– Ну-ка, докладывайте детально, – потребовал Грузнов, оттягивая время, и внутренне напрягаясь.
– Сюда Препятина давай, к столу! – крикнул кто-то, возобновляя гвалт.
– Спокойно! – штурман снова воспользовался зажигалкой не по прямому назначению. – Спокойно. Сначала разберём вопрос составом комитета, а там видно будет: нужен нам здесь мичман Препятин для очных показаний или нет (штурман надеялся всё решить в своей шутливо-дружеской манере, до сих пор его не подводившей).
– Нет, давай сюда его!
– Я и так здесь, – шагнул вперёд Владимир, толканув спины закрывавших его матросов, вышел на «лобное место» – небольшой пятачок палубы перед столом. – Не зря же я шёл сюда.
Грузнов посмотрел теперь на нового офицера с интересом, которого он нисколько не выразил ни в момент представления Владимира перед экипажем, ни позже в кают-компании: прибыл новый офицер, ну и прибыл, подумаешь, событие.
– Хорошо. Так даже правильнее будет, чтобы ложных показаний не было, – проговорил он, нутром чуя доселе небывалый градус накала жаждущих суда матросов: с ним, пожалуй, «его манера» может и не справиться, во всяком случае, усилий потребуется приложить больше, чем обычно. – Что ж, приступим, – снова дал отмашку Грузнов.
Матросы-артиллеристы изложили суть недавнего утреннего происшествия, напирая на «неприятие революционных изменений и оскорбление революции», не особенно, правда, задерживаясь на фиаско Антипова и не во всех подробностях его передавая. Владимир на этот счёт тоже промолчал, посчитал ниже своего достоинства ябедничать.
Выслушав матросов, штурман задал им несколько уточняющих вопросов, потом обратился к Владимиру:
– Вы подтверждаете вышесказанное?
– Подтверждаю, – сказал Владимир, улыбаясь углами губ: ему смешон был этот цирк, который устраивался теперь по каждому малейшему поводу.
– Что же, я здесь ничего криминального не вижу, – заключил штурман. – Мичман Препятин действовал исключительно в рамках Устава, оскорблений никому не нанёс.
Матросы и сами понимали, что формально не правы, но не могли уступить так просто, – принципиальность нового их начальника была им не по нраву, неотомщённое самолюбие зудило.
– Дело не в Уставе, а в том, что он революцию ни во что не ставит! – крикнул кто-то, и снова поднялся многоголосый шум.
На этот раз Грузнову потребовалось больше времени, чтобы успокоить собравшихся. Дождавшись тишины, он сказал:
– Исходя из всего вышеизложенного, мы должны сделать вывод: необходимо согласовать мероприятия политической направленности…
– Погодите-ка, господин лейтенант, – прозвучал басовитый голос старшины команды кочегаров, главного старшины Штыркова, одного из самых старых матросов, высокого, жилистого, с большими натруженными руками. Когда он сжимал кулаки, руки его, с будто резцом вырезанными сухожилиями и мышцами, приобретали вид весьма внушительный и в споре вид их часто становился дополнительным аргументом в его пользу. Старшина вышел из дальнего угла, где молча до того наблюдал за происходящим. Узнав о намечающемся собрании комитета и его причине, он заранее у Проскуренко уточнил подробности происшествия. – По всему выходит, что мы не мичмана обсуждать должны, а тебя Антипов, – он уставил на Антипова свой шишковатый, с глубоко въевшимся в кожу машинным маслом указательный палец.
Собрание притихло. Возражать Штыркову, одному из первых флотских революционеров, не решался никто, и он спокойно развивал свою мысль:
– И совершенно прав мичман, что на твою профессиональную безграмотность указал: во все времена на корабле уважением пользовались те, кто является в первую очередь специалистом в своём деле, а потом уже на все остальные его прелести смотрели… Поэтому первый вывод предлагаю такой: матросу Антипову объявить выговор, как позорящему звание революционного матроса, поставить на вид его слабую подготовку по специальности и проконтролировать исправление этого дела; а второй… что вы там хотели сказать, господин лейтенант?… – обратился старшина к Грузнову.
– Что необходимо согласовать мероприятия политической направленности с мероприятиями общекорабельными и выработать официальный регламент их проведения.
– Это верно, – согласился Штырков. – Это делу не повредит. Стало быть, голосуем. Кто «за» перечисленные выводы? – он первым поднял руку и обвёл взглядом присутствовавших.
Выводы были приняты большинством голосов. Всего три матроса проголосовали «против», два – воздержались.
– Что ж, объявляю заседание закрытым! – подытожил Грузнов и расписался в протоколе.
По окончании заседания Владимир первым вышел из кубрика.
Вернувшись в каюту, он раздражённо снял китель, прилёг на койку, до онемения сжав челюсти. Сердце билось часто, взвинченный, приготовившийся к борьбе организм медленно возвращался к спокойному режиму работы. Владимир проклинал своё ранение, повлекшее переназначение с «Лихого».
Вечером он вышел покурить на верхнюю палубу, снова встретился с Рюхиным. Вернее Рюхин, уже стоя одной ногой на трапе, заметил Владимира, подошёл к нему.
– Не заняты?
– Нет.
– Пойдёмте, поужинаем в одном местечке, там меня штурман должен ждать.
Владимир спустился вниз, предупредил об отлучке Стужина, и они с минёром сошли на берег.
Вечер был тёплым, светлым, шли не спеша, наслаждаясь погодой.
– Неужели после февраля в Гельсингфорсе ещё остались действующие заведения? – спросил Владимир.
– А разве я сказал, что мы идём в заведение? – улыбнулся Рюхин. – Нет, заведений нет. Все те, кто их держали, разбежались от греха в первые же дни, чтобы не служить соблазном для матросов.
Рюхин привёл Владимира в окраинный район города, неподалёку от железнодорожных мастерских.
Скромные, аккуратные двухэтажные домики тянулись стройными рядами. Остановившись перед одним из них, Сергей постучал в окно. Вышел хозяин, нестарый ещё финн, но суровое выражение лица добавляло лет к его облику. Он поздоровался с Рюхиным за руку, взглянул на Владимира, коротко кивнул ему, и пригласил гостей пройти, пропуская их вперёд, чтобы закрыть дверь. Они задержались при входе. Хозяин указал на первую справа квартиру. Владимир заметил, что ход на второй этаж заколочен.
Из глубины квартиры доносился приглушённый мужской голос.
– Штурман Айну развлекает, – с улыбкой пояснил Рюхин, вешая в тесной прихожей фуражку на оленьи рога на стене, служившие вешалкой.
Хозяин повёл их в комнату, из которой слышался голос. Это была небольшая, но чистая кухня. Там за пустым столом сидел штурман, а напротив него, у печи, чистила картошку белокурая девушка. Она взглянула на вошедших гостей, и Владимир сразу определил, что она – дочь хозяина: тот же слегка вздёрнутый нос, тот же широкий разрез изучающих глаз. На лице девушки застыла лёгкая улыбка, с которой люди обычно слушают заведомую забавную ложь.
– Здравствуй, Айна, – поздоровался Рюхин.
– Здравствуйте, – сказал следом Владимир.
– Здравствуйте, – ответила она чистым русским выговором, на мгновение задержав взгляд на Владимире.
– Ну, Ерхо, чем угостишь? – обратился к хозяину Рюхин, присаживаясь к столу.
– Картошка и оленина, – ответил хозяин, чуть растягивая слова, лицом не выражая ничего. Владимиру подумалось даже, что он не особенно-то рад их видеть.
– О-о, царский ужин, – в предвкушении потёр ладони Сергей.
– Осторожнее в выражениях, – сказал Грузнов, – теперь это слово запрещённое…
– Ну, хорошо, пусть будет – королевский. И самогон свой тоже тащи, Ерхо, будь добр.
Хозяин кивнул и вышел, а девушка начала расставлять на столе тарелки, выставила крупно нарезанный хлеб и молодой сыр. Скоро вернулся Ерхо с бутылкой мутноватого самогона, поставил на стол три стакана.
– А себе? – взглянул на него Сергей.
– У меня сегодня ночная смена.
– Ох, Ерхо, матросам бы нашим твою сознательность, глядишь и дельное вышло бы что-нибудь… Ерхо – машинист, – пояснил Сергей Владимиру, разливая по стаканам самогон. – Ну, мир вашему дому, – взглянул он на хозяина.
Ерхо чинно кивнул в ответ, и офицеры, негромко ударив стаканами, выпили.
– Вполне… – оценил самогон Грузнов, ставя стакан на стол, и закусил хлебом. – Мы, Владимир… простите, забыл, как вас по батюшке?
– Алексеевич.
– Так вот, Владимир Алексеевич, мы, признаться, к Ерхо наведываемся не только из-за простой и здоровой крестьянской пищи: и на корабле с голоду не помрём, а вот выпить иногда хочется, есть грешок. Да только в нынешнее время, когда это удовольствие официально запрещено и чего только не гонят предприимчивые дельцы, того и гляди выпьешь какую-нибудь гадость и ослепнешь тут же. Не хотелось бы… А Ерхо нас из своих запасов угощает, можно не переживать на этот счёт.
– Есть и другая причина нашего посещения, да, Гриша?.. – усмехнулся Рюхин и взглянул на Грузнова.
– А я и не скрываю, что сражён Айной, – сказал штурман. – Вот перед вашим приходом как раз снова силки расставлял.
Айна улыбнулась, укоризненно качнув головой.
Рюхин снова наполнил стаканы.
– Что же, стало быть, за Айну, – сказал он, поднимая стакан.
– За Айну! – подтвердил Грузнов и подмигнул девушке, но она, встретившись взглядом с Владимиром, не смеющимся, тоже стала вдруг серьёзной.
– Айна, что там с едой? – спросил Сергей. – А то мы окосеем пока дождёмся.
– Ещё несколько минут.
Скоро девушка поставила на стол небольшие горшочки с мясом и картошкой.
– Садись с нами, Айночка, – сказал Григорий.
– Я не голодна. Мы с отцом уже поужинали, – сказала она и направилась в свою комнату. – Если что-то понадобится, зовите.
Ерхо тоже встал из-за стола, проговорив:
– Пойду вздремну перед сменой.
Сергей вынул из кармана бумажник, заплатил за ужин.
– Спасибо, Ерхо.
Хозяин снова молча кивнул, убрал деньги в карман и вышел.
– Неплохой дядька, – сказал, глядя ему вслед, Рюхин, – несмотря на то, что дремучий и нелюдимый с виду.
– И, несмотря на то, что революционер, – дополнил Грузнов и закурил, немного откинувшись назад от стола, посмотрел на Владимира, спросил: – Ну-с, Владимир Алексеевич, как вам сегодняшнее собраньице-заседаньице? Проняло?
– Не то чтобы проняло, но ощущения познал ранее не испытываемые, – отшутился Владимир, не желая вновь воскрешать злобу. – А кто тот здоровенный кочегар?
– А-а-а… ваш заступник? Штырков, старшина кочегаров, – штурман выдохнул в сторону дым, раздавил в пепельнице окурок. – Он среди матросов пользуется большим авторитетом, как вы поняли уже, наверное. Большевик. С ним ещё человек десять-двенадцать большевизм исповедуют, всё пытаются остальным матросам втемяшить в голову, что революция – это, прежде всего, дисциплина и высокая самоорганизованность.
Штурман снова наполнил стаканы, выпили.
– Хорошенькую же дисциплину они показали в феврале, – заметил Владимир. – А какого политического мнения, в основном, придерживаются офицеры в Гельсингфорсе?
– Разного, – ответил Рюхин. – Есть и сочувствующие революции – в большинстве своём из бывших студентов, естественно заражённых бациллой политической борьбы; и недоучившихся, в связи с войной раньше срока выпущенных из корпусов гардемаринов, тоже грешивших, по молодости лет, видимо, политическими страстями.
– Ну, а те, кто постарше, вроде нас, ни симпатий, ни антипатий не выражают, – сказал штурман. – Берём пример с Ивана Ивановича Ренгартена, флаг-офицера по оперативной части штаба командующего флотом, потому как сам командующий, Максимов, среди офицерства уважение потерял из-за своей ретивости в служении революции. Ещё добрая весть: недавно флаг-капитаном по распорядительной части штаба назначен капитан 2 ранга Щастный, бывший командир «Пограничника» – брата нашего «Стрелка», уважаемый в наших рядах офицер. Он, поговаривают, стал вхож в «кружок Ренгартена», а значит – есть вполне реальные надежды на светлое будущее – объединение подобных людей всегда внушает надежду на лучшее.
– Что за «кружок Ренгартена»? – поинтересовался Владимир.
– Тех, кто, не рубит сгоряча… – помедлив, туманно ответил Грузнов, и Владимир почувствовал, что штурман чего-то не договаривает, видимо, пожалев о своей излишней болтливости с незнакомым, по сути, человеком. Владимир не стал допытываться, возникло молчание.
– Ещё, что ли, самогона попросим? – спросил Рюхин, взглянув на опустевшую бутылку, потом на Грузнова.
– Можно. Я скажу Айне.
– Конечно-конечно, – улыбнулся Рюхин.
Штурман вышел и вернулся через несколько минут с новой бутылкой. Больше разговоров на политические темы за столом не вели.
К концу ужина все трое изрядно запьянели, Владимир, уже чувствую подступавшую грань помутнения сознания, всё же, сообразил сбавить обороты, но это не спасло его от досадной случайности: когда офицеры уже прощались с Айной и толкались в прихожей, выходя из дому, Владимир, неудачно повернувшись, зацепил стоявший на подоконнике горшок с цветком. Горшок со звоном разлетелся вдребезги, из образовавшегося на полу холмика земли, погибельно склонившись, торчал цветок, обнажив с одной стороны тонкую паутину корней.
Айна взглянула на Владимира так, что его, даже пьяного, ожгло, и вспомнились постоянные наставления матери о том, чтобы он воздерживался от выпивки.
Владимир хотел было собрать осколки, но девушка строго прервала его намерение.
– Не трогайте!
Владимир виновато опустил глаза, пролепетал:
– Я принесу вам другой горшок.
– Не нужно, – не глядя на него, ответила девушка.
Владимир первым протиснулся в дверь. Рюхин, чтобы разбавить ситуацию, попытался пошутить, но безуспешно. Грузнов пожал руку Айны, потянулся к ней, чтобы поцеловать, тоже как будто шутя, но девушка проворно увернулась.
Офицеры вышли и направились домой – на корабль.
11
По мере распространения «тезисов» Ленина в народе, триумф его, вопреки ожиданиям, таял, мерк героический ореол.
Почти маниакальное упорство, с которым он пытался доказывать соратникам состоятельность своей программы как единственно реального способа вырвать власть из рук буржуазии, ещё больше отдаляло их от него. Категоричное неприятие Лениным других точек зрения делало любое общение с ним тяжёлым, напряжённым. Его незаурядность стала камнем преткновения в работе партии, недовольство становилось обоюдным. Раздражаясь, он считал своих товарищей глупцами, политически близорукими людьми. То, что для него было очевидным, для них требовалось разжёвывать и доказывать. Каждый вечер Надежде, супруге, приходилось выслушивать его возмущения.
Она не пыталась успокаивать мужа или, тем более, переубеждать, только молча слушала его язвительные речи с меткими обзывательствами в адрес некоторых своих товарищей, и постепенно он успокаивался, хмурый и злой садился за стол, вновь брался за работу, до поздней ночи просиживая за написанием своих трудов, всю энергию направляя на это.
Петроград переживал жестокие дни. Эйфория свершённой революции постепенно рассеивалась, а ситуация в городе и стране нисколько не улучшалась. Правительство правило, но не управляло. Рабочие то и дело объявляли забастовки: социально-экономическое положение государства по-прежнему было критическим; новое правительство не выполняло своих обещаний, да и не было в состоянии их выполнить.
На улицах городов процветал бандитизм, а на фронтах с каждым днём росло число дезертиров.
Как бы кощунственно это ни звучало, – Ленина всё происходящее оживляло, вызывало злорадный азарт – всё идёт ему на руку: пускай ещё беды и нужды хлебнут, не хотят понять по-хорошему – поймут по-плохому!
Снова все силы были брошены им на культивирование его программы в сознании людей, звучавшей в простых коротких лозунгах так заманчиво: «Землю – крестьянам!», «Рабочим – хлеб!», «Народам – мир!», «Вся власть Советам!».
И упорство его, наконец, стало приносить первые всходы, дело сдвинулось с мёртвой точки: граждане вновь стали обращать своё внимание в его сторону. Утраченное влияние постепенно возвращалось. Теперь только вовремя и точно нужно нажимать правильные рычаги, чтобы поскорее разогнать локомотив ненависти народа к Временному правительству.