К сожалению, я не имею возможности высказать сколь-нибудь компетентное мнение по поводу исполненных вещей.
Могу заявить лишь,
что Чайковский блестяще провел свою генеральную тему – «…а счастье было так возможно, так близко»,
что Ипполитов-Иванов прекрасно нарисовал картины на тюркские темы,
что Мясковский, уподоблялся пьяному повару, неудачно ощипал оркестр как курицу и сварил невкусный бульон.
Но заявить это, значит не сказать ничего. Извини. Не спец. Нужно много опыта для интелектуального осознания музыки. Мой опыт заключается в 16 симфонических произведениях, которые я слушал по 1…2 раза.
Этого очень, очень мало.
Час тому назад закончил исправление досадной описки, сделанной мною в дипломном проекте. Описка была пустяковая: для её исправления потребовалось всего около трёх суток. Исправил. Получил большое удовлетворение и головную боль.
Теперь пишу письмо. Это мой отдых. Заслуженный.
Смотрел кинофильмы «Шахтеры» Юткевича и хронику «Волга–Москва» Чикова.
Довольно нудная вещь Юткевича доставила мне много удовольствия: блеск композиционного и фотографического мастерства и сложность панорамных построений спасли для меня безнадёжно потерянную для рядового зрителя картину. Правда, фильм обладал незаурядной долей ума, но, к сожалению, растерял его на мелочах.
«Волга–Москва» – фильм во всех отношениях назидательный: он показал штокмановский размах работ в реальных условиях и штокмановские результаты этой работы. Продолжая разговор о Штокмане, нельзя пройти мимо этого фильма. Иллюстрация сокрушительная для всех обвиняющих Штокмана в фантастике.
С точки зрения выполнения – картина при всей её неровности и незавершённости требует больших похвал: изящество в кадрах необыкновенное для хроникального фильма; более того, большое количество художественных фильмов может позавидовать вкусу и умению авторов.
Например, «Пётр I», сцена тревоги в фильме «Волга–Москва» по силе изображения превосходит аналогичную сцену наводнения в Петербурге.
Мои письма почти сплошь состоят из суждений о произведениях искусства. Дополнительно я могу рассуждать о печах и стекле, но это тебе неинтересно.
Прочее – описано в газетах.
Продолжим. После годового (примерно) перерыва был в театре. «Горе от ума» в постановке известного тебе Собольщикова-Самарина с участием известных тебе актёров Белоусова и Мартыновой.
Ну, хорошо: и поставлено хорошо, и играно хорошо, и декорации хороши. Только нет художественности. Профессионализм налицо, а художественности нет. Прочёл Грибоедова актёр – будто слесарь сработал замок, без души, без особой заинтересованности. А душа в искусстве нужна. Не нужна она в жизни, а здесь спутали. Кажется, не пойду в театр ещё год.
Поздравляю с получением командирского чина. Продолжай радоваться. Поздравляю с 20-й годовщиной Октября.
Привет от наших. Я не передавал их в каждом письме, потому что копил, чтобы грохнуть сразу. Рука плохо пишет. Наверное, не разберёшь. Кончаю. Устал очень от бессонных ночей.
18 письмо от 15 ноября 1937 года
Первый снег. Вот и зима.
Иногда заходит медлительный Владимиров. С любопытством я наблюдаю, как этот ранее скучный человек приобретает интересные черты. Пагубная страсть его к рассуждениям, сдерживаемая теперь растущей скукой, приняла более строгий, логический характер. А логика, как известно, ценное и, к сожалению, опасное качество. Он не живёт, а служит, по его собственному определению. Я ему не верю: за время пребывания в армии он сумел сдать, и отлично, большое количество академических дисциплин пединститута.
Вот где корни его интеллектуального роста. Был, например, у меня вчера.
Долго жевали мы сено отвлечённых сентенций. Потом он ушёл в непромокаемом пальто всепобеждающей скуки.
Приехала Ревекка Семёновна из Киева и просила, если пишу, передать тебе привет. Она очень грустная. Вероятно, от одиночества. Странно видеть красивую девушку до такой степени одинокой и неблагоустроенной. Такие живут иначе. С фейерверком. Во время разговора я обратил внимание на её взрослость. Да, да. Все мы стали взрослыми. И я, и мой друг, и Юрий Константинович Лебедев, и таинственная, но не для меня личность Маврин. И все мы одиноки. Только не тяготимся, а ищем одиночества в отличие от Ревекки Семёновны. Все мы злы, но не настолько, чтобы безумствовать. Все мы скучны, но в степени наслаждения скукой. Блеск реплик и ажурная вязь формальной логики моих знакомых – инерция жизни, а не жизнь. Сам я нахожусь в фазе констатирования фактов, не больше: взорвись под моими ногами бомба, я, кажется, лишь поведу бровью на оторванной голове и констатирую, что под моими ногами взорвалась бомба, – факт реальный и не подлежит сомнению.
Я хожу на празднества, потому что не так стар, чтобы сидеть дома, но не веселюсь, ибо недостаточно молод.
Констатирую. Читаю «Клима Самгина» с большим наслаждением. Это типичная русская вещь с её себяискательством и общей тревогой оттолкнула меня один раз, но теперь я её одолею, несмотря на большой объём при незначительном свободном времени. Ум – вот что привлекает меня в этой несколько сыроватой книге. Может быть, я вернусь ещё когда-нибудь к характерам и событиям книги – сейчас, впереди ещё два солиднейших тома, рано писать об этом.
Так как в этом письме не было истории с моралью, спешу восполнить пробел хотя бы ссылкой на известную басню о том, как грозилась синица море зажечь.
Означенная синица, разумеется, море не зажгла, но собрала колоссальное количество зверья, жаждущего воспользоваться результатами предполагаемой операции. Не имея возражений к тексту басни, я не согласен с её моралью, осуждающей действие синицы. На мой взгляд, синица вела себя весьма трезво, вскрыв валовую глупость зверья, поверившего нелепице. Я полагаю, ты не будешь возражать против новой трактовки гениального творения русского баснописца.
Заключение – традиционный отзыв об очередном кинофильме.
«За Советскую Родину», режиссёры братья Музыкант.
Великолепная тема фильма о беспримерном походе Антикайнена в тыл белофиннов настолько обеднена молодыми, но уже безнадёжными режиссёрами, что становится в разряд витринной бутафории. Жаль, очень жаль испорченный увлекательный материал фильма.
Ожидаю новую интересную работу Михаила Ромма «Ленин в Октябре». Многообещающая вещь.
Привет от наших.
19 письмо от 28 ноября 1937 года
Вернулся из Москвы. Она шумит ещё больше. Я не люблю этот город, успешно потерявший своё старое дрянное лицо, но не успевший ещё создать нового. Наш тихонький город милее моему сердцу, если позволительно выразиться столь банально. К сожалению, очень скоро придётся его покинуть ради неизвестных и уже нелюбимых мест работы, примерно месяца через три. Впрочем, расставание не будет сопровождаться сентиментальными эффектами бенгальского характера, т.к. я поклоняюсь великому богу целесообразности, а он не любит подобных фокусов.
Не суди, я всегда кому-нибудь поклоняюсь. Этот большой недостаток, пожалуй, мне можно будет простить, потому что мои боги не допускают фанатизма. Фанатизм же я рассматриваю как величайшее преступление рода человеческого. Его нельзя оправдать подобно другим порокам. Лицемерие – сияющая добродетель рядом с фанатизмом. Просьба не путать фанатизм с энтузиазмом. Некоторые путают эти далёкие друг от друга понятия.
В Москве слушал симфонический концерт, посвящённый советскому композитору Прокофьеву: Четвёртая симфония, Второй скрипичный концерт и Вторая сюита из балета «Ромео и Джульетта».
Этот оркестр не умрёт: остроумно оркестрованные, умные вещи его доставляют большое удовольствие слушателям. Дирижировал сам Тонкий, вертлявый, лысеющий мужчина за 40. Дирижировал смешно. Впрочем, за музыкой не видна его нелепость.
В другой раз слушал «Чио-Чио-Сан» в филиале Большого. Я не буду распространятся об этой известной и, я полагаю, в своё время восхитившей тебя опере. Хочется отметить лишь исполнение заглавной роли. Артистка, фамилию которой я забыл, столь тепло и лирично подала образ Баттерфляй, что я был изумлён глубиной трактовки музыки Пуччини. До этого неоднократно я слушал арии Чио-Чио-Сан, был неоднократно удовлетворён исполнением. А теперь чувствую: не так – нужно лучше. Должно лучше.
В филиале Большого познакомился с женщиной. Обыкновенная женщина. Служит. Так как муж в этот день работал ночью, пригласила зайти выпить чаю. Предупредила: остаться можно только до 5 часов утра. Я любезно отказался. Разочарование. Мне кажется – это человек, которому стало утомительно скучать. Я ей благодарен за лёгкую и остроумную беседу в антрактах.
Московский зритель так же не слушает оркестровых мест оперы, так же хлопает дешёвым эффектам, так же бежит перед концом в гардеробную. Школьницы так же благоговеют перед душкой-тенором и ведут себя весьма нелепо.
По-прежнему не удивляйся искусствоведческому направлению писем. Философствовать в письменном виде тяжело. Хотя я уверен в том, что адресат разберётся в мыслях, но любопытствующие могут исказить и переврать самые кристальные заключения. Вот почему, ещё раз подчёркиваю, мои письма носят лишь вынужденный искусствоведческий характер. Вынужденный в силу неумения моего точно выразить мысль свою. Скажи по совести: не скучно?
В отличие от «Петра I» «Пугачёвым» остался доволен. Оставляя в стороне слабую кинематографическую сторону фильма, нужно отметить её политическую и историческую стороны: показ причин обречённости пугачёвского восстания весьма удовлетворительно разрешён сценаристом (Ольга Форш) и режиссёром (Петров-Бытов).
Дипломная работа медленно, но верно продвигается вперёд. Интересные места пройдены, подъём сменился некоторой апатией. Усталость – дополнительная тому причина. Консультант пока доволен. Посмотрим, что будет дальше.
Перечитал письмо. Очень скучное. Перо, денно и нощно скребущее по бумаге, устало. Попробую написать лучше, потом.
20 письмо от 9 декабря 1937 года
Прошлый раз мною легкомысленно было обещано более интересное письмо. Поверь, я хотел бы выполнить обещание, но трудность этого предприятия очевидна. Вот почему я начинаю со скромной просьбы не рассматривать эти строчки как более интересные. Я же пущусь, для начала, в лёгкую полемику с твоим замечательным письмом, особенную красоту которого я отношу на счёт сломившей тебя болезни. Полемика не моя специальность, но поскольку она способствует установлению пресловутой системы фраз, я приемлю её с удовлетворением.
Прежде всего я опротестую зачисление меня по рубрике скептиков. Сомневаясь в целесообразности сомнения, я не могу отнести себя к лику упомянутых опереточных злодеев. Если хочешь, поставь меня на полочку сторонних наблюдателей или помести в уголок, покрытый древней пылью сентенциозной иронии. Это будет тоже не верно. Впрочем, вот более точный адрес: «нет, не ненависть, а великая нелюбовь посетила моё сердце». Это из «Хулио Хуренито», моей детской забытой библии. На этом разреши покончить с так называемым личным вопросом.
Моё отношение к окружающим исчерпывается этой вредной часто цитируемой фразой. Кстати, костюмчик «Хулио Хуренито» давно стал мне узок, но талантливость книги по-прежнему не отрицаю. Я не исповедую и не проповедую идею Эренбурга.
Так вот: об одиночестве, поскольку и мной, и тобой задет этот часто перелопачиваемый вопрос. Недавно заходил к моей знакомой. Первая любовь, когда было 17. Женщина не красивая, но обаятельная. Ищет одиночества. Поскольку поиски её ограничены кругом толпы, я усомнился в успехе поисков. Заходил снова. Оказывается, она не ищет, а бежит одиночества. Не нашла, но уже бежит. Потом снова заходил. Опять новость. Живёт и, обрати внимание, не замечает одиночества. Очень хорошо. Искала, но не нашла. Не найдя – бежала. Бежав, не замечает. Я говорю: ханжествуете?
Сначала рассердилась, затем, вскинув ресницы, они у неё длинные и она ими прекрасно пользуется, созналась: ханжествую, спекулирую на утончённости. Я дал ей рецепт неотразимости. Вообще, я охотно даю рецепты. Они редко делают вред, но всегда бесполезны.
Ты спрашивал о Нине. Что я могу сказать о юной особе, кроме того, что она юна. А о Елене ничего не сообщу, событий с ней не произошло, а мысли её боюсь исказить до неузнаваемости. Лучше потом: сильные духом не исчезают.
Милиционер тащил за шиворот напроказившего мальчишку. Тот орёт: не хватай, не при царском режиме. Когда он вырастет, узнает – действительно, не при царском режиме. А может быть, не вырастет? Кто его знает.
Книжку Перельмана обдумай хорошенько. Я разумею последнюю главу об относительности. Это прекрасное популярное изложение парадоксального учения. Я говорю парадоксального в истинном, а не в искажённом смысле. Парадокс, повторю, кажущаяся нелепость. Когда обдумаешь, напиши: гениальное творение человеческого разума должно доставить тебе неисчислимые удовольствия, даже в том изложении, какое имеется в книге.
На этом заканчиваю краткое письмо: общая усталость, на которую я не жалуюсь, но о которой вторично упоминаю, не позволяет мне формулировать мысли.
156 страниц дипломной работы закончены. Дай бог ещё натянуть с полсотенки и чертежи. Работой недоволен: если бы было время, можно было бы лучше. Но времени нет. Нет.
21 письмо от 26 декабря 1937 года
Человек без эмоций – фикция: все люди достаточно эмоциональны. По-разному: одни выращивают возникшее чувство, другие стараются погасить его, третьи проходят мимо. Последнее скверно. Садовники от эмоции представляют собой в большинстве милых лириков. Иногда – матёрых фанатиков. Это хуже. Пожарники от эмоций, большей частью, люди докторальные. Я хорошо их знаю: язык их умнее мыслей их. Как правило.
Одна знакомая особа, пользующаяся большим успехом в стеклодувных кругах, заболела. По ходу болезни потребовался рентгенографический снимок головы. Я хотел бы иметь на столе снимок черепа популярной особы. Зрелище весьма философское. Вместо хорошенькой головки – гнуснейшего вида пустой череп.
Обещал возвратиться к «Климу Самгину». Не могу: книга настолько большая по мысли, что нет возможности даже бегло охарактеризовать её кратким замечанием. Для меня до «Клима» Горький был просто талантливым писателем, после «Клима» – он не просто талант, но талант воспитанный.
В этом свете печальна судьба «бесценных слов транжиры и поэта» Владимира Владимировича: у него был немалый талант, который он не сумел образовать.
Самому Климу симпатизирую, но об этом потом.
Несмотря на протест с твоей стороны, я всё же коснусь быта: не потому, что быт – моя тайна, а потому, что у меня нет быта. Впрочем, лгу: сегодня я ходил в баню, очень понравилось.
Лучше я поделюсь с тобой впечатлением от новой инженерной работы Ромма «Ленин в Октябре». Осторожно оставляя в стороне содержание фильма, я разрешу произнести несколько «О!» по поводу формального мастерства авторов.
Особенно хороши, помимо полного ансамбля актёров, геометрическая и световая композиция в кадрах. Ромм и его правая рука оператор Волчек запроектировали фильм на очень высоком эстетическом уровне. Знаменательно то, что это их третья работа в кино явилась третьей удачей. Небывало, но факт: не талант, но ум и культура.
Всё должно придти к своему концу. Так и дипломной работе приходит конец. День защиты – в феврале будущего года. Это нелюбый мне день: он принесёт с собой волнение (радость, горе), а состояние напряжения не для меня, я предпочитаю серые будничные дни без радости, без печали.
Будущее моё темно.
Сначала катают по Москве на автомобилях. Потом, вероятно, Тьму-Таракань в качестве прозы. Байдуже, как ты говоришь: мне всё равно. Тьму-Таракань, так Тьму-Таракань.
Ты хотел видеть Пугачёва сквозь призму романтики. Извини, но это нелепая затея: мужик есть мужик. В фильме, по-моему, он достаточно романтизирован.
Давно ожидаемый мною разгром Мейерхольда доставил мне удовольствие не меньшее, чем доставляли его блестящие постановки.
А вот и стихи. Это хорошие стихи неизвестного мне автора:
Почему ты пришла ко мне, ты как смерть бледна?