– Может быть, родители дома?
– Нет-с, к сожалению… Желаете обождать Антона Алексеевича? – великодушно предложил Дмитрий Евсеевич, скользнув взглядом по Николаю и полагаясь на свой жизненный опыт: Николай внушал ему доверие, к тому же, – офицер… – Проходите…
– Спасибо, но так можно и до вечера просидеть, я лучше пойду. Жаль, конечно…
– Передать что-нибудь Антону Алексеевичу?
– Привет от Николая Листатникова, – улыбнулся Николай.
– Будет исполнено.
– Благодарю.
Николай отправился домой.
Ни Оли, ни отца дома не было. Послонявшись без дела по комнатам, Николай выбрал в шкафу кабинета Петра Сергеевича книгу и прилёг на диван. Но чтение не давалось – мысли возвращались к съезду. Николай закрыл книгу, не вставая с дивана, потянувшись, положил её на журнальный столик, мрачно начал думать о том, к чему может привести наступивший теперь в армии бардак.
Незаметно для себя он уснул, а проснулся от настойчивой трели дверного звонка. Ещё протирая спросонья глаза, едва он только приоткрыл дверь, как услышал радостный вопль Антона, тотчас ворвавшегося в прихожую:
– Колька! Чёрт тебя раздери! – Антон тряс друга. – Здравствуй!
– Привет! Привет! – радостный и растерянный от неожиданности, Николай обнял Антона, чуть ссутулившись над ним, как будто прикрывал его от чего-то или кого-то своим долговязым, худощавым телом.
– Я, как только узнал, что ты к нам заходил, – пулей сюда, – смеясь, выпалил Антон.
Друзья несколько секунд с улыбкой молча смотрели друг на друга.
– Ну, рассказывай: как ты, что ты? – снова хлопнул по плечу Николая Антон.
– Нормально… Вот, в командировку прибыл… – улыбался Николай.
– Нет! Подожди, ничего не рассказывай! – перебил Антон. – Собирайся, едем в ресторан!
Николай слегка замялся.
– Может, дома посидим… Отвык я, знаешь, от светских дел этих…
– Никаких «дома»! Столько времени не виделись! И пусть чёртов свет знает своих героев в лицо, пусть посмотрят на настоящего офицера. Одевайся!
– Ладно, ладно, – смеясь, сдался Николай.
Он надел френч, написал Оле с отцом записку о том, что ушёл с Антоном, предупредил, чтобы не ждали его к ужину.
Антон предусмотрительно не отпустил извозчика и теперь, щедро добавив сверху оплаты «на сугрев», потребовал не жалеть коней.
Швейцар ресторана, очевидно, знавший Антона, вежливо поклонился гостям, услужливо открыл перед ними дверь, из проёма которой друзей обдало волной музыки, смеха, запахами еды.
Войдя внутрь, Антон с порога кому-то помахал, кому-то кивнул, подоспевшему официанту дал короткое распоряжение сделать всё по высшему разряду и, придержав за локоть, предупредил:
– Да смотри: без ваших махинаций со спиртным. Настоящее подавай, понял!
– Обижаете, Антон Алексеевич!
– Вас обидишь, как же! – усмехнулся Антон.
«Высший разряд» включал и посадку гостей за укромный, уютно, за небольшой оранжереей расположенный столик, который скоро начал заполняться закусками; появилось шампанское, коньяк.
– Ну, приступим! – взялся за бутылку Антон.
Николай с интересом рассматривал собравшуюся публику. Среди расфранченных мужчин и их искушённых спутниц ему было не по себе, точно он случайно оказался на чужом празднике. Но несколько выпитых рюмок коньяка сделали своё дело: сняли напряжённость. Оглядевшись ещё раз, Николай заметил трёх офицеров. Они отдыхали одной компанией и, в отличие от него, нисколько не смущались: шумно поднимали тосты, развлекали сидевших с ними благосклонно хохотавших дам. Дамы, судя по всему, были не самой высокой морали.
– А я смотрю, ты уже в новой жизни пообвыкся, – с улыбкой взглянул Николай на Антона, с первых минут отметив его свойское поведение в ресторане и фамильярное обращение с некоторыми из его знакомых, которых они здесь встретили. – Я ведь о том, что ты из армии ушёл, узнал только из письма отца. Очень удивлён был. Я, признаться, ещё в училище, на тебя глядя, думал: Антон определённо генералом будет, задатки есть.
– Интересно! Чего же это ты мне об этом никогда не говорил?
– Чтобы не зазнавался, – усмехнулся Николай.
– Понятно. Проявлял заботу о моей нравственной составляющей, значит.
– Вроде того.
– Ничего, главное, что я в душе генерал, – хохотнул Антон, снова наполнил рюмки. – Участвую в битве за капитал. А насчёт новой жизни, ты прав – пообвыкся. Дело нехитрое… Да и – хочешь не хочешь – надо ведь приспосабливаться к иным условиям существования. Ты-то как? Как революцию встретили у вас?
– А-а-а… – махнул рукой Николай. – Ну её к чёрту! Не спрашивай.
– Ответ ясен, – улыбнулся Антон, протянул рюмку. Они снова выпили. – А здесь, как видишь, все вполне довольны.
– Вижу… И мне это не понятно, если честно. Знаешь, я в Петроград как в другую страну приехал: здесь, как будто даже не знают о том, что война идёт. Царя предали… армию тоже… и радуются. Даже передать не могу, насколько отвратительно мне это видеть…
– Ну, почему же предали? – рассудительно заметил Антон. – Они так не думают, потому и радуются.
– Только не говори, что и ты рад, а то я уйду, – не то в шутку, не то всерьёз предупредил Николай.
Но Антон смотрел на друга серьёзно.
– Я, Коля, хоть и в монаршем духе воспитан, скажу тебе так: не «тянул» возок Николай… Не его это стезя. Мягкий он для политики оказался, а в этом деле скидок не делают… Он, поговаривали, время своё распределял чаще в пользу семьи, нежели служебных обязанностей. И, само по себе, это, наверное, не плохо и даже правильно – для отца и мужа, – но не для человека, облечённого властью – такова суровая действительность. Знаешь, я убеждён, что революцию даже в ту злосчастную ночь можно было придушить жёсткой рукой, силой нескольких верных полков, снятых с фронта, а не расхлястанных здесь, в столице, будь Николай лично в Петрограде. Но он ведь из Ставки сначала в Царское село помчался. А почему?… Да потому что семья его там была – за них боялся. Семью уберёг, а власть потерял. А император должен приоритеты в обратном порядке расставлять. Жестоко, знаю, но по-другому не бывает… Так что, если хочешь знать моё мнение, всё произошло вполне закономерно.
– Что же, теперь, что ли, лучше стало? – глухо спросил Николай.
– Время покажет… Давай не будем об этом больше, – не дожидаясь обострения разговора, закрыл тему Антон, – не для того мы, в конце концов, встретились. Чёрт меня дёрнул спросить.
Он снова наполнил рюмки, с радостной улыбкой посмотрел на Николая.
– Расскажи, друг любезный, лучше, как у тебя дела, почему до сих пор не в академии?
– Не направляют…
– Не направляют, – поддразнивающее повторил Антон. – Зная тебя, это означает: кому-то не угодил. Верно?
– А я – не гарсон, чтобы угождать, – сверкнул глазами Николай, сразу попавшийся на удочку Антона.
Антон рассмеялся.
– Ох, Колька! Чудной ты человек, честное слово. Вот за твоё прямодушие и люблю тебя.
– Ты и сам тем же недугом страдаешь, – нахохлившись, ответил Николай.
– Возможно. Только у меня это, скорее, по глупости, а ты… ты всегда был идеалистом, этаким праведником в миру, а в армии праведникам тяжело приходится, тебе ли этого не знать. Ты этот урок ещё в училище запомнить должен был крепко, когда тебя наш начальник курса возненавидел, за твой всегда презренный взгляд с укором его глупости, мол, я-то сделаю, как вы велите, но это не отменяет того, что вы – болван, господин капитан.
Николай улыбнулся. Пожалуй, Антон был прав: он всегда непросто сходился с людьми, и препятствием тому действительно была его не декларируемая, но всегда и всеми ясно чувствуемая моральная требовательность и к себе и окружающим.
После выпуска из училища, в войсках, офицеры-сослуживцы довольно скоро начали его сторониться: разврату не предаётся, водку пьёт, – как будто одолжение делает, по службе – отличник. Вроде бы и не враг им, и не выслуживается, а чувствуется холодность, дистанция, никого к себе не подпускает, и сам в друзья не лезет.
Начальники тоже относились к Николаю недружелюбно, с опаской, боясь оказаться дураками, как это не однажды бывало в конфликтных ситуациях и словесных прениях с ним, где он, искусно и остроумно переворачивал главный военный принцип начальников-самодуров: я – начальник, ты – дурак, публично их унижал. И ведь не подкопаешься: всё спокойным тоном и приторно вежливо… Офицер толковый, бесспорно, да только как с таким совладать.
Совладали. Перевели его с должности взводного командира командовать полуротой в другом полку. До войны дело было. Командир роты, сдержанно прощаясь, поздравлял с повышением, а в глазах так и светилась радость: «Сбагрили, наконец-то!»
Ничего удивительного в этом для Николая не было. Он, скорее, относился не к «неугодным» офицерам, а к «неудобным». А в армии существует несколько способов избавления от таких (глуповатых или не справляющихся со своими обязанностями в достаточной мере, но неплохих по человеческим качествам; либо вот таких, как он, «чересчур умных»): переназначить в другую часть, пускай даже с повышением – не жалко; отправить на учёбу в Академию или на офицерские классы – тоже не жалко, но такое «избавление» в случае Николая, вроде поощрения его дерзости можно рассматривать, а этого никак допустить нельзя, чтоб другим неповадно было. Нет уж, пусть задумается над своим поведением, правильные выводы сделает, а пока что ещё в войсках помаринуется – глядишь, и дойдёт до него, доедет… Можно ещё, конечно, уволить из армии к чертям, в совсем уж крайнем случае. Да только как такого уволишь, когда у него по всем показателям взвод на образцовый тянет. А вот переназначение в другую часть, поближе к вероятному противнику – самое то. Пожалуйста!
Николай же, уже раз обжёгшись, и к новому месту назначения добирался, мысленно готовясь столкнуться с той же отчуждённостью и непониманием, смиряясь с этой своей, видно, роковой участью.
Но, вопреки ожиданиям, дела у него пошли в гору. Командир роты, невысокий, сухопарый немолодой капитан с пробивающейся сединой сразу приметил нового командира второй полуроты. Опытный военный, он поначалу не мог понять, почему этого добросовестного офицера задерживали в служебном росте, пытался разглядеть в нём «преступные» черты, но в расспросы не вдавался (предпочитал на всё иметь собственное мнение) и сам всё сообразил вскоре.
Он решил лично хлопотать о командировании Николая в академию, о чём обмолвился ему как-то, да только начатое им «хождение по инстанциям», скоро было прервано начавшейся войной – не до «хождений» стало, да и Николаю – не до учёбы. Так и оставил Николай мысли об академии до окончания войны: выживет, даст Бог, – только в плюс ему будет боевой опыт при поступлении на курсы.
Это ротный и направил его в Петроград на съезд. Вызвал вечером в свою землянку, тихим своим сипловатым голосом сказал:
– Поезжайте-ка, Николай Петрович, поглядите на это представление, оцените своим умом, что там да как, и чего ждать нам в дальнейшем.
И вот приготовил Николай для командира вести о своей поездке нерадостные. Впрочем, вряд ли ротный удивлён будет.
– Как с личной жизнью? – спросил Антон.
– Пока никак. Отвоюемся – потом об этом думать буду. А у тебя?
– Также.
– Ну?! – удивился Николай. – Ладно, у меня – жизнь окопная, ты-то чего тянешь?
– Я ж – генерал, – усмехнулся Антон, – вот и ищу генеральшу себе под стать. Ты когда уезжаешь, кстати?
– Завтра.
– Надо же! Хорошо, хоть сегодня встретились. Молодец, что зашёл. – Антон наполнил рюмки, поднял свою, посмотрел в глаза Николаю, с улыбкой сказал: – Я очень рад тебя видеть, Коля.
– И я тебя, – ответил Николай, и тут же ощутил лёгкую примесь досады: чувства его были странно двойственны, и он сам ещё не мог в них разобраться.
Он действительно рад был видеть старого друга, но с сожалением отмечал, что в памяти его держался, видимо, другой Антон, такой же энергичный, нагловатый до тонкой грани между «притягательно» и «отталкивающе», но с простыми понятиями о правде и чести, которые оба они всегда были готовы отстаивать отчаянно… А теперь утилитарные рассуждения друга о жизни безжалостно сметали зыбкие образы памяти о былом, и казалось, будто в обличии близкого тебе человека, живёт человек иной – незнакомый, чужой… Хотя, может, не стоило так преувеличивать, ведь они давно не виделись, а жизнь не стоит на месте… Или это он, Николай, отстаёт в этой жизни и пытается держаться старых вех, тщетно старается не упускать из виду дорожные столбы, которые уже давным-давно должны были промелькнуть мимо.
Он обвёл зал ресторана потяжелевшим взглядом. Нет, эти вехи-столбы не стареют! По крайней мере, для него.
Из ресторана вышли поздно, едва стоя на ногах, поддерживая друг друга. Счёт оплатил Антон, категорически настаивая на этом пьяным бессвязным набором слов.
Неподалёку от ресторана стоял «дежуривший» у злачного места извозчик, который тут же тронул лошадь в сторону потенциальных пассажиров. По взмаху руки Антона приостановился, но моментально оценив его состояние, хотел было проехать мимо – многолетний опыт его подсказывал, что с пассажирами в такой кондиции лучше дел не иметь: то драться лезут, то коляску испоганят, а то и вовсе на дорогу вывалятся на ходу – возись с ними потом.
Но не тут-то было: Антон с удивительным проворством, в два прыжка подскочил к лошади и остановил её, схватив под уздцы. Потом запрыгнул на облучок и подсунул кучеру под нос свой небольшой, жилистый, крепко сжатый кулак.
– Ууу, – промычал он, что означало: «Не дури, дядя!».
Кучер всё понял правильно, глядя в пьяные глаза резвого господина, потрясающего кулаком перед его носом. Матерясь про себя, он успокоился тем решением, что сдерёт с пассажиров плату вдвое больше: всё равно дорогой разморит, убаюкает обоих, уже ничего соображать не будут.
Злобно, хлестанув лошадь по спине вожжами, как будто она была виновата в том, что ему достались такие пассажиры, извозчик повёл на Садовую.
У дома профессора остановился. Антон и Николай, прощаясь, молча обнялись, с минуту посидели, упершись друг в друга лбами, и Николай, спотыкаясь на обмякших ногах, с помощью Антона сошёл с коляски.
Только когда он исчез в подъезде, Антон, вновь отваливаясь на сиденье, буркнул: «Трро…», – и извозчик тронул.
Наутро Николай, ещё не открыв глаза, почувствовал ужасную головную боль. Он тяжело сел на кровати, помассировал виски, попытался вспомнить вчерашний вечер – воспоминания наплывали эпизодами, обрывались, и он совершенно не помнил, как попал домой.
Дверь в комнату тихо приоткрылась, заглянула Оля.
– Да ты не спишь уже, а я крадусь! Доброго утречка вам, братец, – сказала она с лёгким поклоном, злорадно улыбаясь.
Николай с лицом, сморщенным, как от зубной боли, одним прищуренным глазом взглянул на сестру.
– Издеваешься, да?
– Должна же я хоть как-то отыграться за свои ночные мытарства с тобой.
– Так это ты меня уложила?
– А то кто же, домовой? По грохоту на лестнице догадалась, что это ты вернулся… Выбежала на площадку до того, как ты до двери добрался, чтобы папу не разбудить, и втащила тебя.
– Спасибо.
– Тяжёлый же ты, скажу я тебе, хоть с виду и худой.
– Любой человек в бессознательном состоянии тяжёлым становится: тело расслабляется, – пояснил Николай.
– А-а-а, – понимающе кивнула Оля. – А я-то думала, это потому, что я в тебе ещё несколько литров водки тащила или чего другого, что вы там пили…
– Ты, кажется, обещала…
– Ладно, ладно, не буду больше. Как ты себя чувствуешь?
– А по мне не видно?
Николай встал, пошатываясь, побрёл в ванную. Оля вышла вслед за ним.
– Я сейчас аспирин тебе принесу. Есть будешь?
– Нет. Папа дома?
– В клинике. Сказал, вернётся пораньше, чтобы тебя проводить.
Николай, приняв ванну, несколько пришёл в себя. Одевшись, сходил в прачечную за формой, немного прогулялся, потом дома снова отлежался и к приезду Петра Сергеевича и выглядел, и чувствовал себя гораздо лучше, даже аппетит появился. Все вместе сели ужинать перед его отъездом.