– А если я не пройду?
– Выкручивайся сам, юнец.
Они с лошадьми подошли к воротам, где при входе стояли милесы и проверяли прибывавших. Пришлось простоять в очереди часа четыре.
– Имя и цель прибытия в Рим? – спросил стражник у грека.
– Я, Меланкомос, Олимпийский чемпион и чемпион Римских гладиаторских игр.
– Да, точно, я тебя знаю! С прибытием, чемпион. – улыбнулся милес и пропустил его.
– Имя и цель прибытия в Рим? – спросил уже стражник у Туллия.
– Я, Клитус, а это моя рабыня Опойя. Давно мечтал увидеть самый лучший город в мире!
Несколько милес уставились на него, внимательно изучая.
– Только лишь увидеть? – вновь спросил страж. – Есть документы подтверждающие твое имя, гражданство и собственность на эту рабыню? Откуда ты? Что у тебя в мешке на плече?
– Я? Я из Греции… и я потерял где то папирусы…
– Вечные отговорки! Здесь каждый третий без документов пытается попасть в Рим. И знаешь, что мы в таких случаях говорим?
– Что?
– Следующий!
– Нет, нет, прошу! Мне очень надо попасть в Рим. Я ради этого и приехал из далекой Греции.
– Чтобы просто увидеть Рим, да?
– Не совсем.
– А что тогда?
– Хорошо, я скажу. Просто мне шестнадцать лет, и я не хотел об этом во всеуслышание говорить…
– Да говори уже шестнадцатилетний греческий атлет.
– Я приехал посетить лупанарии. Да, лупанарии. Все в Греции говорят, что в Риме лучшие простибулы во всей империи.
Милесы рассмеялись.
– А тебе мало твоей рабыни? – хохотал стражник. – Или ты любитель оргий?
– Да, любитель.
– Эх, где мои шестнадцать лет!?
И милесы вновь расхохотались.
– Я вам дам денарии, но не за вход в город, так как взятки незаконны, а за то, что вы мне подскажите, где самый лучший и чистый лупанарий.
– Сколько?
– Десять.
– Шестьдесят.
– Сорок.
– Но на лошади нельзя ездить по городу в дневное время, так что придется ее оставить на стоянке лошадей и оплатить содержание.
– Не проблема. Вот вам ваши монеты. Так какой здесь лучший лупанарий?
– А нам откуда знать? Мы порядочные римляне. – и вновь хохот. – Сам ищи.
Туллий оставил лошадь и отправился с Опойей внутрь города по дороге Субуры (clivus Suburanus). Он осматривался по сторонам в надежде найти своего друга грека, но того и след простыл.
– Куда мы пойти, господин? – спросила Опойя.
– Надо бы найти мансион[55]. Ты, наверное, очень голодна!?
– Ничего страшного, господин.
– Вообще-то нам надо к сенатору на Квиринал… – начал вспоминать план города. – Так, значит, мы сейчас на Эсквилине… Отлично, это соседний холм. Правда, встреча назначена на завтра. Ладно, пойдем сразу на Квиринал и поищем жилье заодно.
Дороги за пределами Рима были просто колоссальные: широкие, 12 локтей, выложены булыжником, вдоль них разрастались могилы и усыпальницы римлян. В самом же Риме дела обстояли иначе. Улицы, в большинстве случаев, до сих пор оставались простыми проходами (angiportus) или тропинками (semitae), ширина которых 7 локтей. Узость проходов усугублялась тем, что они делали еще больше извивов, потому что на «семи холмах» им приходилось взбегать или спускаться по весьма крутым склонам, откуда и происходит слово clivi – спуски, присвоенное многим из них clivus Capitolinus, divus Argentarius и другим. Наконец, ежедневно загрязняемые мусором из прилегающих инсул, они не содержались в том хорошем состоянии, в каком предписал им Диктатор[56] Юлий Цезарь в законе, вышедшем после его смерти, а кроме того, вовсе не всегда были снабжены тротуарами и мостовой, которые тогда же попытался им навязать диктатор. Этот закон гласил: «Собственникам жилья, чьи строения выходят на общественную улицу, необходимо чистить ее перед входом и вдоль стен, иначе штраф». Тогда же собственники придорожных инсул получили разрешение пристраивать на верхних этажах балконы. На деле же этот закон не слишком-то и пытались выполнять, так как грязь и мусор лежали повсюду. В общем и в целом, улицы Рима образовали скорее хаотическое нагромождение, нежели сколько-то стройную систему. Они никогда не рвали связи со своими отдаленными корнями, продолжая сохранять верность традициям, лежавшими в основе их – тогда еще деревенского – возникновения: тропы, по которым могли передвигаться только пешеходы (itinera); подъезды, которыми могли пользоваться карруки в один ряд (actus) и, наконец, такие дороги, на которых могли разъехаться или обогнать друг друга две карруки (viae).
Юлий Цезарь осознал, что на столь крутых, узких и оживленных улочках движение каррук, неизбежное в связи с удовлетворением потребностей сотен тысяч жителей, привело бы среди дня к мгновенной закупорке и было бы источником постоянной опасности. Этим и объясняются радикальные меры, на которые он пошел, что и знаменуется его посмертным законом. После восхода солнца и вплоть до самых сумерек перемещение каррук внутри Рима более не допускалось. Те, что вошли сюда в течение ночи и оказались застигнуты рассветом прежде отправления, имели право лишь на то, чтобы стоять пустыми. Это правило, впредь не отменимое, допускало лишь четыре исключения. На улицы допускались: в дни торжественных церемоний – карруки весталок, царя священнодействий и фламинов; в дни триумфа – карруки, без которых нельзя было обойтись в процессии победы; в дни общественных игр – те карруки, которых требовали эти официальные празднования. Кроме этих случаев, определенных весьма точно, в Риме было разрешено передвигаться лишь пешеходам, верховым (когда нет праздников), обладателям паланкинов и портшезов[57]. Так что неважно, идет ли речь о бедных похоронах, отправляющихся в путь с наступлением вечера, или о пышной погребальной процессии, начинающейся среди бела дня, будут ли впереди следовать флейтисты и рожечники, а позади – нескончаемая вереница родственников, друзей и наемных плакальщиц (praeficae). Мертвецы, помещенные в свой собственный гроб (capulurri) или на простых носилках, которые несли на себе vespillones, отправлялись к костру, где им предстояло быть сожженными, или к могиле, где их прах должны были предать земле.
После пожара 64-го года от Р.Х., во время которого погибла большая часть города, Нерон вознамерился вновь отстроить уничтоженные огнем строения по более разумному плану: улицы стали прямы и широки, дворы открыты, здания из мрамора и не выше определенной меры, лицевая сторона их была украшена портиками. Меры, предпринятые императором, касались, главным образом, некоторых наиболее показных центральных улиц. Коренной перепланировки столицы предпринято не было, что вряд ли было возможно также и в силу густоты заселенности Рима и запутанности его стародавних кривых улиц.
Далее, после пожара 80-го года от Р.Х., когда опять пострадал Рим, император Тит начал улучшать дороги и улицы, а теперь уже за дело взялся и Домициан.
На данный момент создавалось впечатление, что абсолютно весь город перестраивается, так как на каждой улице велись строительные работы либо реконструкции. Шум и гам были слышны со всех сторон. Неудивительно, что многие граждане просто закрывали уши руками и так шли по своим делам. Повсюду царили оживление и беспорядочная толкотня. В тавернах полно народу после того, как их открывают и удлиняют выставленными наружу лотками. Здесь же, прямо посреди проезжей части, бреют своих клиентов брадобреи. Сюда идут разносчики из trans Tiberim[58], меняя на стекляшки свои пакетики с пропитанными серой спичками. Там, торговцы, охрипшие из-за того, что им приходится зазывать глухих ко всем призывам клиентов, выставляют на обозрение дымящиеся колбасы в горячих сосудах. Тут же, прямо на улице, пытаются перекричать весь город школьный учитель и его ученики. С одной стороны, меняла звенит на нечистом столе своими запасами монет с портретом Домициана, с другой золотобит, работающий с золотым песком, сдвоенными ударами постукивает блестящей киянкой по камню. На перекрестке зеваки, собравшиеся в кружок вокруг заклинателя змей, выражают ему свое восхищение. Повсюду звучат молотки медников и голоса нищих, пытаясь разжалобить прохожих именем Юпитера или, скорее, воспоминаниями о множестве жизненных трагедий. Причем, судя по их рассказам, все они воины-герои знаменательных битв, бывшие чемпионы гладиаторских боев или члены бывших царских и императорских родов.
Прохожие же продолжали течь непрерывным потоком, не обращая внимания на препятствия. Весь без исключения город вывалил наружу, люди перли друг на друга, кричали и толкались, по солнцу или в тени. Впереди идущая толпа, не давала идти быстрее Туллию и Опойи, будто специально замедляя шаг. Толпа, что за ними, наступала им на пятки. Кто-то толкал их локтем, другой пихал брусом, третий тянул за тунику, пытаясь ее порвать, четвертый трогал торс и щипался. Конечно же в такой толчеи легко работалось воришкам.
Минуя все эти препятствия, Флавий с рабыней оказались на Квиринале – самом высоком холме среди всех семи холмов вечного города. Он был назван в честь Квирина – италийского бога, считавшегося обоготворенным прародителем Ромула, основателя Рима. Недолго блуждая улицами, они очутились возле виллы сенатора. Туллий почесал затылок, решаясь постучать в двери или нет, решил все же не злоупотреблять гостеприимством и только хотел было уйти, как услышал педисекв[59]:
– Дорогу сенатору Гнею Сервию!
Паланкин сенатора остановился прямо у входа на виллу и оттуда выглянул Гней:
– Туллий? Ты рано!
– Да, я понимаю, просто я только приехал и должен был проверить адрес…
– А то я вдруг тебя решил обмануть! – дополнил сенатор.
– Нет… это не так… – засмущался тот.
– И конечно же ты голову не покрыл, как я советовал и спокойно разгуливаешь по Риму в поисках приключения, да?
– Нет… я…
– Где остановился?
– Сейчас буду искать мансион.
– Понятно. – и сенатор вылез из паланкина. – Заходи, у меня переночуешь.
– Нет, благодарю! – отказался Туллий. – Я не хочу быть обузой никому.
– Сами боги прислали меня домой именно в то время, когда ты здесь стоял. Судьба ли это? Так что заходи, пока тебя не обнаружили.
– Сенатор, ты явно меня переоцениваешь. Кроме Домициана и его близкого окружения меня никто не знает в лицо.
Через ворота пронесли пустой паланкин, а за ним прошли педисеквы и Сервий с гостями. В саду виллы три фонтана струились между статуями античных героев. За ними расположился неглубокий бассейн. Вилла представляла собой прямоугольное строение длиною в стадию, с большим перистилем[60] в центре и двумя выступающими корпусами. Западный выступ с террасой и бельведером обращен к Марсову полю. Помещения нижнего этажа заглублены в землю. Вдоль коротких сторон здания находились жилые кубикулы, а вдоль длинных – криптопортики и коридоры. Вилла имела ступенчатый силуэт, так как ее верхние этажи несколько отступали от края, образуя террасы с портиками и экседрами.
– Проходите, будьте как дома. – произнес сенатор, приглашая в атрий.
– Очень красивая вилла, мне нравится. – сделал комплимент Туллий.
– Благодарю! Приятно это слышать от человека, который вырос во дворце. Тем более я заплатил за нее огромную сумму в пятьсот тысяч денариев. Ведь старая родовая наша вилла погибла в огне три года назад. – После чего обратился к рабам: – Подготовьте кубикулу для нашего почетного гостя. – и вновь спросил у Флавия: – Твою рабыню отправить к остальным рабам или с ней будешь спать?
– Буду с ней.
– Что за шум, отец? – появилась девушка с большим животом и в тонкой палле.
Если бы не живот, то она была бы эталоном римской моды. Тонкие черты лица, огромные голубые глаза и светлые волосы, придавали облику этой семнадцатилетней девицы красоту богини.
– А, Лукина! – засветился от радости Гней. – Познакомься, это Туллий Флавий, приемный сын божественнейшего императора Тита Флавия!
– Так значит, это ты меня сделал вдовой? – странно спросила девушка у Туллия.
Флавий замешкался. Здесь же появилась Оливия:
– Опять ты? Ты мне приносишь несчастье с самого первого момента, когда украл у нас лимоны.
– Мне жаль, что я лишил вас лимонов… и Авла. – строго выговорил Туллий.
– Да, лимоны было жаль. – рассмеялся сенатор. – Моя дорогая супруга хотела сказать, что она сильно перенервничала в ту кровавую ночь на вилле и все же хочет высказать благодарность Туллию Флавию, за то, что он спас наш род от Авла. Да и дочь так радуется. Если бы не ты, то, мне кажется, она и сама его зарезала бы вскоре.
Лукина тоже рассмеялась.
– Авл хотел отравить тебя, супругу убить, а… – начал было Флавий.
– Я знаю. – спокойно перебил его Гней. – Мне все донесли. Авл даже успел Домициану послать письмо, о котором я не знал. Пришлось было выкручиваться перед императором, как мог, и теперь цезарь дал мне время до календ сентября, чтобы я принес твой труп, иначе меня казнят.
– Что? – поразился Туллий. – Как так?
– Отец? – испугалась дочь. – Что ты такое говоришь?
– Это правда, Гней? – спросила Оливия.
– Правда, но не бойтесь. У меня есть план.
– Сдать меня? – поинтересовался Флавий.
– Нет, что ты. – улыбнулся Сервий. – Я все устрою, но нужна какая-то вещь… может быть есть у тебя то, что дарил тебе когда-то Тит? Или особые знаки на теле, какие-то особенности?
– Есть. – и Туллий вытащил свой серебряный кинжал. – Это родовой кинжал Флавиев. Предсмертный дар моего отца.
– Да, я помню, ты уже показывал мне его.
– Но я не могу его отдать, это все, что осталось у меня от Тита. Он бы не простил мне…
– Сынок, я все понимаю, – положил ему руку на плечо. – но на кону не только твоя жизнь, но и всей моей семьи. Мы должны сделать так, чтобы Домициан тебя похоронил и забыл раз и навсегда. Только когда он успокоится, мы сможем придумать идеальный план его убийства. Нанесем удар тогда, когда он меньше всего будет ожидать. Но для этого нужны жертвы, и мы все чем-то пожертвуем.
– Как ты разыграешь мою смерть? – Туллий протянул кинжал Сервию и тот взял его.
– Позже узнаешь, а пока можешь отправиться в кальдарий, помыться с дороги и отдохнуть в кубикуле.
На обед Туллий вышел в белой тоге, одолженной Гнеем. Он возлег за столом и лишь молча наблюдал, как семья Сервиев общалась между собой и шутила. Мысль была одна: «Какие же они счастливые, когда есть близкие и любящие их люди». Сенатор заметил грусть на лице Флавия:
– Туллий, попробуй к рыбе вот этот соус гарум.
– Благодарю, я люблю гарум. А он с чем?
– Анчоусы, уксус, соль, оливковое масло, перец и вино. – ответила за супруга Оливия. – Это Гней их любит. А я люблю с тунцом. Моя дочка с моллюсками и ароматными травами. Вообще, если бы вы только знали, как тяжело этот соус делается…
– Мама, ты уже сто раз об этом говорила. – закатила глаза Лукина.
– Это тебе я говорила, а вот Туллий, наверное, не знает. Так вот, гарум готовится из крови и внутренностей рыбы путем ферментации, которая проводится в неглубоких каменных колодцах под действием солнца в течение трех месяцев. Соусом гарум является прозрачная жидкость, которая образовывается на поверхности рыбной субстанции. В городах его не производят из-за сильного специфического запаха. Да и продают его всегда запечатанным в маленьких глиняных сосудах.
– Очень поучительно, Оливия. – произнес Сервий. – Только эти рецепты интересны лишь женщинам.
– И это говорит сенатор, который все про все должен знать!?
– Думаю, в сенате вряд ли начнутся слушания по поводу приготовления гарума. Тебе надо создать женский сенат.
Все, кроме Оливии, рассмеялись.
– Матроны лучше бы управляли империей, чем вы, любящие гулять налево и направо, мужчины.
– Не нервируй меня, дорогая супруга, а лучше займись своими домашними делами. – довольно строго сказал Сервий. – Я pater familias[61] и делаю всегда только то, что считаю нужным и необходимым.
Оливия хмыкнула, встала и гордо удалилась.
– А соус действительно хорош. – попытался разрядить обстановку Туллий.
– Завтра у нас будет серьезное собрание, поэтому мою супругу отправлю в театр Марцелла. – не то сам себе, не то всем объявил Гней. – Лукина, если хочешь, можешь с ней поехать.