Для примера я возразил графу, что он не пожелал бы видеть на своей стене изображение грубого русского мужика, пашущего землю, вместо живописной группы италианских пейзан среди гротов, плюща и виноградных лоз.
– Отчего бы и нет? – возразил граф. – Российский мужик, верно, кажется европейцу не меньшей диковиной, нежели русскому путешественнику венецианский гондольер. Все дело во вкусах, а вкусы делаются людьми.
– И однако, вы не ходите в лаптях и говорите по-французски, – не соглашался я.
– Это оттого, что я не волен выбирать, – отвечал граф с неожиданной сериозностью. – Будь моя полная воля, я бы жил среди диких в лесу.
Утомленный впечатлениями дня, я дотемна проспал на своей узкой постеле, а проснувшись, не вдруг мог понять, где нахожусь. Рука моя уткнулась в переборку, я вскочил и ушибся головою об какой-то выступ стены. Мне показалось, что я дитя, запертое в чулане за провинность, и только плеск случайно волны за бортом вернул меня к действительности.
Далеко на берегу дрожали редкие огни засыпающего Кронштадта. Низко, чуть не касаясь колокольни, в чернильной бездне пылала огромная полная луна. Была она не белая, не голубоватая, но оранжевая, почти как солнце, ошибкою взошедшее на ночном небе. Сие показалось мне дурным знаком. И в подтверждение его, в интрюме корабля, как в тамбовской деревне, вдруг хором заголосили петухи.
Ударила корабельная стклянка. Ночь оглашалась лишь хлопком воды о борт, поскрыпаванием снастей, вздохами ветра да воем собаки на берегу. После удара колокола, как у Шакспира, на юте раздалась чья-то тяжелая поступь. Менее всего удивился бы я явлению какого-нибудь утонувшего шведского командора, пришедшего поквитаться со своими губителями. Вышел, однако, обыкновенный часовой с ружьем на плече, глубоко вздохнул, плюнул на воду и пошел в обратную сторону.
В кают-компании игра была в разгаре. За длинным узким столом против графа Толстого понтировали юный лейтенант по фамилии Ромберх, майор Фридерици из посольства и ещё какой-то флотский офицер не нашего экипажа. Среди набросанных карт по полу каталась пустая бутылка от рома, другая, початая, возвышалась на столе между грудами серебра и ворохом ассигнаций. В воздухе стоял едкий табачный дым, несмотря на раскрытые окна. Граф Толстой, без мундира, в рубахе с открытой грудью, метал банк и едва кивнул мне к моему недоумению.
Я взял со стола лист бумаги, перо с чернильницей, расположился на круглом диванчике под мачтой и стал неприметно делать зарисовки игроков.
Нигде так не раскрывается карактер человеческий, как в опьянении вином и азартной игрою. То, что вседневно сокрыто под личиной воспитания, приличия или актерства, у пьяного и возбужденного игрою человека является из демонических глубин – не всегда самому ему ведомых.
Майор Фридерици играл мирандолем, там немного проигрывая, здесь отыгрываясь, как обыкновенно пьют и играют немцы – для поддержания общества. Русский таким автоматическим манером и вовсе не стал бы ни веселиться, ни играть, ни пить. Лейтенант Ромберх, коего одна фамилия и была немецкая, являл другую крайность. На службе или за столом он важничал, а здесь преобразился в совершенного ребенка, менее даже своих истинных лет. Он гнул углы, удвоивал, учетверял ставки и проигрывал жалованье, кажется, на все три года путешествия вперед.
– Извольте поставить деньги на карту, – формально обратился к нему Толстой.
– Я отдам, право слово, отдам, – адресовался Ромберх отчего-то ко мне. – Я, кажется, не давал повода… Ну, ещё одну карточку?
Я пожал плечами, подмечая, как выражение крайней ажитации на подвижной физиогномии может сходствовать с радостью.
– Из чего же ты отдашь? – возражал Толстой, не поднимая глаз от игры. – Разве маменька пришлёт тебе на Мыс Доброй Надежды?
– Какой надежды? Да ты смеешься надо мной? Скажите же вы, господин Фридерицкий…
– Я денег взаймы не беру и не даю, – хладнокровно возразил майор, отодвигая бутылку подальше от лейтенанта. – Таково мое правило: коли есть деньги, то я играю, а нет, так сижу дома.
Всплеснув руками, Ромберх швырнул колоду под стол и выбежал вон из каюты. Во все продолжение игры сверху доносились его скорые шаги.
– Не пустил бы он себе пулю в лоб, – заметил флотский офицер и зевнул.
– Пистолеты в каюте, а свежий воздух ему только на пользу, – сказал Фридерици. Игра продолжалась в молчании, оглашаемом только стуком мела, шлепками карт да обычными игрецкими замечаниями. Фридерици курил трубку и мрачнел. Флотский офицер злобно усмехался и щурился на Толстого, словно проникая в его тайные помыслы. Пальцы его дрожали, он наполнял стакан, едва успевая опорожнить.
Толстой не притрогивался к вину. Он убивал карту за картой и сгребал червонцы без всякого выражения, как китайский идол. Только лицо его раскраснелось несколько более обычного. Я увлекся портретированием, пытаясь уловить эту черту его физиогномии, как зловещее предчувствие заставило меня насторожиться и отложить набросок. Что-то словно стеснило мою душу, как бывает перед грозой.
Моряк возвышался над столом, занеся шандал над головою, и пронзал взглядом беспечную макушку г-на банкомета. Граф, как ни в чем не бывало, делал новую запись мелом на столе.
– Отчего вы записали мне такой проигрыш? – звенящим голосом спросил моряк.
– Я записал вам оттого, что валет ваш убит, – обычным ясным голосом отвечал граф, ласково глядя моряку прямо в глаза.
Моряк грохнул подсвечником об стол, так что тени игроков подпрыгнули на стенах.
– Позвольте, господа… – попытался урезонить их майор; Толстой посмотрел на него так красноречиво, что Фредерици осекся.
– Qu'est ce que vous voulez dire, monsieur? – также подымаясь со своего места, насмешливо спросил Толстой.
– А то я хочу сказать, милостивый государь, что вы ошибаетесь, и не в первой, – топнул ногою моряк.
– Что я мошенник, хотите вы сказать? – подсказал Толстой, пронзительно глядя на моряка.
– Я не говорил, что мошенник, а только вы приписали лишнего, – опустил глаза моряк.
– Messieurs! – встрянул было снова майор, но Толстой оборвал его уже без церемоний:
– Подите вы, monsieur!
– Я вам денег не отдам! – в каком-то отчаянии завопил моряк.
– Отчего? – удивился граф.
– Оттого, что вы, сударь, разбойник!
– Насилу-то, – процедил Толстой сквозь зубы.
– Это вы, господа… Это уж, как хотите… – пробормотал Фридерици, застегивая мундир и надевая шляпу.
– Ромберх! Лейтенант Ромберх! – крикнул граф так неожиданно и страшно, что все вздрогнули. В люке показалось бледное лицо отрезвевшего лейтенантика. Он, верно, решил, что его решили принять в игру, и вопросительно переводил взгляд с Толстого на моряка и обратно.
– Я попрошу вас, господин Ромберх, быть моим секундантом, – строго сказал Толстой приятелю.
– Я здесь никого не знаю, разве господин живописец? – обратился ко мне моряк. Руки его тряслись, но робость уступила резигнации отчаяния.
– Я человек мирный… – начал я.
– Если он откажется, я его самого брошу за борт, – сказал граф, не глядя на меня, как если бы речь шла об отсутствующем лице.
– Вы только растолкуйте, что и как, – пролепетал я, слабея в ногах.
– Это не извольте беспокоиться. Объясним-с, – пообещал Толстой.
Вчетвером мы взошли на ют и стали переговариваться парами. Ромберх взял меня под руку и отвел в сторону, откуда его шепот прекрасно достигал обоих дуэлистов.
– Мы обязаны просить соперников примириться… – начал этот мальчик со своей обычной важностию, и из меня невольно вырвалось:
– Ах, как славно бы!
Но Ромберх с нажимом продолжал:
– Однако граф мириться не намерен, а изволит, как оскорбленное лицо, выбрать пистолеты дуло в дуло.
– Когда он с десяти шагов попадает в туза? – не сдержался моряк.
– Могу вас разрубить! – весело крикнул граф со своего конца кормы.
– Господа, я попрошу! – прикрикнул на них Ромберх, упиваясь своей ролей.
– Да оставьте вы эту китайщину!
Быстрым шагом граф прошёл между нас прямо к моряку.
– Стреляться вы не хотите, – быстро заговорил он ему прямо в лицо. – Рубиться, как видно, не умеете. На вилках, что ли, с вами драться?
– Господин секундант! – отдернулся моряк. – Передайте графу Толстому, что я предлагаю морской дуэль!
Положение становилось все более диким и было бы комическим, ежели бы дело не шло о жизни и смерти. Словно на сцене глупой фарсы, два актера перекрикивались через посредников и делали вид, что не слышат друг друга. Я с душевной тоскою ждал окончания сего нелепого представления, каково бы оно ни было.
Вдруг Толстой подхватил под руку Ромберха и увлек его в сторону, что-то шепча на ухо.
"Что за морской дуэль? Ужели на лодках?" – гадал я.
Бромберх вернулся и обратился ко мне со всею оффициальностью.
– Правила морского дуэля требуют, чтобы противники схватили друг друга в объятия и вместе прыгнули в море. Тот же из них, кто после этого выплывет, считается победителем. Граф Толстой не может принять этих условий, поскольку…
Ромберх оглянулся на Толстого, и Толстой молча кивнул. С его стороны раздался какой-то призвук, словно он прыснул со смеху.
– … поскольку нынче холодно, а он не умеет плавать.
Стало так тихо, что с противуположной стороны гавани донесся собачий лай. Часовой, проходя очередной круг по палубе, с любопытством покосился на нас и пошёл далее.
– Трус, – вдруг раздалось так коротко и тихо, что я усумнился, не был ли то скрып снасти или хрюк свиньи во чреве корабля.
Снова воцарилась тишина. Мы стояли в недоумении, не зная, что предпринять. Даже Ромберх с его всеобъемлющими правилами, кажется, был бессилен. Я не шутя думал уйти в каюту, как Толстой боком, боком, пошёл мимо нас, приближился к моряку, крякнул, охнул, что-то раскорячилось, мелькнуло перед глазами – и в следующий миг на палубе никого не было. За бортом раздался грузный плеск.
Мы с Ромберхом бросились к фальшборту. В черной водной бездне ничего не было видно, как в печи, раздавались только ругательства, всплески да тяжелые шлепки. Стихли и они. Из-под воды пошло какое-то адское бурление…
Морского офицера удалось найти баграми не ранее чем через час. Изо рта его вылилось не менее ведра воды, он был жив, но не приходил в сознание, словно в каталепсии. Висок моряка был разбит в кровь, бока и плечи ободраны. Корабельный доктор Эспенберг принужден был приписать сие несчастие нечаянному падению.
Графа Толстого нашли гораздо ранее, отдыхающим на якорном канате. К нашему изумлению, граф шибко поплыл навстречу шлюбке. Зубы его лязгали от холода, но он был невредим и даже не получил ни одной царапины.
Когда я чрез четверть часа взошел в каюту графа, он уже переоделся в сухое платье и лежал на койке с книгой Плутарха в руке.
– Легче было сделать, нежели сказать, – рассеянно промолвил он и пригубил мне вина.
Седьмого августа ветер, наконец, сменился в благоприятную сторону. "Надежда" и "Нева" снялись с якорей и устремились по мелким волнам в сопровождении целого косяка торговых кораблей, составивших что-то вроде прощального эскорта. Сам адмирал Ханыков неохотно сошёл с "Надежды" только на брандвахте, в четырех милях от берега, и здесь же отстали от неё прочие провожатые. После бесконечных проволочек, отсрочек и перегрузок всё казалось, что это ещё не настоящее отплытие, что и сегодня капитан может передумать и вернуться. Только после прощальных выстрелов брандвахты отлегло от души. Мы в море, мы оторвались и летим, прощай, тяжелая, скучная, душная земля Россия!
Пассажиры готовы были прыгать от восторга, без конца делились впечатлениями от моря, от волн и парусов и ждали чего-то необычайного. Моряки принялись за привычную работу, вернувшись в свою нормальную среду. И тем и другим было весело.
За столом кают-компании, где собрались все благородные пассажиры и не занятые на вахте офицеры, было так тесно, что сидеть приходилось бочком, а угощаться одной рукой. Этого неудобства никто не замечал. Напротив, теснота создавала впечатление какого-то мальчишника, какого-то школьного приключения, какого-то пикника. Все друг другу как-то сразу приглянулись и старались угодить соседу, опередить его желание, передать тарелку, солонку, стакан. Специального праздника не устраивали: не было повода ликовать, едва оторвавшись от земли в такую невообразимую даль. Но старший лейтенант Ратманов, опытнейший из офицеров на корабле, взявший на себя обязанность распорядителя стола, решил побаловать товарищей разнообразием меню, пока была возможность. Моряки, не впервой участвующие в дальних походах, отлично знали: как ни рассчитывай рацион до самого конца, как ни экономь и ни страхуйся от неожиданностей, всё равно настанет день, когда не увидишь не то что мяса и хлеба, а вдоволь пресной воды. Сухопутные люди, оказавшиеся в этом плавучем ресторане с фруктами, несколькими мясными блюдами, зеленью, французскими винами, водками и ромом, недоумевали: где же здесь невыносимые испытания, где здесь подвиг?
Не сговариваясь, моряки и посольские разделились по обе стороны стола – вокруг Крузенштерна и вокруг Резанова. Было и несколько, так сказать, промежуточных лиц. Граф Толстой сидел со своим приятелем Ромбергом среди моряков, а корабельный доктор Еспенберг устроился возле академика Курляндцева как человека статского и, видимо, положительного.
– И что же, каждый день на корабле такие разносолы? – справился Курляндцев у кавалера Ратманова, с чрезмерной осторожностью передавая вино графу Толстому. После той несчастной ночи художник всё не мог прийти в себя и найти правильный тон с молодым офицером – от заговорщицкого до укоризненного, – а тому и дела не было.
– Провизия рассчитана таким образом, чтобы с избытком хватило до конца похода, – отвечал Ратманов. – Зелень, фрукты и вино пополняются на стоянках, вместе с водою, также живая птица и скот. Ежели вы вообразили нечто романическое, то вынужден вас разочаровать: каннибализма на корабле не бывает.
Самая страшная беда в дальнем плавании – цинготная болезнь, но против неё взяты все меры: дрожжи, горчица, еловый экстракт. В тропических широтах служителям дают пунш с лимоном, клюквенный сыроп, даже виноградное вино. Полезен также чай. Слава Богу, мы живем в девятнадцатом столетии, а не в Магеллановы времена, когда вымирали целые команды.
– А не случалось вам пробовать крыс? – поинтересовался Толстой, с завидным аппетитом уплетая рисовый пудинг. Впечатлительный Курляндцев поперхнулся.
– Крыс – нет. Но однажды пришлось сварить кошку вместо зайца, – усмехнулся Ратманов. – Недурной получился бульон.
"Вот тебе и рацион, – " одновременно подумали многие сухопутные.
– Крыс обыкновенно употребляют китайцы, для которых не существует нечистой пищи, – важно пояснил Ромберг и смутился, заметив, как Резанов отложил прибор и снял салфетку.
– А как, позвольте узнать, питается команда? Нет ли недовольных? – обратился купец Шемелин к самому капитану.
– А вы подойдите к ним во время обеда да попробуйте, – улыбнулся Крузенштерн. – Они вас попотчуют с удовольствием: щи с мясом и рюмка водки каждый день. Только вставать придется раненько. Матрозы что куры – встают на рассвете, а в девять часов уже спят.
Подали чай с пирогом. Курящие офицеры достали трубки и расположились на диванчике вокруг мачты.
– Правду ли говорят, что от долгого сожительства на тесном пространстве у иных моряков случается что-то вроде бешенства? – спросил капитана лейтенант Головачев.
– В моей службе таковых случаев не наблюдалось, – отвечал Крузенштерн. – Но на одном англинском фрегате, точно, был случай: молодой мичман был в походе с год, все время бодр, весел, исполнителен, и вдруг наложил на себя руки в нескольких днях пути от дома.
– Да для чего?
– Так, от задумчивости.
– Я бы ни за что, ни даже в смертельной болезни не сотворил бы подобное, – убежденно заявил Головачев. – Почитаю это перед Богом величайшим грехом, а перед людьми – трусостью.