– Отдай!
– Кто вы? – коротко и четко спросил Иван. Надо отметить, что на продаже буржуек он много не разбогател, но один покупатель расплатился с ним черным кожаным пальто. В нем Иван выглядел очень весомо для граждан новой России.
– Мы патруль. ВЧК.
– Ваш мандат?
– Ах ты, контра! Отдай маузер.
– Мандат!
– Он не заряжен.
– Сейчас проверю, – Иван направил дуло прямо в лицо ближайшему матросу-бандиту. Другого достойного для мужчины выхода из сложившегося положения не было, но Иван пожалел, что зашел уж слишком далеко. Правда, предчувствие тяжелой развязки мгновенно охладило разум у всех участников. В темноте трудно было различить, какое выражение приняло лицо бандита, но он не двигался, что показывало его испуг.
– А, ну, стой! – крикнули за спиной у Ивана. И тут же двое матросов кинулись бежать. Это вовремя подоспел настоящий патруль – трое в кожаных пальто. Двое кинулись за бандитами, а третий остановился рядом с Лерой и Иваном.
– Что случилось, граждане?
– Напали на женщину. Видимо, бандиты. А я просто шел домой.
Калерия не могла ничего сказать, только начала плакать, трястись и кивала в ответ на задаваемые ей вопросы.
– Тоже домой шла? Патрулем представились?
Иван остановил спрашивающего:
– Позвольте, гражданин, женщине одеться. Мороз ведь.
– А во что ей одеться-то?
– На нее в парадной напали. Там, наверно, одежда.
Лера снова закивала и задрожала.
– Пройдемте, граждане, посмотрю. Вы передо мной, – сказал патрульный.
Огонь зажженной спички выхватил из темноты валявшуюся шубу. Патрульный сам поднял ее и подал Калерии. Другой спичкой он еще раз осветил парадную, ища другие следы преступления, но ничего не нашел.
– Одевайся, гражданочка, – сказал он смягчившимся голосом, – придется с нами пройти, заявление составим.
Спичка потухла на этих словах, и Иван успел осторожным и быстрым движением положить на каминную полку2 маузер, который он спрятал в карман при появлении патруля.
Калерию и Ивана сопроводили в отдел ВЧК, составили протокол, попросили припомнить приметы преступников. Какие приметы можно было разглядеть в темноте? Два широкоплечих мужчины среднего роста, одетые в матросскую форму. Отдельно поинтересовались, чем нападавшие были вооружены. Калерия дрожала и отвечала сбивчиво, сказала, что к ней применили силу, а Иван упомянул про маузер, но не стал говорить, что он в итоге оказался у него. Видя, что из пострадавших больше ничего не вытянешь, уполномоченный отпустил их.
– Гражданин Кирпичников, я могу попросить Вас проводить Удомлянцеву? Наши патрули разошлись, проводить некому.
– Конечно, провожу. Только бы эти двое нам снова не попались.
– Они теперь забились как клопы в щель и носа на улицу не покажут, можете быть уверены. И мести с их стороны не бойтесь. Вы их не разглядели, а они вас точно не разглядывали.
Лере было невыносимо гадко: она стыдилась, что посторонние мужчины видели ее в таком унизительном положении, она продолжала бояться нападавших, и еще ей стало горько оттого, что за ее обиду эти двое не ответят. Иван будто угадал ее мысли:
– Калерия, не расстраивайтесь, что их не поймали. Они уже себя наказали. Каждый ведь своим аршином меряет. Если они к женщинам так относятся, значит, и к матерям своим. Пусть думают, что их матери – доступные женщины, пусть живут с этим.
Лера ничего не поняла, но ей стало легче, и она запомнила слова Ивана. Спустя несколько дней, она почувствовала, что не только не стыдится, а ждет встречи с ним. «Каждый меряет своим аршином. Если он из-за меня жизнью рисковал, значит, я для него такой жертвы достойна».
Так Иван стал другом семьи Удомлянцевых. Сначала заочным – Калерия часто вспоминала смелого и достойного человека. А потом, когда Иван встретился ей на улице (они жили рядом), Лера привела своего спасителя знакомить с родными. Она не могла не полюбить его: сердце наполняли восхищение смелостью и извечная женская мечта быть спасенной героем, и еще робкая надежда на взаимную любовь. Как у семнадцатилетней девушки, хотя Лере было уже двадцать пять, и характер ее был закален работой сестры милосердия, несколько лет ежедневно соприкасающейся со страданиями больных и раненых. Но надежде этой сбыться было не суждено. Иван заинтересовался младшей сестрой, Татьяной. Калерия приняла его выбор без ревности, навсегда запечатав в сердце верность своему рыцарю.
Таня, в свою очередь, видела и понимала чувства сестры и не хотела сближения с Иваном, боясь делать ей больно. Но ничего не получалось. Все петербургские знакомые ее круга и возраста потерялись в наступивших временах, погибли, бежали к белым или озлобились на весь свет. Их место заняли новые люди, тот самый народ, о котором было столько говорили в их семье при прежнем режиме. Удомлянцевы горячо приветствовали пробуждающиеся народные таланты, но обе барышни грустили, если представляли себе мужа, с которым не поговоришь о поэзии. Даже такая малозначительная деталь, как толщина ломтей нарезаемого хлеба, вызывала их осуждение. А вот Ваня – человек воспитанный, и это сразу понятно. А еще он человек умный, смелый и веселый. Но и это еще не все! Иван притягивал к себе как магнит, женское чутье безошибочно угадывало в нем природную силу, которая дается очень немногим, да и то, по преимуществу выходцам из крестьян и позволяет выстоять под любыми ударами и вывернуться из любой беды. Как за каменной стеной – приходило на ум Тане, когда она думала о нем. Спустя два года Таня сдалась своему чувству, а еще через год они поженились.
Иван Кирпичников был внуком крепостного крестьянина Ярославской губернии. Собственно, и прирожденным Кирпичниковым он был первым. Его дед, крупный волжский заводчик, носил фамилию Казаматов. Никто из старожилов не мог припомнить, откуда в русской деревне эта татарская фамилия, да еще у крепостных. Но Казаматовы были в деревне многочисленны: семь дворов. Некоторые семьи уже и не хотели считаться родней с однофамильцами, они подхватывали свои уличные фамилии – Татариновы, Федотовы и так и записывались в паспорта. Но дед Ивана Наум Казаматов твердо держался своего родового имени, и своей своеобразной веры, наполовину раскольничей. Он откуда-то взял, что его предок, первый Казаматов ушел от преследований истинного православия к басурманам, у них получил прозвище Казамат, гулял по Волге вместе с Разиным, а после того, как татары потребовали от него отказаться от Исуса, бежал от них и вернулся к родителям. Здесь он поклонился барину в ноги и был прощен без всяких для себя последствий. Ходил Наум в Никонову церковь, но священников не жаловал. Барина своего презирал, и считал себя и себе подобных неизмеримо выше помещиков – пустых людей. И только однажды он должен был признать, что барин оказался умнее его. За полгода до манифеста об отмене крепостного права Наум выкупил себя и всю свою семью. Барин дал себя уговорить и сбросил цену. Наум остался доволен сделкой. Раньше он гордился собой за трудолюбие и разум, который дал свободу всему его роду, и снисходительно посматривал в сторону барской усадьбы. Теперь он смотрел на барина как на ровню крестьянину, что еще больше принижало благородное сословие.
«Шельма! Знал, что гнилой товар продает!» – сказал Наум после того, как узнал, что свободу дали всем. И пошел обсудить обман к своему соседу, который также выкупил себя и сына за полгода до крестьянской реформы – Михаилу Опекушину. Много позже, когда Опекушин-младший3 уже был знаменитым скульптором, Наум любил повторять, если ошибался в расчетах: «Да, дурень я! Только я да Михаил свободу покупали. Она и тогда недорого стоила, а сегодня и даром никому не всунешь». «Одно добро – теперь на кирпич свою фамилию ставлю. Пусть знают люди, на чьих трудах Россия стоит».
Фамилия Кирпичников приклеилась к его сыновьям за род занятий Наума. Он построил кирпичный завод. «А что тут трудного?» – отвечал Наум на расспросы повзрослевшего внука, – «Вот лес, в лесу глина. А вот – Волга». Иван запомнил этот нехитрый ответ.
Младший сын Наума, Павел, захотел жить своей головой и уехал в Петербург. Здесь он открыл ломбард. Это новое для тогдашнего времени занятие быстро принесло ему хороший доход. Он открыл еще два ломбарда, купил небольшой дом на Васильевском острове, отдал сына в гимназию и зажил вполне крепким буржуа. Но так продолжалось недолго: через десять лет после отъезда Павел вернулся в родную деревню навсегда, еще живой, но уже заметно исхудавший. Туберкулез убил его за следующие три месяца. Мать с младшей сестрой Ивана остались жить в доме у свекра – Наума. А сам Иван отправился в Петербург – доучиваться в гимназии и поступать в университет. Все это совершилось, как того хотел отец Ивана, и в 1915 году Иван Павлович получил диплом инженера-путейца. Затем полгода он проработал на Николаевской железной дороге, а потом был призван в действующую армию. Ну, а дальнейшая судьба его мало отличалась от судьбы его товарищей: его величество случай заменил государя императора.
Происхождение Удомлянцевых было совсем иным. В 1445 году, как о том свидетельствуют летописи, в княжение Василия Второго в битве у стен Спасо-Евфимева монастыря под Суздалем воевода Алексей Сухой из Можайска многих татар поразил и сам принял лютую смерть. В чем заключались мучения, летопись не уточняла. Этот Алексей был прародителем Удомлянцевых. Следующим важным событием в истории рода были события смутного времени. Никита Удомлянец привел отряд конных воинов в ополчение князя Пожарского. За личные заслуги при освобождении Руси он был избран на земский собор 1613 года от тверской земли. Значение рода стало возрастать. Но недолго. Уже в царствование Алексея Михайловича старший в роду попал в опалу, поскольку нелестно отзывался о друге царя – Никоне. С тех пор Удомлянцевы честно служили престолу, но никогда не добились значительных высот. История рода вызывала в каждом новом его поколении размышления о справедливости: на престоле сидели Романовы, которые древностью рода не превосходили Удомлянцевых. И заслуги их перед Россией до избрания на царство неизвестны. А уж после Петра вообще говорить о законности царской власти всерьез невозможно. Но понятие о долге и чести в роду было настолько крепким, что более верных слуг престолу цари не могли себе пожелать. Эта двойственность в двадцатом веке проявилась довольно своеобразно. Боль об угнетенном народе и жалость к несчастной судьбе родины соединялась с презрением к Николаю, и эти чувства разделяли все члены семьи. Но Удомлянцевы – на протяжении всей своей истории воины, и нарушить присягу для них немыслимо. Поэтому они находились среди сторонников царя ровно до момента его отречения. С момента его отречения они стали яростными его гонителями. Приносить присягу повторно Василий Удомлянцев отказался и ушел в отставку. Но это мало что решало в его профессии. Уже с 1906 года он занимался в основном испытанием новейших взрывчатых смесей. Поэтому, перейдя в разряд гражданских ученых в апреле 1917 года, он совсем не изменил своих занятий. Все также лаборатория в Новой Голландии и полигон на берегу Ладоги ждали его указаний. Имел он и свой резервный арсенал боеприпасов в Кронштадте. Именно из этого арсенала получил свои заряды крейсер Аврора перед самым своим знаменитым рейдом 25 октября 1917 года, именно из рук Василия Удомлянцева. Аврора тогда подошла к Английской набережной, спустила шлюпку, на которой на берег переправился Василий и пешком отправился домой, благо жил он совсем рядом. Через час после этого с той же стоянки Аврора произвела холостой выстрел в сторону Зимнего дворца. Услышав его, Василий обнял жену и сказал: «Вера, меня могут расстрелять за участие государственном перевороте. Я хочу, чтоб ты знала: последний мужчина в роду Удомлянцевых служит Богу и родине без измены».
– Кажется, они уже догадались! – шепнула Таня на ухо мужу, когда ее родители ушли из столовой.
– Как ты это поняла? – откликнулся Иван.
– Мама второй раз за день спрашивает, как я себя чувствую.
– Ну и что? Может ты, с ее точки зрения, болезненно выглядишь.
– А с твоей точки зрения?
– С моей – ты прекрасна.
Татьяна заулыбалась. В этот момент в столовую вошла Вера Филипповна.
– Танечка, что с тобой? Что-то с тобой не то. Только что улыбалась, а вот я вошла, опять погрустнела.
– Мама, все хорошо.
– А может, ты беременна?
По лицам молодой пары пронеслась буря эмоций. Возникло недолгое молчание, но его длительность была вполне достаточной для того, чтобы все стало окончательно понятно. Влюбленные молодые люди напрасно полагают, что могут легко скрыть от окружающих свои чувства. Достаточно было один раз внимательно пронаблюдать за взглядами, которые они бросают друг другу, чтобы понять, что у них есть какая-то тайна. Ну, а какая тайна может быть у молодой семьи?
– Так? Правда? – Вера Филипповна часто задышала. Было неясно, волнуется она от радости или от негодования, – Василий, Василий!
Она повернулась к Ивану.
– Зря вы, Ваня, нам раньше не говорили. Можно подумать, что мы для вас посторонние.
– Вера Филипповна! Мы попусту не хотели Вас беспокоить.
– Как попусту? Мир новый, но человек прежний. Для меня дочери и внуки не пустое, – Вера Филипповна к месту и не к месту упоминала про новое устройство общества.
– Я хотел сказать, что Таня могла и ошибиться, – от игривости и благодушия у Ивана не осталось и следа. Он уже явно хмурился.
В столовую вошел Василий Алексеевич.
– Василий, наша Танечка ждет ребенка.
Иван ничего другого и не предполагал: Ребенка ждет Танечка, про то, что он тоже принимает участие, не упоминается.
Василий Алексеевич был более тактичен. Он подошел к сидящим Тане и Ивану и положил левую руку на плечо зятю, а правую – на плечо дочери.
– Дети, дорогие! Я счастлив. Таня, хорошо ли ты себя чувствуешь?
– Все хорошо, папа.
– Жизнь этого человека будет иной, чем у нас с вами. Наша задача сделать все, чтобы он был счастлив. Когда вы ожидаете?
– В сентябре, – ответила Таня. Ваня тоже было открыл рот, но подумал, что будет выглядеть глупо, и промолчал. К нему начала возвращаться веселость.
– Вот бы летом усадьба наша пригодилась! – сказала Вера Филипповна.
– Да. И изба простая пригодилась бы. Живы – слава Богу! – Василий Алексеевич улыбнулся жене с легкой укоризной.
Он обнял сидящих Таню и Ивана.
– А сестре сказала?
– Нет.
– Эх ты! Она обидеться может. С каких пор у тебя тайны от нее? Обязательно скажи. А мы, Вера, пойдем.
Татьяна действительно никогда не держала тайн от сестры. Но только до появления Вани в их семье. Он разделил их с сестрой. Причем Таня понимала, что это она прячется от Леры, а не наоборот. Но все-таки с не проходящим напряжением ждала, что ее слова откликнуться болью в сердце Калерии – так она понимала ее чувства. Так она думала, когда стала встречаться с Ваней, когда объявляла об их свадьбе. Так думала и теперь. Но Лера видела ситуацию иначе: один раз примирившись с безответностью своей любви, она радовалась возможности оказаться ближе к Ване через сестру. Она даже сильнее стала любить ее, будто пытаясь стать частью их союза. Поэтому, когда Таня сообщила сестре о том, что беременна, Лера радовалась не меньше самой будущей мамы, ведь теперь появлялась еще одна ниточка, тянущаяся от Вани к ней. Радость сестры даже озадачила Таню. Но чувства беременной женщины подвижны, и скоро Таня перестала сомневаться в чистоте и искренности сестры. И с тех пор они стали ближе друг другу, чем были в детстве, когда все у них – и игрушки, и секреты, и чувства были общие.
Зато сильно удивился Ваня. Жена периодически стала высказывать ему обвинения, что он недостаточно внимателен к Калерии.