Вырвавшись в Советскую Россию, Иван хотел ехать к матери, но она сообщила, что дядя его активно поддержал савинковский мятеж в Ярославле6, за что был расстрелян как организатор. Появляться в таких условиях в деревне было самоубийственно. Наоборот, мама с сестрой отправились в голодный Петроград. Ехали, но недоехали. И судьба их осталась неизвестна. Дети дяди Семена, тоже разъехались, не оставив вестей о себе. Так крепкое родовое дерево Казаматовых разлетелось в щепки.
В 1924 году Путиловский завод активно восстанавливался. Иван смог устроиться на восстановление транспортных механизмов. В условиях кадрового голода он был очень заметен, инженерное мышление и опыт работы на фронтовой железной дороге делали его незаменимым. Кроме того, Иван отлично понимал труд рабочего, поскольку своими руками попробовал очень многое – от кладки печей до кузнечного дела. Что только не делали! Ремонтировали паровые котлы полученных с фронта паровозов, выправляли рельсы и рассчитывали дополнительные усиления к ним в местах перегибов, реквизировали лебедки неисправных лифтов из жилых домов, собирали вагоны и вагонетки из имеющихся останков. Через год он стал ведущим специалистом на заводе по ремонту и транспорту и уже участвовал в рабочих совещаниях у директора наравне с начальниками цехов. К этому времени проснулось в нем, казалось, безвозвратно ушедшее как юношеская мечта, честолюбие. И ведь это не пустая мечта, как у многих: все у него получалось. Он вполне заслуженно ожидал успеха на службе, как когда-то в университете задумывался о том, дослужится ли когда-нибудь он до министерской должности. Теперь он видел, что это вполне ему по силам и вполне возможно. Исполнение его честолюбивых ожиданий, которое пусть еще только началось, делало его сторонником нового строя.
Иван, хотя не считал важным для жизни политические убеждения, с детских лет не мог определиться, с кем он: со сторонниками переустройства мира или с теми, кто против революций. Время от времени он даже мучился этим вопросом. Наблюдая рабочих и батраков, нанимавшихся к деду и дяде, он чувствовал себя выше этих людей. Просто такова судьба: сильные и умные живут лучше не потому, что отбирают кусок у других. Эти другие просто не в состоянии взять то, что не им предназначено. И даже в нравственном отношении он находил свой круг выше, чем рабочий класс. Иван видел, сколько отдает его семья на благотворительность. Был и особый повод считать своих более нравственными людьми: дядя прижил с одной батрачкой ребенка. Жена дяди, чтобы избежать позора, взяла мальчика к себе в дом и воспитывала как собственного сына. Иван знал об этом, но не знал, кто из его четверых двоюродных братьев незаконнорожденный. В то же время, Иван понимал, что он, хоть и способный мальчик, собственными усилиями не заслужил права на университетское образование, и, если бы у каждого были бы такие же возможности как у него, скорее всего, Иван был бы вынужден считать их себе ровней в силу их собственного развития. Поэтому он находил справедливым требование равных возможностей для всех.
Деяния временного правительства Иван считал маниловщиной, перерастающей в смердяковщину. Но и Николай был ему противен, поэтому он соглашался с республиканской властью. Когда к власти пришли большевики, Иван был согласен с их требованиями справедливости, но думал, что установившаяся власть – человек в крайней степени опьянения, который рухнет через несколько шагов. Белое движение Иван считал собранием истерических дураков и предателей царя и России. Кроме того, он вспоминал пренебрежение, какое встречал уважаемый им Александр Михайлович Опекушин в среде лиц с портретов Серова7. Это до глубины души возмущало Ивана: ничтожные прожигатели жизни считали ниже своего достоинства подать руку крупнейшему русскому скульптору потому, что он родился крепостным. Так Иван все время был посторонним.
И вот наконец пути развития молодого советского государства и Ивана Кирпичникова совпали. Иван почувствовал свой труд нужным обществу и увидел, что общество готово вознаграждать его по заслугам. Иван почувствовал, что это его государство, его строительство. Только лишь излишне фанатичная вера его жены в коммунизм иногда озадачивала его и напоминала, что он, возможно, опять недостаточно свой в новом обществе.
– Танечка, что на ужин? – спросил Иван после того, как они с женой наобнимались, и он перецеловал ее раздавшийся живот. Он пришел с работы, и Татьяна в этот вечер была дома.
– Надо у мамы спросить. Она готовила.
Иван разозлился, но не дал себе воли.
– Таня, я люблю из твоих рук есть. Вера Филипповна хорошо готовит, но она не ты. Я могу и в рабочей столовой питаться в таком случае.
Иван уже устал повторять, что он с детства привык, что для мужа готовит жена, что так он будет видеть заботу о себе.
– Какая сейчас из меня кухарка? – ответила Таня, показав на свой живот, – ведь я же не могу для тебя одного готовить, надо и для папы с мамой, Леры. На пять взрослых людей. Надо в лавку сходить, печь растапливать. А я еще домашние задания проверяла.
– Таня, ты ведь меня просто ломаешь. Я только привык в доме у жены жить, а теперь еще ты готовить для меня перестала. Думаешь, это мне легко?
– А ты думаешь, мне легко?
– Конечно, тебе трудно. Но я ведь не каждый день тебя прошу. У тебя выходной. Когда ты мне последний раз готовила?
– Ваня, к чему этот разговор? Скоро я точно тебе готовить не смогу. Мама тоже уже недовольна, что столько времени у плиты проводит. Надо кухарку нанимать.
– Домработницу, по-вашему.
– По-нашему?
– По-советски, по-социалистически.
– А ты, что же, опять в стороне?
– Извини, не злись, пожалуйста. Я удивился, что ты прислугу по-старому называешь. Помню, ты рассказывала, что теперь говорить так нельзя, поскольку старые названия унижают трудящегося человека, – Иван выговаривал слова излишне ясно, и это можно было принять за издевку.
– Оговорилась, – Татьяна ответила так, будто хотела поскорее закончить разговор.
Повисла пауза, во время которой Татьяна ждала, что Иван извинится за свое невнимание к ее здоровью. Она почему-то вдруг стала жалеть, что он не интересуется ее здоровьем, хотя оно у нее было превосходным.
– Что же ты не спросишь, как я сходила в женскую консультацию?
Женские консультации для того времени были делом новым. У Ивана это словосочетание вызывало смех, он представлял себе старух на завалинке. Сейчас он должен был подавить в себе улыбку, хотя в нем тут же растеклось веселье.
– Проконсультировалась? Что сказали?
– Взвесили, живот измерили. Опять сказали, что по всем признакам роды будут в начале октября.
– Может, и правда?
– Не знаю, что и думать. По моим расчетам – середина сентября это самое позднее.
– Новолетие по-церковному.
– Ну, знаешь, Ваня! Ты меня не перестаешь удивлять. То советское – это ваше, то новолетие церковное вспомнил. Шутишь?
– Нет. Просто вспомнилось.
– Так что ты скажешь, если домработницу наймем?
– Я понимаю, надо нанимать. Только грустно это мне. Когда я без матери стал жить, мне кухарка готовила. Хорошо готовила, может быть даже лучше, чем мать, только мамину пищу я бы ни на какую другую не променял.
Таня успела обидеться, но быстро отошла: Иван потерял всех родных, может быть даже навсегда, и чувства его были понятны. Таня даже немного всплакнула. Она обняла Ивана, потом потихоньку вышла из комнаты, и через два часа она кормила вторым запоздалым ужином Удомлянцевых и Кирпичникова. Во время этого ужина было решено нанимать домработницу. Ваня сидел счастливый, потом, когда уже все спали, он, уже лежа в кровати, долго рассказывал жене о том, как они будут жить, о том, как у него хорошо складывается на работе, о том, какая красавица у него жена, хоть и через чур идейная. И всю оставшуюся ночь Татьяна не могла уснуть, поскольку не могла освободиться от жарких объятий Ивана. Даже во сне он не отпускал ее от себя.
Наступил май. В квартире Удомлянцевых появилась домработница. Найти ее оказалось делом затейливым. Она должна была быть честной и работящей. С улицы не возьмешь, без рекомендаций не обойтись. Рассматривались 2 варианта: домработница живет у себя, а работает у Удомлянцевых, и домработница живет у них в квартире. Второй вариант был предпочтительней, поскольку платить пришлось бы меньше, и работница всегда была бы на виду – не пьет ли, с кем общается. Прежние, старорежимные связи и Удомлянцевых, и Кирпичникова были порушены. Многие бежали из России и даже были убиты, а оставшиеся предпочитали не общаться, то ли презирая тех, кто продался большевикам, то ли опасаясь презрения к себе. Ивану же возобновлять свои старые связи было опасно. Можно было бы спросить на Путиловском среди рабочих или учеников Тани. Большинство из них были из деревень и имели родственниц, которые могли бы работать по дому. Но сама идея нанять домработницу свидетельствовала о барском отношении к жизни и испортила бы Ване или Тане будущее. Поэтому оставалось только одно – спросить у красных офицеров, с которыми общался Василий Алексеевич. Это тоже могло обернуться неприятностями, но Удомлянцев карьеру не строил, а его знания и опыт для молодой республики были слишком ценны, чтобы портить с ним отношения. Василий спрашивал у некоторых офицеров, которые могли бы держать домработниц (и, скорее всего, держали), не помогут ли они найти домработницу ему. Но ему несколько раз ответили отказом, а один раз даже с раздражением ответили, что красные офицеры не нэпманы. Василий Алексеевич записался на прием к самому начальнику кронштадтской базы. И только он с некоторым укором и сетованием о том, что советские офицеры напрасно стыдятся бытовых потребностей, взялся помочь. «В советском государстве уважаем любой труд, в том числе и труд по дому, – сказал он, – Но также и отдых трудового человека следует уважать. Если Вы после трудового дня хотите отдохнуть, а не чистить картошку, какой дурак скажет, что это барские замашки? У меня дома трудится домработница. Я знаю, что она искала работу для сестры. Оставьте адрес, если она еще не устроилась, я пришлю ее к Вам. А большего я для Вас не смогу сделать. Я домработницами не командую». Так в квартире Удомлянцевых появилась домработница Оля. Ее поселили в маленькой комнатенке за кухней, которую пришлось освободить от запаса дров.
Приближались роды. Танин живот уже было ясно видно. Ребенок подрос и стал ощутимо толкаться. Как только Таня ложилась, начиналось буйство: малыш толкался руками и ногами во все стороны. Татьяне казалось, что живот у нее ходит ходуном. Спать от этого становилось невозможно. Проводя долгие ночные часы без сна, она постоянно возвращалась мыслями к родам. «Как она их перенесет? Здоровым ли родится ребенок? Получится ли у нее родить? Это ведь надо уметь делать. А я не умею. Вот, Ваня рассказывал, что его бабушка умерла после родов, причем вторых. То есть, она рожать уже умела! А что, если, ребенок застрянет, и оба умрут. Как их тогда отпевать? Так и лежать в гробу будут вдвоем. А потом тела сгниют, останутся два скелета. Археологи найдут их и сразу поймут, в чем дело, заплачут. Какая муть в голову лезет! А все-таки как их отпевают? Мать – понятно, а ребенок? У него же имени нет, он даже не дышал. Так и со мной может быть. Сколько женщин умирает от родов! И что-то давно не слышала я, что кто-нибудь умер. Значит, приближается чья-то очередь. Может, моя! Чтобы хорошо рожать, таз должен быть большим. А у меня что? Папа раньше говорил: «Статуэточка ты моя»!
Если я умру, Ваня женится второй раз? Если ребенок будет жить, наверно, не женится. Будет его растить, мачеху не приведет в дом. В какой дом? К папе с мамой? Вот кошмар будет, если приведет! Нет, не приведет. Но ему так тяжело будет. Он начнет на малыша кричать. А если я с ребенком умру? Женится? Наверно, женится. Погорюет, погорюет. А на ком он женится? Не на ком. Ему нужна женщина развитая интеллектуально, а кругом все такие простые. Через десять лет, он, конечно, пару бы себе нашел, тогда образование распространится. Но эти десять лет еще прожить нужно.
А может, ему на Лере женится? Правильно! Если я умру, он должен на Лере жениться. Если ребенок жив будет, Лера к нему как к чужому не будет относиться. Лере тоже замуж неплохо бы выйти. И развита она интеллектуально, скучно вместе не будет. Лера Ваню любит как родного. А он ее любит?»
Таня стала будить мужа.
– Ванечка, проснись. Ваня, ты Леру любишь?
Иван открыл глаза, осмотрелся вокруг, понял, что еще не утро и снова погрузился в сон.
– Ваня, ты Леру любишь? – уже раздраженно спросила Таня.
– Нет, не люблю, – не открывая глаз, ответил Иван.
– Как тебе не стыдно? – обиделась Таня.
– Не люблю. Она значит для меня неизмеримо больше, она мне товарищ!
Тане стало горько и одиноко.
«Накануне своей возможной смерти, я думаю о его счастье, а он паясничает!»
Таня встала с кровати и пошла к сестре. Разбудив, она стала спрашивать ее о том же, о чем размышляла: как Лера смотрит на то, чтобы после Таниной смерти выйти замуж за Ивана? Калерия испугалась, стала уговаривать сестру выкинуть эти мысли из головы. Обе расплакались. Лера стала говорить, что ей сейчас не до замужества. Заведующий отделением уговаривает ее пойти учиться на врача. И по Таниному состоянию она видит, что врачи очень нужны, и обязательно согласится. Это значит, с осени она будет не только работать, но еще и учиться.
Таня в ответ на эти слова пожалела, что она пока учиться не может, а, если умрет, никогда не сможет. Обе вконец разрыдались, а когда немного успокоились, Лера предложила помолиться Богородице. Утешившись за этим занятием, Таня наконец уснула в кровати сестры. Так же, как когда-то в детстве, когда страхи одолевали ее, и она пряталась от них рядом с такой взрослой восьмилетней Калерией.
Утро сгоняло с каждого его ночной сон или его ночные кошмары. Иван просыпался раньше всех. Он очень удивился, не увидев жену рядом в кровати. На кухне ее тоже не было. В квартире было тихо, все спали. Ваня даже проверил, висит ли ее пальто в прихожей. Он пожарил на примусе яичницу, поел и с неприятным чувством отправился на службу. Василий Алексеевич просыпался немного позднее, Иван мог дождаться его и спросить, но не захотел посвящать тестя в их разлады или нарываться на выговоры с его стороны, если Таня успела пожаловаться отцу. Сегодня вечером, но не ранее он может увидеть жену и узнать, почему она не стала спать с ним.
Несмотря на лето, занятия в школе рабочей молодежи не прекращались. Каникул не было. Хотя Таня пока не собиралась прекращать работу, уходить в декретный отпуск, как следовало сказать по-новому, начальство уже подыскало ей замену – такую же как она молодую учительницу. Надо было попробовать ее в деле. Татьяна зашла в класс вместе с ней, представила ее ученикам:
– Это Анна Сергеевна Суслова. Она будет вести у вас уроки русского языка и литературы вместо меня.
Поднялся печальный ропот.
– Как же так, Татьяна Васильевна?
– Вы же обещали еще работать!
– Пока все останется по-прежнему, учить вас буду я. Анна Сергеевна будет мне помогать и входить в курс дела. Но она должна познакомиться с вами, а вы с ней. Вот сегодня урок знакомства. Прошу трудиться не хуже, чем вы трудитесь на моих уроках.
Но ученики не прислушались к просьбе Татьяны. Они шептались и в открытую зевали. Анне Сусловой стоило большого труда держать себя в руках и довести занятия до конца.
Когда ученики разошлись, барышни сели обсудить результат. Суслова сидела расстроенная и красная от волнения.
– Расскажите о себе, – начала разговор Татьяна.
– Я родом из Вятки. Отец служил матросом на крейсере «Варяг» и в 1904 году погиб. За это меня взяли на казенный счет учиться в Смольный институт8. Окончила его в шестнадцатом году. Мать умерла от испанки. Сейчас работаю в школе первой ступени у Пяти углов, на Разъезжей.