– Бобыль? Ты? – воскликнул затаившийся красноармеец. – Как ты здесь оказался? И что это на тебе за наряд? Ты к белым переметнулся?
Вошедший, услышавший свое прозвище в тот момент, когда этого никак не ожидал, опешил. Он остановился и попытался всмотреться в чрезмерно информированного обитателя бани. Тот был неухожен и грязен (помещение, в котором он находился, по прямому назначению им, похоже, совсем не использовалось). Но рыбьи глаза с характерным немигающим взглядом не узнать было нельзя.
– Малышев? Тебя же в прошлом месяце убили?.. – череда неожиданных открытий продолжилась.
– Оставите нас! – крикнул в дверь тот, кого назвали Бобылем. Затем, пинком отбросив ведро, он сел на нижнюю ступень полка:
– Никакой я не белый. Меня с моим послужным списком они в один момент к стенке поставят. Я здесь со сцецзаданием. А вот что ты здесь делаешь, да еще в таком живом виде? Очень это интересно узнать.
– Когда наш отряд окружили, я не стал дожидаться исхода боя – и так итог был предрешен. Пока шла стрельба, мне удалось через пролом в полу тихохонько выбраться из вагона. За мной еще какой-то шустрый паренек увязался. В суматохе на нас никто не обратил внимание. Мы отползли подальше и в кустах залегли. Видели, как бой закончился, как оставшихся в живых погрузили на подводы и увезли куда-то в сторону Сима.
Мы до утра пролежали, а с рассветом двинулись к нашим. Только никого вокруг не было. Тишина одна. Видно, беляки здорово нашим наподдали, отогнав их к черту на рога. И тут я подумал, что из тех, кто к белым в плен попал, многие обо мне знали. Наверняка, проболтаются. И тогда за комиссаром Малышевым обязательно вернутся.
Солдатик плелся впереди, на меня совсем не обращал внимание. Я его догнал. И так легонько-легонько штыком под ребра ткнул. Он ойкнул и разом обмяк, завалился на подогнувшиеся ноги. Проверил: не дышит. Я ему лицо разбил – несколько раз прикладом по голове ударил. Кто его теперь узнает39? В карман ему мандат засунул и был таков. Теперь он стал комиссаром Малышевым, павшим от рук белогвардейцев. А я превратился в безвестного солдата, бредущего туда, куда глаза глядят.
Я решил идти прямиком в Екатеринбург, не пытаясь прибиться ни к одной из наших частей.
– А почему ты в городе не объявился. Времени вот сколько прошло. Давно бы успел дойти.
– Как бы я предстал перед Голощекиным? Он меня давно похоронил, сделал из меня героя. Зачем я ему нужен был живым? Что, извините, товарищи – ошиблись?.. Я, когда обо всем узнал, решил затаиться. А там и белые к городу подступили, Екатеринбург взяли. Тут я прикинул: меня, покойничка они точно искать не будут. А там, глядишь, все и обойдется. А тут – ты!
Выговорившись, Малышев вознамерился удовлетворить и собственное любопытство:
– Ты-то где взял офицерский мундир, да еще такой ладный?
– Царское шмотье. От покойничка Николая достались. Мы его шлепнули, а от его богатств кое-что нам перепало. Мы в ЧК решили организовать несколько летучих отрядов, чтобы под видом белых по нашим тылам шастать, пугать крестьян их скорым приходом. Вот для этого бывшие императорские мундиры нашим товарищам раздали. Лучшие я отобрал для себя.
Вырядимся так, наведем шороху. А назавтра приедут комиссары – вроде как деревню обратно отбили – и начнут набор добровольцев в красные отряды. После наших художеств много охотников отомстить находится40. Здесь-то мы тихонько себя вели – людей у меня нынче мало. А обычно я разворачиваюсь так, что только треск стоит! И таких отрядов, как мой, орудует сейчас несколько. Выбьют белые нас отсюда скоро. Но мы им напоследок подарочек оставим, потом вовек не разгребут!
– Возьми меня с собой. Мы вместе таких делов наделаем…
– На кой черт ты мне нужен, – Бобыль выхватил из-за пазухи заточку и умелым ударом вогнал лезвие прямо в сердце Малышеву. Погибший герой, и есть погибший герой. И воскрешать тебе ни к чему! А в таком виде ты еще послужишь пролетарской революции.
– Выволакивайте комиссара на улицу, – крикнул он в дверь, – Подвесьте его вверх ногами у сельсовета. Пусть все его видят, и помнят нашу доброту.
Изгнание бесов
Екатеринбург, июль 1918 г.
Утро уже окрасило город своими лучами, но на улицах все еще не многолюдно. Большевики приучили екатеринбуржцев без нужды не покидать свои жилища, превратившиеся за предыдущие месяцы в подобие крепостей. Владимир Петрович Аничков в одиночестве спешил на прием к Войцеховскому. И хотя тот, будучи человеком военным, всячески старался отгородиться от административных проблем, пока не один серьезный вопрос без его участия не решался – вооруженные люди, ставшие новой властью, выполняли только его приказы.
– Сергей Николаевич, помогите мне вселиться в мою квартиру. При большевиках меня оттуда изгнали, и теперь комнаты занимают совсем чужие люди, не желающие съезжать. Моя семья пока обитает у Аксеновых. Их гостеприимству я чрезвычайно благодарен, нам всем там удобно, особенно после того, что мы вместе пережили. Но такое ненормальное положение не может продолжаться бесконечно!
– Посмотрю, что смогу для вас сделать.
– Я знаю, что такие слова означают… По этому поводу я обращаюсь не к вам первому. Я уже говорил с городскими властями. Они ответили, что ничем помочь не могут. Люди, мол, вселились законно и девать их теперь некуда. Но как же это «Законно», когда вселились они по мандату, подписанному Голощекиным. Мне даже мебель не отдали. Она так и стоит на прежнем месте. А мне, получается, вернуться туда нельзя?
– Хорошо, – сдался Войцеховский, – сходим вместе, поглядим. Только освободиться я смогу лишь ближе к обеду.
– Я подожду неподалеку.
Владимир Петрович обосновался в чайной (первой, открытой после изгнания большевиков), которая располагалось в двухэтажном доме на противоположной стороне улицы, прямо напротив входа в комендатуру.
Кофе был здесь очень плохой, а булочки с изюмом – непомерно дороги. Но Аничкову здесь понравилось: тепло, уютно, из кухни доносятся приятные запахи. Через чисто вымытое окно можно разглядывать прогуливающуюся публику… Хорошо!
Наконец, появился Войцеховский. Выйдя на улицу, он начал беспокойно оглядываться по сторонам. Владимир Петрович поспешил к нему навстречу…
Квартира Аничковых располагалась на втором этаже, над Волжско-Камским банком, занятым в свое время большевиками под нужды областного совета.
Из воспоминаний В. П. Аничкова41:
Квартира моя представляла интересное зрелище. Особенно запомнились мне маленькие санки, обитые солдатским шинельным сукном, выкрашенным в голубую краску, принадлежавшие Наследнику. Их ужасно хотелось оставить себе на память.
Но это было только то, что сразу бросалось в глаза. Странных предметов оказалось значительно больше: чужое белье, одежда и обувь. Все это в беспорядке было свалено в кучу. А вот баулов, чемоданов и сундуков не было совсем. Похоже, перед бегством большевики очень торопились, им было уже не до предметов туалета. Все было выброшено только для того, чтобы опорожнить емкости, необходимые для переноски чего-то гораздо более ценного.
Надо сказать, что Волжско-Камский банк был выбран большевиками под свою резиденцию по единственной причине – в его подвалах имелось самое большое в городе хранилище-сейф. Туда и свозилось все реквизированное у населения золото, все похищенные и отнятые ювелирные украшения и иные драгоценности.
За время правления большевиков такого богатства скопилось немало – целые чемоданы и сундуки. Вот их-то и наполнили комиссары перед бегством. В спешке они забыли самую малость: «Во время осмотра помещения банка в аффинажной лаборатории между большими бочками с железным купоросом был найден узелок, в котором оказалось большое количество драгоценностей – тысяч, вероятно, на полтораста; все это, как выяснилось впоследствии, принадлежало как Царской семье, так и графине Гендриковой и фрейлине Шнейдер»42.
Упоминание имени графини произвело на Войцеховского очень сильное впечатление. Когда-то он знал ее лично. Она ухаживала за ним после очередного ранения. Эту кроткую и безмерно добрую женщину Сергей Николаевич буквально боготворил. И вот теперь дорогие ей вещи валяются под ногами, лежат в самом непотребном виде.
Впечатленные увиденным, они поднялись в квартиру Аничкова. Там долго не хотели открывать, но в конце концов вынуждены были уступить настойчивости пришедших.
В комнатах царил полный беспорядок: обои замазаны грязью, мебель поцарапана, диванная обивка надрезана, на кухне чадил кирогаз. И посреди всей этой разрухи – небритый мужик в трусах и растянутой майке:
– Чего надо? Пошли вон!..
Через минуту в том же одеянии: в одних трусах он оказался на улице перед закрытой дверью. Увы, не удалось на этот раз разбогатеть коммунисту.
– Ничего, Сергей Николаевич, дом я быстро приведу в порядок. Еще приглашу вас на новоселье!..
Четверть часа спустя они уже сидели в той же чайной, которую совсем недавно Владимир Петрович выбрал в качестве импровизированного зала ожидания. Войцеховскому нужно было успокоиться – возвращаться на службу во взвинченном состоянии он не мог.
– Откуда взялись эти гнусные хари?
– Они были всегда, есть и всегда будут. Когда-то большевистский вождь, ученостью которого они так гордятся, сделал исключительно важное открытие, которому сам не придал должного значения. Он заметил, что различия между феодальным и рабовладельческим способами эксплуатации заключаются в том, что в первом случае работник сам кормит и себя, и своего хозяина, а во втором – хозяин забирает все, а потом «от щедрот своих» швыряет подачки тому, кто на него работает.
Это замечание принципиально важно, ибо иных вариантов эксплуатации просто не существует, т. к. перед нами – лишь два субъекта взаимодействия и, если исключить абсурдный вариант, при котором работник эксплуатирует своего хозяина, только два возможных типа взаимоотношения между ними. Ничего другого быть не может! Все остальные «-измы» – от Лукавого! Нет никакого капитализма, никакого социализма. Не будет и коммунизма. А будут только рабство и феодализм, чередующиеся друг с другом.
Нынешние рабочие, да и все те, кто работает по найму, ни кто иные, как рабы. Этому учит коммунистическая теория – ведь они не имеют ничего своего, и только получают заработную плату или денежное довольствие.
– Но кто же тогда «не рабы»?
– Повторюсь: те, кто кормит себя сам. Все те, доход которых зависит исключительно от результатов их труда. Они проявляют инициативу, конкурируют друг с другом, а ради этого изобретают что-то новое. Они рискуют, могут потерять все, но при этом мечтают сорвать хороший куш. Согласитесь, это справедливо. Разумеется, чтобы чувствовать себя уверенно, они обзаводятся собственностью, которую стараются использовать максимально эффективно. И если рабы ее отберут, что и происходит теперь повсеместно, то им не остается ничего, как просто ее уничтожить. Собственность не совместима с их рабским статусом, который они так боятся потерять.
– Но почему же боятся? Кому приятно быть рабом?
– Свободным быть трудно. Нужно самостоятельно думать, делать, порой, не простой выбор, рискуя ошибиться. Нужно постоянно быть ответственным перед самим собой. Все это ой как не просто. И от подобной тягости человек старается поскорее избавиться. Рабу в этом отношении во много раз проще: перевали груз ответственности на хозяина и живи, как у Христа за пазухой, не рыпайся, и делай, что тебе говорят.
– Мне кажется немаловажным и тот факт, что раб кормится с рук хозяина и другого источника существования для себя не мыслит. Сколь бы ни была скудна подачка, раб будет бесконечно рад ей. Он не будет ничего для себя требовать, а только вымаливать. Помните, у Некрасова:
У бурмистра Власа бабушка Ненила
Починить избенку лесу попросила.
Отвечал: нет лесу, и не жди – не будет!
«Вот приедет барин – барин нас рассудит,
Барин сам увидит, что плоха избушка,
И велит дать лесу», – думает старушка.
– И любовь в доброго царя – все оттуда же: «царь хорош, но только не ведает о чаяниях народа». Стоит подать ему челобитную, и он все исправит самым чудесным образом.
– Действительно, так могут рассуждать только рабы. Свободному же человеку не до этих бредней. Ему нужно соображать, «крутиться», предпринимать что-то, пока он не добьется желаемого для себя результата.
– Именно на создании очереди из тех, кто стоит с протянутой рукой и построена вся общественная модель рабского общества, которое сейчас модно называть «социальным». Социализм, к построению которого призывают большевики – венец такой конструкции. Социализм и свобода органически не совместимы, они не могут существовать друг с другом. Нужно выбирать или одно, или другое… Увы, мы, россияне, похоже, делаем выбор в пользу рабства. Не все конечно, а только городское большинство, которое и так находится в рабском состоянии. Припомните мои слова: большевики еще расправятся с крестьянством, которое, по мнению их теоретика, является оплотом феодализма, самостоятельно кормящим и себя, и своего хозяина, а значит, являющимся непримиримым врагом рабства и его порождения – социализма.
– Да, большевики не случайно провозгласили диктатуру пролетариата, которому «нечего терять, кроме своих цепей». И если бы они не чувствовали себя рабами, то не твердили бы свою бесконечную мантру: «Рабы – не мы, мы – не рабы»!
– Рабы – особая категория. Им нечего ждать, а прилагать дополнительные усилия – непозволительная роскошь. Они живут сегодняшним днем, а завтра для них никогда не наступит. «Все забрать, да и поделить», – вот идеал их программы.
Но кто такие «хозяева»? Это те, кто берет на себя бремя принятия решений за других, от чего спешат избавиться рабы. Буржуям рабы не нужны. Они живут в другом мире. Им нужны те, кто будет кормить и себя, и их, то есть люди свободные, рискующие, принимающие самостоятельные решения. Капиталисты не нуждаются в слепом подчинении толпы, они тоже не хотят возлагать на себя заботы по принятию решений. Жаждут этого одни комиссары. Вот они и являются новыми хозяевами, новыми рабовладельцами. Куда до них прежним «властителям жизни». Власть денег – ничто в сравнении со властью власти.
– Пока благосостояние общества растет, рабы чувствуют себя спокойно. Но когда в результате каких-то обстоятельств экономическое развитие замедляется (заметьте: только замедляется) и благополучие рабов оказывается под угрозой, они выходят на улицы. Всякая революция – есть восстание рабов! И не надо впадать в манию величия, смакуя знаменитую фразу: «Русский бунт – бессмысленный и беспощадный». Таковым является любая революция в любой стране мира43.
Первый бал
Екатеринбург, июль 1918 г.
Последнее июльское воскресенье 1918 года выдалось по-настоящему жарким. Накануне ночью прохладе не удалось заявить свои права, и поэтому даже утром было душно. На небе – ни облачка. Сама природа ласкала людей, освобождавшихся от оцепенения предыдущих месяцев.
В городском саду играл духовой оркестр. По аллеям прохаживались дамы в нарядных платьях, сопровождаемые галантными кавалерами. Семейства чинно шествовали по мостовым, время от времени раскланиваясь со знакомыми. Казалось, весь город вышел навстречу теплу и свету. Никто не хотел оставаться в одиночестве в такой день всеобщего благоденствия. Жизнь снова возвращалась в свою колею.
Нынче вечером должен был состояться бал, который общественность города давала в честь своих освободителей…
Таких масштабных торжеств в Екатеринбурге давно не случалось. А так хотелось организовать все наилучшим образом! Существенным образом усложняло подготовку то обстоятельство, что рестораны и кофейни уходящими большевиками были разграблены подчистую, а имеющийся запас продуктов оказывался весьма ограниченным. И поэтому был брошен клич, чтобы каждый поделился тем, чем богат. Стол собирали всем миром. И никто из тех, кто составлял городскую элиту, не остался в стороне. Впрочем, инициатива поддерживалась самым решительным образом: если кто-то захочет, то он сможет у себя дома принять знакомых офицеров, открыв свои двери для всех желающих.