Не было такого предмета, который не вызывал бы научного энтузиазма Вильгельма Готлибовича, но это не был праздный интерес верхогляда. По каждому из вопросов от парусного вооружения корабля до матримониальных обычаев каннибалов профессор проявлял осведомленность на уровне последних достижений человечества. Он знал, казалось, всё и обо всём, кроме одного и самого простого: зачем всё это нужно. Но этот элементарный вопрос и не мог прийти ему в голову.
Швейцарца Георга фон Лангсдорфа с первого дня плавания окрестили Григорием Ивановичем, так его называли и впредь, даже другие немцы. Он не был ни маньяком, как Горнер, ни энтузиастом, как Тилезиус. Наверное, он был порядочным натуралистом, но не выходил за рамки академической необходимости – минералогии и где-то ихтиологии. Он отправился в путешествие для того, чтобы собрать материал для научного труда, а научный труд был нужен для повышения, а повышение – для более высокого жалованья и создания семьи, etc. Он был в хорошем смысле карьерист, определенно знающий, чего хочет от жизни на каждом из её этапов. Но за долгое время путешествия в замкнутом пространстве корабля, представлявшем собою крошечную, но, так сказать, концентрированную Россию, с ним произошло то, что нередко происходит с иностранцами от интенсивной и длительной терапии (или заразы) русской жизни. Он превратился в русского, стал русским послом в Бразилии и наконец сошел с ума.
Промежуточное место между учеными и командой, как в служебном, так и в национальном отношении, занимал доктор Бринкен, он же Бринкин и даже Брыкин (последнее предпочтительно). Он относился к свите посланника, но сразу попал в подчинение маститых немецких профессоров и выполнял при них роль второстепенного ботаника. Презрев сословные предрассудки, волонтером ему ассистировал граф Толстой.
Федор Толстой быстро наигрался дружбой Курляндцева и забросил его. Приятель Толстого Ромберг был часто занят по службе, и граф со всей страстью своего отходчивого темперамента погрузился в науку. Астроном не очень располагал к общению, его занятия носили слишком специальный, математический, недоступный характер. Зато два других профессора отнеслись к молодому услужливому аристократу с большой благосклонностью. Им даже льстил необычный интерес графа к такому плебейскому занятию как наука.
Вечерами Толстой приводил к Вильгельму Готлибовичу матросов из разных областей, заставлял их петь песни, рассказывать сказки и разъяснять значения диалектных слов, в которых немецкому полиглоту немудрено было запутаться. Он наигрывал на переносном органчике русские мелодии, ученый перекладывал их на ноты, подбирал немецкие эквиваленты русских пословиц, записывал рецепты русской, украинской и татарской кухонь и т. п.
Граф также охотно брал на себя наиболее грязную часть зоологической работы, а именно, ловил, убивал и препарировал рыб, морских животных и птиц, проявляя такую сноровку, что ученые не могли без него обойтись.
Однажды Вильгельм Готлибович увидел за кормой неизвестную птицу, похожую на гусенка, но с более короткой шеей и толстой головой. Птица летела за кораблем, то приближаясь, то удаляясь, но не садилась на палубу, где её можно было накрыть сачком. Вильгельм Готлибович побежал в кают-компанию и вернулся с графом, в руках которого был заряженный мелкой дробью мушкетон. Вильгельм Готлибович стал приманивать птицу крошками, а граф тем временем прицеливался, выбирая момент для чистого выстрела, чтобы не повредить шкурку.
После первого же выстрела птица тряпкой плюхнулась в воду, а из-за спин натуралистов раздался невообразимый грохот, словно один выстрел поразил сразу две цели: спереди с сзади. Это глубоко задумавшийся астроном вздрогнул, упал с раскладного стульчика и повалил телескопическую трубу. Птицу мгновенно выловили из моря сачком. На её шкурке было всего три крошечные дырочки: одна под глазом и две другие под левым крылом. Вильгельм Готлибович сделал все необходимые измерения, зарисовал добычу и отнес к себе в каюту, чтобы сделать из неё чучело. К сожалению, через час птицу нашли возле бизань-мачты, наполовину объеденную корабельной кошкой.
До прибытия в Японию Резанов попросил Тилезиуса пополнить его глоссариум японского языка и выведать как можно больше об обычаях этого малоизвестного народа. Как нельзя кстати для этого подходила японская делегация на борту "Надежды". Но японские пассажиры неожиданно проявили несговорчивость и свирепость, вовсе недостойную культурной нации.
Японцы на корабле держались особняком, никак не участвуя в общественной жизни. Все попытки разговорить их кончались неудачей, они только глазели исподлобья, как глухонемые, или отбивали поклоны, если к ним обращалось начальство. Чтобы избежать дурного примера безделья, Крузенштерн пробовал давать им посильные хозяйственные поручения по уборке корабля или по камбузу, но они только кланялись и прикидывались, что не понимают. В конце концов капитан махнул на них рукой. Каждое утро для гигиены матросам положено было обливаться морской водой из ведра, а раз в неделю им выдавали для постирушек бочку пресной воды. Когда корабль надолго застревал во время штиля, вся команда устраивала купанье в море, в спущенном наподобие бассейна парусе. Все эти процедуры, включая стирку, исполнялись с большой охотой, но только не японцами. Трудно сказать, почему представители этой чистоплотной нации отказывались следовать общему правилу. Но доктор Эспенберг не на шутку обеспокоился санитарным состоянием экипажа и, во избежание эпидемии, велел отселить японцев на орудийную палубу, где они целыми днями сидели на корточках и курили крошечные трубки, а ночью спали в подвешенных на крючья гамаках. Сюда же им приносили рис и судно для испражнений. Раз в неделю по приказу доктора японцам устраивали что-то вроде водной экзекуции. Матросы с ведрами воды гонялись за ними по палубе, как за дикими зверями, и поочередно обливали их, а потом отгоняли в сторону и начисто промывали пол.
Все общение с японцами происходило через крещеного толмача Киселева, который недурно изъяснялся по-русски, ходил в кафтане и ночевал с матросами. Но к Киселеву, представлявшемуся соотечественникам каким-то Иудой, они относились ещё хуже, чем к русским, а потому переговоры велись по сложной цепочке: русский офицер обращался к Киселеву, Киселев передавал просьбу японскому старшине, а тот, в свою очередь, доводил её до своих компатриотов.
Тщедушный, улыбчивый и услужливый старичок по имени Цудаю разительно отличался от своих товарищей, как одеждой, так и обхождением. Если трое других большую часть времени проводили в одних набедренных и головных повязках, то старичок носил длинный халат, туго стянутый вокруг пояса, и поверх него просторную распашонку с гербами. За поясом у него даже имелся небольшой меч или большой кинжал, что указывало если не на благородство, то на некую привилегированность. Именно этот старичок в самом начале путешествия тайком от своих пробрался к Крузенштерну и как мог объяснил, что Киселева следует отселить от других японцев, иначе его зарежут.
Интервью с японцами происходило там же, где они и дневали, на орудийной палубе. Пригнать их в более удобное место можно было разве что штыками, а любые грубости по отношению к иноземцам толерантный Крузенштерн категорически запрещал. Японцы сидели рядком на пятках, потупив глаза и отрешившись от всего окружающего, как перед пыткой. Их старшина расположился чуть поодаль, любезно улыбаясь и кланяясь каждому вновь приходящему. Киселев сидел также на японский манер, но с русской стороны, слева от раскладного стульчика Тилезиуса. Справа от Вильгельма Готлибовича стоял Федор Толстой, намеревающийся принять в научном изыскании самое активное участие. Вильгельм Готлибович, не совсем свободно владевший русским языком, задавал вопросы по-немецки. Толстой переводил их на русский, Киселев, как мог, перекладывал по-японски старосте, а тот уж либо отвечал сам, либо передавал одному из низших японцев. Затем, по той же сложной цепочке, исковерканный ответ возвращался Тилезиусу. За этим головоломным действом наблюдали все праздные члены экипажа от посольских до свободных от вахты моряков. В многотрудной, но бедной событиями походной жизни даже такое зрелище воспринималось как спектакль.
Для начала Вильгельм Готлибович, водрузивший на нос очки, вооружившийся пером и огромным журналом в кожаном переплете, взялся пополнять и уточнять свой лексикон, необходимый во время пребывания на островах и работы посольства.
– Как по-японски будет: "Извольте откушать"? – спросил Тилезиус. Толстой перевел вопрос Киселеву, тот внимательно выслушал, закивал головой и издал несколько лающих звуков, на которые староста ответил поклоном и такими же односложными звуками.
– Они брагодярят ваше сияство и докрадать сто узе откусири, – втягивая воздух ртом, передал Киселев.
– Экой ты, братец, болван, – обратился Толстой к переводчику. – Господин профессор спрашивает, как это выражение будет на японском наречии. Вот я по-русски говорю тебе: "Извольте кушать". А ты по-японски говоришь мне как?
– Аригато гудзаэмас, премного брагодарни, – с поклоном ответил толмач.
Вильгельм Готлибович, как ни в чем не бывало, занес что-то в свой журнал.
– Da schon, – сказал этот неунывающий энтузиаст, потирая сухие руки. – А скажите мне, любезный Herr, каковы суть формы любезности в обращении между японцами разных сословий.
– Как вам положено обращаться к барину, человеку почтенному и подлому? – передал вопрос граф Толстой.
Киселев прогавкал что-то старичку, тот обратился к своим компатриотам, и они разыграли целый спектакль. Вначале старичок встал напротив одного из японцев и выкрикнул что-то злое, совсем не сообразное с его благостью. Японец грохнулся перед ним и стал пластаться, как перед святой иконой. Затем, с заманчивой улыбкой, старичок приблизился к Тилезиусу и точно также распластался перед ним.
– Я имел в виду словосочетания, ну да ладно, – пробормотал себе под нос Тилезиус и стал зарисовывать распростертого старичка, остававшегося в неподвижности до тех пор, пока сеанс рисования не был завершен и ему не велено было возвращаться на место. Прискученные зрители начали разбредаться. К тому же на палубе начиналось гораздо более увлекательное событие: моряки разворачивали невод для рыбной ловли.
– Спросите его, дорогой граф, каковы суть различия между китайской и японской грамотами. Пользуются ли они всегда китайскими письменами или также своими собственными?
Предусмотрительный Тилезиус извлек из сундучка лист хорошей рисовой бумаги с тушью и специальную китайскую кисточку для письма.
– Напиши нам гиероглифы китайские и японские рядком, – велел граф старичку, и без перевода понявшему свое следующее задание. Тадзиро просеменил к Толстому, отвесил ему очередной поклон, что-то пробормотал себе под нос и попятился обратно.
– Грамоту не разумем, – перевел Киселев и лукаво усмехнулся.
– Сдается мне, что они нас морочат, – вспылил Толстой, – Позвольте мне, Вильгельм Готлибович, потолковать с ними по-свойски. Они у меня не токмо запишут, а и запоют.
– Oh nein! – энергично возразил исследователь. – Как представители высшей расы мы должны проявлять к туземцам всяческое великодушие. Только так, а не грубой силой можем мы смягчить их дикие нравы.
Поинтересуйтесь у них, дорогой граф, верно ли, что у японцев есть обычай в досаде взрезывать себе брюшную полость. В каких случаях применяется сей любопытный обычай и каким порядком?
– Правда ли, что японцы от тоски режут брюхо? Пусть покажет, – перевел переводчику граф. При этом глаза его загадочно блеснули. Киселев усмехнулся и стал что-то требовательно толковать Цудаю.
Старичок помертвел, но тут же пришёл в себя, подозвал Киселева и что-то зашептал ему на ухо.
– Надо сабря и коврик, – сказал Киселев.
– Принеси из моей каюты саблю, – велел денщику Толстой.
Начались неторопливые приготовления, отвлекшие публику от рыбной ловли. Принесли саблю. Старичок расстелил на палубе красный войлочный коврик. Японцы расположились слева от него, а европейцев попросили занять места справа. Старичок поклонился сначала своим, потом нашим, сел на коврик, скинул распашонку, приспустил до пояса халат и заправил рукава себе под ноги. Киселев завернул в бумагу японский меч и с поклоном вручил его старичку. Старичок церемонно поднял меч над головой и положил перед собой. Киселев с обнаженной саблей встал у него за спиною.
– Киселев, стало быть, исполняет ролю палача? – справился у Тилезиуса Ромберг.
– Oh, nein, скорее секунданта, – просиял ученый.
Ровным голосом Цудаю произнес краткую речь.
– О чем говорит этот почтенный человек? – навострил перо Вильгельм Готлибович.
– Он говорит, что, дескать, провинился перед господином, не удовлетворив его драгоценного интереса, и проявил тем самым черную неблагодарность к своим хозяевам, – перевел по цепочке Толстой. – А посему он здесь же, у нас на глазах, искупит свою вину и разрежет себе брюхо.
Кто-то из зрителей присвистнул, другие захлопали в ладоши.
– Однако это чересчур, – благоразумно заметил майор Фридерици.
– Не более чем театр, – храбрился Ромберг.
– Попрошу господ не встревать в эксперимент, – потребовал Толстой. – Приступайте!
Японец ещё раз поклонился всем, кому только можно, занес меч двумя руками, сильно зажмурился и точно загнал бы клинок себе в живот, если бы бдительный Толстой не ударил по нему носком сапога. Меч со звоном отлетел на палубу, а старичок кулём повалился на бок и остался лежать с раскрытым беззубым ртом, из которого свисала ниточка слюны. Показное самообладание далось ему нелегко. Ромберг нетвердо отошёл в сторону и присел на пушку.
В общей тишине раздался хлесткий шлепок кулака о лицо. Киселев кланялся, держась рукою за окровавленный нос.
– Велено было показать примерно, а ты что перевел? – сказал Толстой, потирая ушибленный кулак.
– Wunderschon! – удовлетворенно сказал Вильгельм Готлибович, закрыл альбом и стал аккуратно раскладывать свои принадлежности по отделениям ящичкам.
Донесение шкипера Цудаю, записанное с его слов.
Красноволосые варвары не все одинаковы, как нам кажется на первый взгляд. Волосы у них большей частью желтые, но нередко светло-коричневые, красные и даже совершенно черные. Глаза светлые, широкие, но встречаются и синие, и зеленые, и коричневые, нормальной формы.
Простолюдины остригают волосы ровно над бровями, люди же знатного происхождения заплетают волосы сзади косой. Воины ещё недавно вплетали в косу металлическую проволоку, а по бокам оставляли локоны (букири), после чего посыпали голову мукой (муги), но этот странный обычай, кажется, отменен при новом императоре. Некоторые благородные люди ещё надевают поверх собственных волос чужие волосы, а поверх чужих волос – шляпу плоской формы, но этот обычай необязателен. Трудно в это поверить, но закона о прическах здесь, кажется, нет, и каждый ходит как вздумается.
Женщины государства Рюсу довольно привлекательны, хотя бывают чрезмерно развязны и даже иногда бьют своих мужей. Хорошая женщина стоит здесь от трех до пяти серебряных монет, но на улице можно найти гораздо дешевле и бесплатно. Знатным людям можно иметь одну главную жену и сколько угодно второстепенных. Простые люди часто не могут прокормить и одну жену и посылают её к знатным людям за деньги. Рис в этой стране большая редкость, поэтому всюду за услуги женщин платят не зерном, а монетами.
Жители Рюсу вообще высокорослы и сильны, но весьма неуклюжи и нелепы в движениях. К тому же они стягивают себя очень тесной одеждой, мешающей сидеть на пятках и испражняться. Таким образом, для сидения и испражнения они используют специальные скамьи, только в последнем случае в такой скамье имеется прорезь, и кал через неё попадет в специально вырытую яму. Большую часть года здесь стоит очень холодная погода и лежит снег, а потому местные жители вынуждены надевать на себя несколько одежд сразу. Знатные люди пришивают на свои накидки звериные хвосты, а некоторые носят грубые одежды, полностью сделанные из звериных шкур мехом наружу, такие толстые и неловкие, что в них трудно шевелиться.