На лицах остальных офицеров легко читалась неприязнь к Стаффорду Певереллу, но было в их глазах что–то ещё. Может, страх? Мог ли этот неприятный, заносчивый и подобострастный тип представлять угрозу для кого–либо? Нет, подумал я, и всё же что–то в нём заставило меня похолодеть.
Позже я спросил Джеймса Вивиана, отвечал ли его дядя взаимностью на презрение Певерелла. Ответ Вивиана был неспешным и осторожным: реакция человека, не желающего доверяться врагу, но делающего это против воли. Да, чувство было взаимным, сказал он, и ещё умноженным вдесятеро. Их неприязнь друг к другу была такой сильной, что Вивиан даже обвинил казначея в убийстве Джеймса Харкера. Но снова всё обдумав, когда схлынула первая волна горя, лейтенант решил, что, скорее, это Харкер убил бы чванливого, высокомерного Певерелла, чем наоборот. Однако глаза моего собеседника рассказывали иную историю, и я знал, что однажды мне придётся докопаться до причины отчуждения между казначеем и другими офицерами.
Одного уоррент–офицера недоставало на собрании, и когда после завтрака остальные разошлись по своим делам, я спросил Вивиана:
— Так где же капеллан, лейтенант? Преподобный Гейл, верно?
— На берегу, не иначе, — пожал плечами Вивиан. — Он вернётся к воскресной службе, сэр, по крайней мере, обычно возвращается. Вопрос только, сколько пользы принесёт служба Фрэнсиса Гейла нашим бессмертным душам.
«На берегу, — подумал я, — без разрешения капитана?»
— И чем занимается преподобный Гейл на берегу?
— Капитан Харкер дал ему разрешение, сэр. Он считал, что чем меньше времени преподобный проводит на корабле, тем лучше. — И впервые за наше знакомство Джеймс Вивиан слегка улыбнулся. — А на счёт того, чем он занимается на берегу, капитан, что ж — он обходит святые места. По утрам он обычно молится в «Красном льве», днём — в «Борзой». А вечером, если пастор ещё стоит на ногах, праведность приводит его в «Дельфин».
«Пьяница, во флоте ради денег», — писал герцог Йорк.
Это опечалило, но вовсе не удивило. Во флот неизменно попадали священники худшего сорта: те, чьих сил по какой–либо причине не хватало на собственный приход на суше, или чей приход был так беден, что им приходилось дополнять ничтожную церковную десятину почти столь же ничтожным флотским жалованием. Капеллан на «Хэппи ресторейшн», Геддес, семидесятилетний старик, был почти глух. Он проповедовал на тему одного невразумительного стиха из Экклезиаста пять воскресений подряд, после чего я получил подписанную всей командой петицию, и мне пришлось провести с ним очень неловкую и очень громкую беседу. Из всей несчастной команды его гибель в пучине стала благословенным избавлением для него и для остальных. Несколько лет спустя горемычной команде одного корабля привелось отдать свои бессмертные души в руки некоего Титуса Оутса, осуждённого клятвопреступника, несостоявшегося иезуита и содомита. Позже он прославился как человек, лгавший в лицо королю и чуть не погубивший монархию своим воображаемым папистским заговором с целью убийства Карла II. По сравнению с ним пьяница вроде Фрэнсиса Гейла выглядел вполне безобидным. Как мало я тогда знал!
Я угрюмо приготовился провести очередной день, полный нудной бумажной работы — неотъемлемой части в жизни капитана военного корабля. Кому–то может показаться, что командование кораблём — это сплошные слава и приключения: паруса наполнены ветром, шпаги наголо, пушки раскалены, вперёд к победе и почестям! Я тоже так когда–то думал. Фантастически приукрашенные истории дяди Тристрама об успехах моего деда были тем немногим, что помогло мне смириться с горьким разочарованием от назначения во флот вместо столь желанной службы в гвардии; а еще понимание, что только приняв назначение, я смогу остановить мою верную и яростную Корнелию от попытки при первой же возможности обратиться с просьбой к его величеству или к его высочеству и наверняка угодить под арест как голландская шпионка. На деле же на подвиги и славу уходит совсем немного капитанского времени. Вместо этого оно подчиняется неумолимому бою корабельного колокола, отмечающего каждые полчаса. Когда пройдут четыре часа и наступит смена вахты, всякий на борту (кроме капитана, разумеется) должен пробудиться или уснуть, или перейти на другое место, согласно вахтенному расписанию. Как счастлив человек на суше, который зависит лишь от рассвета и заката и свободен от этой тирании времени, предписывающей ему всегда быть в определённом месте в определённый момент! К тому же большая часть службы во флоте проходит на якоре в скучном стоянии на рейде в ожидании ветра, отлива, пресной воды или свежего продовольствия. Львиная доля работы капитана заключается в чтении нудных отчётов своих подопечных и создании на их основе не менее нудных рапортов собственному начальству. Разве удивительно, что вместо этого я мечтал о роскошном мундире и звонкой славе офицера–кавалериста, желал подобно отцу пуститься галопом по полю бессмертия к славе? А так мне пришлось сесть за стол Джеймса Харкера и подготовить руку к труду над длинными письмами королю, герцогу Йорку и мистеру Пипсу из Адмиралтейства (а также, неофициально, жене, матери и брату). Я настроился провести несколько часов с казначеем в изучении корабельных бумаг. Нас ждали бесконечные декларации, списки и расчётные книги — и это в те безмятежные дни, когда упомянутый мистер Пипс и его приспешники еще не успели превратить военный флот в чистилище из официальных бумаг.
Однако, сидя перед листом, пышно озаглавленным: «Ваше Величество, покорно прошу разрешения доложить», я заметил Вивиана, маячившего в дверях.
— Что–то ещё, лейтенант? — спросил я.
Неприязнь всё так же ясно читалась на лице молодого человека, но, преодолев себя, он заговорил:
— Сэр, та записка, что получил капитан Харкер. Вы не думали о ней больше?
Я признался, что нет. Затем, чтобы умиротворить его, достал и положил её на стол. Слова остались прежними, как и моё отношение к ним.
— «Капитан Харкер. Побойтесь Бога, сэр, вспомните о Его милости. Не сходите сегодня на берег», — прочёл я вслух, сохраняя нейтральный вид и сухой тон. — Требование бояться Господа и не забывать о его благодати трудно считать доказательством убийства, мистер Вивиан.
— Посмотрите, как это написано, сэр, — сказал он. — Взгляните на слово «Его». На букву «е».
Записка была и вправду необычной. Она походила на попытку школьника изменить почерк, пользуясь левой рукой, чтобы писать развязные тайные послания юной деве. Я посмотрел на букву «е». Вот оно! Я тупо уставился на Вивиана.
— Это не заглавная буква, сэр, — сказал Вивиан. — Это не «Его милость», а «его милость».
Он был прав. При внимательном изучении «е» в «его» была в точности такой же, как в «Харкер».
— Да, «его милость». Герцог — к тому же герцог не королевских кровей и не носящий титула «высочество»? Герцог Альбемарль?
— Если я не ошибаюсь, капитан, это герцог давно почивший. Его милость Джордж, герцог Бекингем. Убитый здесь — в Портсмуте.
— Ладно вам, мистер Вивиан, это старая история. Наверняка слишком древняя и неясная, чтобы служить предостережением об убийстве.
— Может быть, и так, для большинства людей, сэр. — Лицо юноши было мрачным. — Но мой дядя впервые вышел в море с Бекингемом, в экспедицию к Ла–Рошели в двадцатые годы. Он был его слугой. Он же был одним из тех, кто держал умирающего герцога. Дядя сказал мне однажды, что кровь Бекингема обильно текла по его рукам и рубашке. «Вспомните о его милости». Значение записки таково: «Вспомните, как ваш господин Бекингем умер в Портсмуте, Джеймс Харкер, что случится и с вами, если вы сойдёте на берег».
В течение следующих трёх дней, пока ветер упрямо дул не в ту сторону, я погрузился в заботы, неизбежные при вступлении в командование новым кораблем. Я угощал обедами офицеров. Это было отвратительно: Стэнтона и Пенбэрона ничто не интересовало кроме их собственных занятий, тогда как гнусный Певерелл демонстрировал свою принадлежность к высшим слоям общества тем, что ел и пил с огромной охотой, проливая на подбородок не меньше половины угощения. Малахия Лэндон тем временем получал удовольствие, втягивая меня в разговоры, целью которых было выставить напоказ моё невежество в науке мореплавания, он даже попытался убедить меня, что риф–бант — это шёлковая лента, ритуально повязываемая вокруг грот–мачты для удачного путешествия.
Один раз я ответил на любезность капитана Джаджа, пригласив его на «Юпитер», где Дженкс не ударил в грязь лицом, пусть и без надушенных излишеств плавучих хором. Курятины было вдоволь, сельди — в избытке, да ещё отличный пирог из дичи, за которым последовали хлебный пудинг и несколько бадей пунша, всё подано на оловянной посуде с монограммой «ДХ». Вивиан оказался обладателем отличных светских манер, и я начал испытывать удовольствие от его компании. Что бы он ни думал о новом выскочке–капитане, сам он был человеком благородного происхождения: вышел из семьи старых корнуольских дворян, и состоял в родстве с епископом Эксетерским, одним адмиралом и несколькими законниками в Канцлерском суде. К счастью, за всю трапезу Джадж задал мне лишь несколько заискивающих вопросов о службе моего деда на море. Всё остальное время он провёл в серьёзных разговорах с Вивианом на неясные навигационные темы, дав мне повод вновь задуматься о глубине собственной безграмотности и о предсмертных муках «Хэппи ресторейшн».
В другое время я проводил неизбежные по долгу службы встречи с начальником верфи и вице–губернатором города, включающие щедрые возлияния за здоровье короля. Казначей Певерелл, очевидно, считал, что лучшим способом заслужить добрые рекомендации нового капитана было разъяснять сему капитану как можно медленнее и педантичнее каждую фразу в каждом клочке бумаги, касающемся корабля. Никто так не обращался со мной со школьных времён, когда старый Мервин сочетал гнев со снисхождением к хилому недорослю, чья полная неспособность постичь поэзию Вергилия заставляла нас обоих долго трудиться после звона школьного колокола. Моя неприязнь к казначею усилилась, и я начал опасаться, что он способен на убийство человека посредством смертной скуки или же долгого воздействия своего дыхания.
Потом были ещё общие сборы и индивидуальные проверки, когда я спускался на нижнюю палубу и старался выглядеть серьёзным, пока боцман Ап показывал мне прохудившиеся гамаки и неаккуратно уложенные рундуки или изобличал большую часть команды как богохульников, пьяниц или тех и других разом. Одним из моих постоянных занятий было обязательное регулярное чтение Дисциплинарного устава всей команде, призванное служить предостережением о жестокой каре, ждущей каждого, кто нарушит строгий свод законов военного флота. На таких собраниях я старался держаться одновременно блестяще и убедительно, но выглядел, наверное, всего лишь как лист на ветке под октябрьским ветром. Я не мог не встречаться взглядом со своими былыми спасителями: Ползитом, Тренансом, Тренинником и остальными, смотревшими на меня с явной смесью жалости, презрения и (в случае Тренинника) полного недоумения. Чернокожий Карвелл обладал сбивающей с толку привычкой тихо насвистывать себе под нос во время чтения Дисциплинарного устава, но, помня судьбу, постигшую, быть может, с его помощью прежнего хозяина в Виргинии, я решил оставить это без внимания. Что касается Парика, загадочного француза, называющего себя портным Роже Лебланом, то он, похоже, смотрел на любое событие на корабле как на отличное развлечение и улыбался всякий раз, слушая кровожадное перечисление поводов для порки и смертной казни, которое было основной составляющей нашего Дисциплинарного устава. С течением времени я падал духом все больше, а шанс заслужить уважение команды казался таким же далёким, как берега древнего Китая.
Тем не менее, даже мне было ясно, что трудами боцмана Апа и Мартина Ланхерна, формально и не только, на корабле поддерживалась хорошая дисциплина; поэтому, когда Вивиан попросил разрешения сойти на берег с целью расследования смерти дяди, я не счёл нужным ему запретить. Это послужит мне передышкой от его диких подозрений и, главное, от его простой и спокойной компетентности, так ярко контрастирующей с моим закоренелым невежеством.
Преподобный Гейл так и не появился. Не появился и Кит Фаррел.
Состоялось, однако, одно относительно желанное прибытие. Я трудился над вторым письмом герцогу Йорку, когда помощник боцмана вызвал меня на шканцы. Усилиями двух взмыленных гребцов от Портсмута к нам тяжко продвигалась лодка. Она глубоко сидела в воде, поскольку везла то, что я распознал как мой долгожданный рундук, один из обычных моих сундуков (гораздо бо́льших размеров и потому неожиданный) и жутко страдающего зеленолицего Финеаса Маска.
Даже после того как Маск и всё имущество были водворены в мою каюту, заставив вспотеть нескольких членов команды, я не смог вытянуть из него ни слова. Он сидел за столом, потягивал из кружки кипячёную воду — что само по себе говорило о тяжести его состояния — и слегка качал головой. Поскрипывание досок корабля и мягкий плеск волн о корпус, два основных звука, сопровождающих жизнь в море, похоже, вселяли в Маска ужас неминуемой гибели. Наконец, не издав ни звука, он сунул руку за пазуху и достал два письма, оба написанных знакомой рукой, и третье, на котором неизвестным мне чудовищным почерком было выведено: «Кап. М. Кувинтону, чириз благорожего лрд. Ривинсдина из Риввинсдин–Хауса в Лондуне».
Я начал с письма брата, в котором тот сообщал, что король и герцог довольны моим вступлением в командование, и в завершение добавил: «Брат, посылаю тебе Маска. Я думаю, он нужен тебе больше, чем мне, потому как, говорят, трудно найти хорошего слугу в море, и при всех его пороках он достаточно хорош. Кроме того, если бы он продолжал помыкать мной здесь, я, наверное, убил бы его, а так путешествие по морю может прибавить немного смирения ему и его желудку. Благослови тебя Бог во всех твоих начинаниях, Мэтт».
— В море, в мои–то годы. — Маск поднял на меня горестный взгляд. — Если б Господь наш желал послать Финеаса Маска в море, он проследил бы, чтоб я родился селёдкой.
— И кто теперь заботится о моём брате в Рейвенсден–Хаусе? — спросил я.
— Он уехал в аббатство к вашей матери. Капитан Ван–дер–Эйде вернулся на корабль. Так что графу не придётся иметь дело с бесконечными восторгами из Веере. Он ещё хочет просмотреть бумаги поместья со старым Баркоком. Говорит, что потерпит стряпню экономки пару недель или больше, а потом возьмёт с собой одного из её сыновей, чтобы научить его службе в лондонском доме. Видимо, он считает, что я умру в плавании, и судя по этой лодке из Портсмута, думаю, он прав.
Я рассмеялся и позвал казначея. Певерелл качал головой и облизывал губы, явно расценив задачу внести Финеаса Маска в судовую роль в качестве капитанского слуги как не уступающую всем подвигам Геракла вместе взятым. Если бы взгляд Певерелла мог убить, я был бы мёртв, как Джеймс Харкер. Наконец, после долгих протестов и несколько раз настойчиво упомянутых имён «Пипс», «герцог Йорк» и «король Карл» он убрался прочь делать свою работу.
Я распечатал второе письмо, от Корнелии, написанное лёгкой любящей рукой в неловком стиле, характерном для голландки, не знавшей ни слова по–английски, пока ей не исполнилось семнадцати. Здесь были подробности о едких выходках матушки, о Баркоках и о Корнелисе, которого срочные новости заставили внезапно вернуться на корабль. Он уже отплыл из Гринвич–Рич с теми самыми сильными западными ветрами, что не выпускали «Юпитер» из Портсмута. Корнелия воздержалась от банальных слов о том, как сильно скучает по мне — я знал об этом и так, сам скучая не меньше. Но не выразить своё беспокойство о моей безопасности она не могла, как и всегда. Мне только исполнилось восемнадцать, и мы виделись лишь однажды в доме её дяди в Брюгге (он и моя мать, задумавшие этот брак, были представлены друг другу в туманном прошлом), когда я отправился во всём своём блеске биться за герцога Йоркского и испанцев в дюнах под Дюнкерком. Мы ещё даже не были помолвлены, но она распекала меня от рассвета и до заката, пока не получила обещания глупо не рисковать и вернуться к ней невредимым. Что я и сделал, если не считать пары царапин и раны поперёк рёбер — немалое достижение в битве в Дюнах — такого избиения не бывало со сражения при Каннах. Мы бежали от несуразного альянса фанатиков из армии нового образца в шлемах–черепахах и французских мушкетёров короля, которые, к явному неудовольствию союзников, крестились на мощи, что несли впереди них священники.