу в пещере.
– Весело быть разбойником?
– Страсть как весело.
– Теперь вас будут вешать?
«Типун тебе на язык», – подумал Толстой.
В коридоре загремели шпоры. В библиотеку вошел веселый, румяный и, очевидно, подвыпивший генерал.
– Мои извинения, граф, – сказал генерал по-французски, а затем по русски добавил:
– Ну-с, как на духу!
Он сделал унтер-офицеру знак удалиться, достал бумагу, перо, чернильницу и приступил к опросу.
К удивлению Толстого, обвиняли его вовсе не в дуэли, а в чтении запрещенных книг, распространении революционных идей и подстрекательстве солдат к мятежу. У него на полке (как, впрочем, и у самого генерала) действительно стояла французская книга «Сила любви», но он и понятия не имел, что она кем-то запрещена. Никаких революционных идей он не имел и, следовательно, не мог их распространять. Что же касается подстрекательства, то, напротив, он остановил неуставное наказание во врепмя дежурства. На то он и офицер.
– За что же он на вас претендует? – удивился генерал.
– Кто? Ах, этот так называемый барон?
«Говорить или не говорить про поединок? – соображал граф. – Так – Сибирь и кнут. А эдак?»
– Ведь поединок не состоялся? – подсказал ему генерал.
– Нет.
– Вам нечего скрывать. Пишите все как есть, а я вам обеспечу самое легкое наказание.
– Кому писать?
– Государю. А я отправлю вашу рапортичку в Павловск.
Генерал вручил объяснение Толстого своему адъютанту, извинился и вернулся за праздничный обед.
Прошло, однако, не менее трех часов, прежде чем Федором занялись снова. Ни генерал-прокурора, ни его адъютанта он больше не увидел. Зато унтер-офицер передал его настоящему конвою из шести гренадер и обер-офицера. Офицер ехал верхом впереди с обнаженной шпагой, а солдаты с ружьями шли по бокам, по трое с каждой стороны.
Новые конвоиры не были расположены любезничать. Когда Толстой спросил у ближайшего из них, далеко ли ещё идти, тот, вместо ответа, скорчил зверскую рожу и толкнул его между лопаток прикладом. "Погоди же, я тебе, – мстительно подумал Федор, но насмешливый внутренний голос ответил: – Что ты ему?" Оставалось только уповать, чтобы в таком унизительном виде его не увидел никто из знакомых.
На этот раз Толстого привели в гораздо более неприглядное, желтое и несомненно казенное здание с вооруженным часовым у двери. На втором этаже, за длинным столом просторной и совершенно пустой комнаты с высокими узкими зарешеченными окнами, под портретом государя в мантии Мальтийского гроссмейстера, сидели два генерала в орденских лентах, два штаб-офицера, писарь да ещё почему-то священник. Никто из них при виде Федора не шелохнулся и не вымолвил ни слова, но впечатление было такое, что они ждут давно и успели изголодаться по расправе. Офицер подтолкнул Толстого в центр комнаты, точно посередине стола, и сильно дернул за воротник шинели. Воротник отлетел с мясом, шинель упала на паркетный пол. "Отчего они так любят одежды рвать? – " бессильно разозлился Толстой.
Средний генерал поднялся, поднес к глазам бумагу, прочистил горло глотком воды и собрался было читать, но отвел бумагу от лица и уставился на Толстого с каким-то недоумением.
"Неужели сам граф Пален? Да что я за птица? – " подумал Федор.
– Как же вы смели бунтовать против государя и ваших командиров? – спросил этот граф или кто бы то ни было.
– Не думал бунтовать против государя, ни против любого из уличных бутошников, – отвечал Толстой с этой своей злосчастной иронией, за которую сейчас самому себе дал бы по уху.
– Где ты, сын мой, приобрел сию книгу, найденную у тебя на столе? – спросил священник не с осуждением, а скорее с любопытством.
– В церкви и приобрел, батюшка.
– "Силу любви" купил в церкви?! – опешил священник.
– Силу любви купить нельзя, а Евангелие, что лежит на моем столе, в церкви продается.
– Окаянство! – перекрестился священник.
– За что вы, граф, нанесли побои фельдфебелю при исполнении? – спросил один из штаб-офицеров по своей части. – Нынче без вины бить не положено, можно и ответить-с.
– Вот и ответил-с.
Возможно, Толстой и выиграл этот словесный поединок, но лучше бы ему было проиграть, потому что весь суд был настроен против него. Только второй генерал не сказал ещё ни слова и внимательно читал какой-то документ.
– Как вы допустили, граф, что ваш арестант наложил на себя руки? – сказал второй генерал. – Это пособничество. Поручик, заберите у него все опасные предметы.
Из опасных предметов у Толстого нашлись только брючная пряжка, бумажник и галстучная булавка. Часы, на которых теоретически можно было удавиться, почему-то оставили. Председатель суда зачитал приговор:
"Как подпоручик граф Толстой поступил не по точной силе 142-го воинского артикула и не донес заблаговременно начальству о предпринимаемом им злом умысле, то его, подпоручика графа Толстого, не исполнившего своей обязанности верноподданного и не упредившего свой предстоящий поединок с полковником бароном Фризеном, по силе 140-го воинского артикула, приказом Его Императорского Величества, надлежит повесить".
– Как повесить? – вскрикнул от неожиданности Толстой.
– Такова воля императора!
Впоследствии, до самой старости, Федору Ивановичу неприятно было вспоминать эту слабость, испортившую безупречность спектакля.
Дальнейшее представлялось ему кошмарным сном, из которого просыпаешься, чтобы попасть в следующий, более глубокий кошмар. Неужели процедура этой психологической, бескровной, "гуманной" экзекуции была кем-то спланирована и проведена от начала до конца? В это невозможно было поверить. Во всем деле было так много излишества, бестолковщины, непредсказуемости, словно его многочисленные разобщенные участники сами не знали, что предпримут в следующий момент. Между тем, и самым изобретательным садистам трудно было сообща придумать более гнетущий, унизительный, деморализующий сценарий.
Начало его развивалось плавно, неторопливо, скорее забавно, чем пугающе. Середина звучала грозным предупреждением, остужала гордыню, сбивала спесь. Ставила на колени. Окончание напоминало стремительное падение кубарем с высокой горы, ослепительный, оглушительный град затрещин и плевков со всех сторон – такой нечеловеческой продолжительности и силы, что у выжившего сохранялось единственное из человеческих чувств – глубочайшая благодарность. Тем более что позднее, сравнивая свои злоключения с рассказами других Павловских жертв, Толстой понял, что его, фактически, только припугнули.
Сразу по оглашении приговора Федора заковали в кандалы и погнали пешком в настоящую тюрьму – темный подвал с земляным полом, вкопанными лежанками и крошечным зарешеченным оконцем под самым потолком, битком набитый всякой заросшей, оборванной, вонючей сволочью далеко не благородного происхождения. Один из этих "поддонков общества" с вырванными ноздрями и клеймом "КАТ" на лбу нагловато пытался выпрашивать деньги и отошел (вернее- отлетел) только после хорошей затрещины. К счастью, ни у кого после этого не возникло желания прийти ему на помощь.
Федор познакомился с приличным молодым человеком из мещан или купцов, принадлежавшим к какой-то секте или одной из разновидностей староверов. Молодого человека по доносу лишил имущества, приговорили к наказанию кнутом и вечной ссылке в Сибирь. Сектант уверял Толстого, что император очень милостив и не допустит смертной казни, заменив её кнутом. Надо только дать какую-нибудь взятку палачу, чтобы не забил насмерть, а там, Бог милостив, можно жить и в Сибири. Хороших людей везде хватает. Мещанин начал гнуть свою линию, которая напоминала христианство, но не совсем, и Федор задремал под его проповедь.
На рассвете Толстого причастил тюремный священник. Федор до сих пор не верил в возможность смертной казни, но теперь ему стало страшно. Сокамерники сторонились и смотрели на молодого офицера с боязливым почтением, как на пораженного диковинной болезнью. После этого его отвели к полицеймейстеру, где был объявлен новый приговор: лишение чинов, титулов и имущества, двадцать ударов кнутом и ссылка в Нерчинск, на рудники. Дело пошло без проволочек. Бывшего графа поволокли за шкирку во двор, и он едва успел сунуть ближайшему солдату свои часы с просьбой, если возможно, бить послабее. Солдат, ничего не пообещав, сунул часы в карман.
На тюремной площади к тому времени собралась уже целая толпа обывателей, занявших вместо театрального балкона лестницы полицейского участка. С двух сторон Толстого окружили гренадеры с ружьями наперевес, а сзади и спереди ехали драгуны с обнаженными палашами. Ударил барабан, Толстого медленно повели к сооруженному посреди площади эшафоту.
Здесь солдаты перестроились, оттеснив народ и окружив место экзекуции кольцом. Один из солдат (уже в который раз) попытался сорвать с Толстого одежду, но граф успел сам расстегнуть и скинуть мундир и рубаху. Невысокий, страшно сильный унтер-офицер (совсем не тот, которому Федор подсунул свои часы) буквально швырнул его на эшафот, представляющий собой наклонный станок с отверстиями для головы и рук, что-то вроде позорной колодки. С ловкостью мясника, разделывающего очередную тушу, палач привязал Толстого таким образом, что он оказался в самом неловком и беспомощном положении, весь вывернутый и натянутый, как подготовленная к препарированию лягушка.
Снова загрохотал барабан. Толстой до красных пятен перед глазами зажмурился и стиснул зубы, но удара не последовало. Барабан смолк, и Федор услышал откуда-то сверху голос, показавшийся знакомым:
– Стой! Прекратить экзекуцию!
Наступила какая-то заминка и перешептывание, сопровождаемое разочарованным гулом зрителей. Толстого отвязали, и он чуть не упал, сползая со своего распятия. Зрителей вокруг уже не было, а солдаты оцепления вольно переговаривались в стороне, не придавая никакого значения неожиданному спасению графа, как не придавали значения предстоящей казни. Среди них Толстой заметил того самого, которому дал часы. Солдат деланно засмеялся на замечание товарища и отвел глаза…