– Где же Оля?
– У Сергея Ивановича дома, занимается с его детьми.
– Ясно. – Николай расстёгивал френч. – Папа, извини, но прежде, чем мы приступим к обстоятельной беседе, я хочу помыться: чувствую себя отвратительно – прямо кожу сбросить хочется.
– Конечно, конечно.
– Полотенца у нас на прежнем месте?
– Там же, в шкафу.
Наполнив ванну тёплой водой, Николай, блаженно выдохнув, опустился в неё, и мысли его от неземного удовольствия на несколько минут прекратили свой бег.
Помывшись, он вышел из ванной комнаты, обмотавшись по животу полотенцем, с узелком из простыни в руках, в котором лежала его форма и бельё – утром, для профилактики, нужно будет отнести всё это в прачечную на прожарку от вшей – вечной солдатской окопной беды, не разбиравшей чинов и сословий, – и стирку.
Бросив узелок у выхода, он вынул из мешка сменный комплект белья и формы. Бельё надел, форму водрузил на вешалку, взбрызнул водой, чтобы отвиселась до завтрашнего выхода на собрание, перевесил на неё награды, снятые с грязного комплекта.
Покончив с этим, он вернулся к отцу, неумело орудовавшему на кухне.
– Ну, рассказывай, папа, как вы тут?
Николай присел к столу, взял хлеб и, смазав его маслом, откусил большой кусок.
– Да что мы! – с улыбкой оглядывался через плечо Пётр Сергеевич. – Я уж сказал: места себе с Олей не находили. Лучше ты рассказывай: как там у вас? Надолго ли прибыл?
– Через два дня уеду.
– Чего же так быстро? – не сразу, тихо спросил Пётр Сергеевич, задержав занесённый над разделочной доской нож навесу.
– Так я ж ведь не в отпуск приехал, в командировку.
– Вот оно что.
Пётр Сергеевич поставил на стол тарелку с нарезанной варёной говядиной, поставил на печь чайник.
– А выпить у нас найдётся чего-нибудь?
Профессор бросил на сына быстрый, внимательный взгляд, пытаясь определить, уж не стал ли тот прикладываться к бутылке, – но ничего подозрительного в нём, энергично жевавшем, не обнаружил и молча вынул из буфета початую бутылку коньяка.
Сам Пётр Сергеевич пил редко и мало, в основном, в компании гостей, бывавших иногда в доме, и весь имеемый небольшой запас напитков держался им исключительно в целях гостеприимства.
– Ого! – оценил Николай, взглянув на бутылку. – Недурно. Сейчас такого богатства ни в одном заведении не сыщешь. Только ты и себе бокал поставь: не одному же мне пить.
Николай налил коньяк в бокалы.
– Ну, за встречу, – улыбнулся он, легонько стукнул своим бокалом о бокал отца, сделал крупный глоток и закусил кусочком мяса.
Прожевав, спросил, снова подливая коньяк:
– С продуктами в городе туго?
– С хлебом туго. А остальные продукты пока что на прилавках есть, только цены выросли и ещё, судя по всему, будут расти. – Пётр Сергеевич отломил корку хлеба, медленно её прожевал. – А на фронте как с этим?
Николай неопределённо чуть взмахнул рукой:
– Сойдёт…
Он приподнял бокал, снова выпили.
Николай молча ел.
– Что же говорят у вас? Слышно, когда конец войне будет? – спросил Пётр Сергеевич.
– Скоро, видимо… С нашими «братцами-солдатиками» теперь много не навоюешь: только и делают, что митингуют, – с нескрываемым отвращением сказал Николай, закончив жевать, и сделал ещё один крупный глоток коньяка, теперь сам.
На голодный желудок он быстро хмелел, взгляд его становился пространным и агрессивным. Катнув желваки под тонкой бледной кожей скул, он вдруг вспомнил смеющееся лицо солдата на грузовике, прошептал, глядя в стол:
– Сволочи… Предатели…
Пётр Сергеевич никогда не поучал сына в его военном деле – он в нём не разбирался, – но теперь не мог промолчать, глядя на происходящие события по-своему:
– Горячий ты у нас, Коля. А это может плохо обернуться теперь. Горячность – она против врага полезна…
– А они не враги?! – сдавленно выкрикнул Николай, неопределённо мотнув головой куда-то в сторону, туда, где находились «они». – Как называется человек, который бьёт в спину?! Государство на военном положении, и значит воевать надо, а не революции устраивать!
Помолчав, профессор спокойно сказал:
– И всё же я прошу тебя: помни о нас с Олей. Раз уж ты писем не пишешь, так хотя бы будь осторожнее.
– Буду, – послушно и уже спокойно сказал Николай, виновато добавил: – А за письма извини, папа, ну не люблю я писанины этой, ничего с собой не могу поделать! Сяду писать, бывает, – ничего толкового в голову не идёт. Ты на всё это по-другому смотри, – улыбнулся Николай, – нет от меня и обо мне писем – значит, всё хорошо, потому как если что-то со мной случится (так он аккуратно обозначил возможную гибель или ранение), то вас об этом сразу официальным письмом известят.
Хлопнула входная дверь.
– Оля вернулась, – сказал Пётр Сергеевич и пошёл в прихожую.
Николай тоже встал, но не успел выйти из кухни: Оля, увидев на вешалке его шинель, уже всё поняла, вбежала на кухню и бросилась в объятия к брату, многократно и звонко целуя его в щёки. Николай рассмеялся, отрывая от себя сестру:
– Дай хоть посмотрю на тебя, – отошёл он на шаг. – Какая ты стала, Оленька! – с восхищённой улыбкой проговорил Николай. – От женихов, наверное, отбоя нет, а?
– С чем, с чем, а с этим проблем не будет, видимо, – улыбнулся Пётр Сергеевич. – Уже и кандидат имеется…
– Кто? – удивился Николай, взглянув на сестру, но ответил Пётр Сергеевич:
– Брат Антона Препятина, Владимир. Помнишь, мы тебе писали, что они к нам как-то заходили?
– Помню, но разве этого достаточно, чтобы называться женихом?
– Недостаточно, конечно. Но и у них, – профессор кивнул на дочь, подразумевая её и Владимира, – всё не шутя, кажется: переписываются, по крайней мере, постоянно – Владимир в Ревеле служит, на корабле.
– Ничего, что я здесь? – не выдержала Оля. – Может, хватит обсуждать то, что касается только меня.
– А это, между прочим, и нас касается не меньше, – заметил на это Николай. – Присмотр, так сказать.
Снова сели за стол – Оля рядом с братом, но взглянув на стол, она опять встала:
– Что же вы без горячего? Я хотя бы яичницу приготовлю, чтобы поскорее, – она принялась греметь посудой.
Николай с улыбкой наблюдал хлопоты сестры – как быстро она повзрослела!
– Вас тут никто не обижает? – спросил он, взглянув на отца.
– Да кому мы интересны? Я человек тихий, в политику не лезу.
– Зато политика настойчиво лезет к нам. Эх… Оля, я надеюсь, ты хоть ни в какую партию ещё не вступила сдуру? – Николай снова наполнил бокалы.
– Да ну тебя, – рассмеялась Оля.
– Чего же это я! – спохватился вдруг Николай, быстро вышел в прихожую и вернулся с небольшим свёртком в руках. – Это тебе, папа, – он вручил Петру Сергеевичу подарочный томик Шиллера с фрагментами личных дневниковых записей. – А это тебе, сестрёнка. – Оле достались духи и лёгкая белая шаль, которую она сразу же поспешила примерить, а следом опробовала и духи, после чего подскочила к брату и снова его расцеловала.
И Пётр Сергеевич тут же с головой погрузился в чтение подаренной ему книги, глаза его по-детски восторженно блестели, а пальцы бережно пролистывали страницы.
Все подарки Николаю удалось достать на пересадочной станции.
– Ну, угодил, кажется, – усмехнулся он, глядя на сестру и отца. – Папа, мы тебе уже не нужны сегодня? – Николай подмигнул Оле.
– Ах, простите, дорогие, простите, – с видимым сожалением закрывая книгу, сказал профессор. – Спасибо, сынок, спасибо – порадовал.
Постепенно застольный разговор повернулся в русло семейных воспоминаний, далёких и добрых – да ведь и память, наверное, неспроста так устроена: хорошие воспоминания первыми на ум приходят, сами.
Николай разомлел, только теперь начинал ощущать и осознавать своё возвращение домой.
Говорили долго, и спать отправились уже за полночь. Оля приготовила Николаю постель. Лёгши в неё, чистую, пахнущую знакомым с детства запахом домашнего уюта, Николай невольно вспомнил спёртый воздух офицерской землянки, в котором чад горелки, постоянный папиросный дым, как лёгкий туман, и тяжёлый дух грязных портянок не выветривались никогда.
В полумраке комнаты очертания предметов казались незнакомыми, неродными, только старинные напольные часы в углу, щёлкая, по-прежнему безразлично отсчитывали секунды земного бытия. Как ненавидел Николай эти часы в детстве во время дополнительных занятий по математике, которую он стал штудировать усиленно, когда решил поступать в училище, – знал, что точные науки – его слабое место. Поминутно украдкой глядел он на часы через плечо нанятого отцом учителя и всерьёз думал, что они каким-то образом замедляют свой ход на время занятий. Николай улыбнулся этим воспоминаниям.
Уже через несколько минут, убаюканный ходом часов, расслабленный коньяком, он начал проваливаться в тёмную бездну сна, плавно, будто на волнах покачиваясь, неотвратимо, с удовольствием сознавая, что падению этому совсем не нужно сопротивляться, но сквозь почти одолевшую его дрёму, всё же, услышал, как приоткрылась дверь и голос Петра Сергеевича:
– Коля, не спишь?
– Нет, папа.
– Я подумал, было бы хорошо, если бы у тебя нашлось время навестить Антона. Думаю, он очень обрадуется, – сказал профессор.
– Ты прав… надо бы… – сонно, из последних сил пролепетал Николай.
***
Проснувшись утром, Николай привёл себя в порядок, вместе с Олей и отцом позавтракал, оделся и отправился в Таврический дворец, где должно было состояться первое заседание съезда, захватив узел со своими грязными вещами, – прислуги Листатниковы никогда не держали, благо, прачечная рядом, через два дома.
Перед дворцом и на его крыльце уже стояла разномастная толпа военных, среди них – несколько мужчин в штатском. Чуть поодаль, с винтовками, отдельной группой стояли солдаты, назначенные, видимо, для наблюдения за «контрреволюцией».
То тут, то там над головами людей вился сизый сигаретный дымок.
Николай приблизился к толпе, на ходу вынимая из кармана мандат делегата. Скользнув взглядом по лицам собравшихся военных, он не обнаружил среди них знакомых и решил заранее пробираться к входу в здание, чтобы потом не участвовать в давке.
Предъявив свой мандат дюжему матросу-часовому, поглядывавшему на собравшихся с нескрываемым неудовольствием, Николай вошёл внутрь. Взглянув на стены холла, увешанные красными знамёнами и лозунгами, которые он не посчитал нужным читать, он встал в стороне. Спустя четверть часа, делегатов начали пропускать в зал заседаний.
Множество голосов, звуки подвигаемых стульев заполнили помещение. Разнообразные звуки эти подчеркивали великолепную акустику зала, созданного много лет назад по велению князя Таврического с целью ублажения своих гостей концертами и театральными постановками. Иные арии пелись здесь теперь…
Зал был заполнен офицерами битком. Николай попытался навскидку подсчитать количество присутствующих людей, но сделать это было непросто: помимо сидящих в рядах, слушатели стояли вдоль стен и в проходах. Были они совершенно различных возрастов и рангов, от безусых прапорщиков и мичманов до суровых генералов, которые нынче не вызывали ни малейшего стремления благоговейно вытягиваться перед ними, а напротив, сами выглядели потерянными. Впрочем, лица всех собравшихся имели одинаково тревожный, настороженный вид. Однако Николай насчитал, всё же, не меньше семисот человек вместе с солдатами-наблюдателями, занявшими места в ложах.
В ожидании открытия заседания офицеры начинали тихо переговариваться, и через несколько минут зал зазвучал ровным гулом, будто улей.
Вскоре этот гул разрезал тонкий, звонкий голос секретаря заседания. Николай, пока не услыхал его голоса, даже не заметил, как он оказался у трибуны, маленький, юркий в движениях человек.
– Слово для выступления предоставляется члену Временного правительства, Лаврентьеву Аркадию Борисовичу, – известил секретарь.
Внимание собравшихся обратилось к направлявшемуся к трибуне высокому плотному мужчине, на жилетке которого ярко блестела золотая цепочка часов. Он продвигался к трибуне, задумчиво оглаживая свою густую русую бороду. Гомон, по мере его приближения к трибуне, стихал.
Два раза кашлянув и дождавшись тишины в зале, мужчина повёл свою речь:
– Здравствуйте, дорогие друзья! Господа, сегодня я имею честь открыть этот съезд! Мы собрались здесь, как истинные патриоты, верные сыны своего Отечества, желающие ему только лучшей доли… Так давайте же совместными усилиями примем верные решения, направленные на его спасение…
После Лаврентьева выступили представители Англии и Франции, служащие своих посольств. Уже в приветственном слове, опасаясь, что позднее возможности может и не представиться, они, несколько завуалировано, дали понять главное: развлекайтесь, дорогие, чем и как хотите, – революциями, дебатами или ещё чем, только обеспечьте своё участие в войне до полного её завершения.
– Первое заседание Всероссийского съезда офицерских депутатов, военных врачей и чиновников объявляется открытым! – снова пропел секретарь. – Повестка заседания:
1. Отношение к Временному правительству и к Совету.
2. О войне.
3. Об Учредительном собрании.
4. Рабочий вопрос.
5. Земельный вопрос.
6. Реорганизация армии на демократических началах.
Когда дело дошло до вопроса, являвшегося, по сути, для прибывших фронтовых офицеров главным, но который, тем не менее, был вынесен в конец повестки, время было уже вечернее, и собрание порядком всех утомило, и Николая в том числе.
Наконец, перешли к делу. Наболевшие вопросы военными ставились прямо.
– Господа, необходимо отменить Приказ №1 и вернуть трибуналы!
– Строжайше запретить политическую агитацию в войсках!
– Вернуть смертную казнь!
– Вернуть казнь! Хотя бы в пределах фронтов!
Представители правительства в ответ на это убеждали, что всё происходящее в армии извращение вековых канонов военной службы необходимо и полезно. На деле же, опасаясь волны недовольства, они просто не могли отказать Петросовету в принятии Приказа №1, безусловно понимая всю пагубность таких решений.
После того, как своё мнение по этому вопросу высказал некий штабс-капитан, оказавшийся заместителем председателя заседания: «Издание Приказа №1 диктовалось исторической необходимостью: солдат был подавлен и настоятельно нужно было освободить его…», начались оживлённые споры.
Гвалт и беспорядочные выкрики приходилось прерывать стуком молотка, как на судебном заседании. Строгая сдержанность и дисциплина, присущие военным собраниям, ещё напоминавшие о себе в начале встречи, исчезли, и всё явственнее собрание делилось на два лагеря: офицеров политиканствующих, тыловых – их было явное большинство, – и офицеров фронтовых.
Для офицеров второй группы, искренне желавших вернуть в войска хотя бы какой-то порядок, бесполезность происходившего мероприятия сделалась очевидной, а представители различных партий, присутствовавшие на заседании и говорившие высокопарно и многословно, обнаружили теперь свои истинные намерения: каждая политическая сила пыталась завладеть расположением военных.
К концу первого дня заседания, ни к какому ясному заключению собрание не пришло, выводов не последовало. Фронтовики выходили из дворца с чувством смятения и злости, по военной привычке матерно ругаясь.
***
На второй день заседания съезда людей в зале было заметно меньше. Второе заседание по своей сути повторяло первое, и уже к середине дня Николай решил уйти: глупость происходящего злила, а результат съезда, недавно ещё вселявшего хоть какую-то надежду на лучшее, теперь для него был ясен: офицеры никогда уже не получат прежней власти, и его голос здесь ничего не решит.
Выйдя на улицу, Николай задержался на крыльце, нервно покусывая губы от раздражения.
Спускаясь по ступенькам, он вспомнил вдруг совет отца и решил навестить Антона.
Дверь ему открыл Дмитрий Евсеевич. Николая он видел впервые, был с ним по-профессиональному холодно вежлив, сообщил, что Антона дома нет, а где он находится – неизвестно.