«Интересно, а что со мной сделают? — гадал Кирилл. — На руках потащат, на оленя навьючат или добьют? Сам-то идти я не могу... Или уже могу? А вот фигушки — не дождётесь! Хотя могут сделать волокушу и заставить пленных её тащить... По камням и болотам, через ручьи и речки?! Конечно, а что такого? Кому-то я здесь сильно нужен... Но Петруцкому меня пока не сдали... Может, не узнали — у меня же лицо изуродовано? Чёрт побери, но надо же умирать или сопротивляться по-настоящему, иначе станешь как эти ясырки!»
Учёный начал строить планы на ближайшее будущее — решительные и грандиозные. Вскоре все они дружно рухнули. А виной тому стала... муха.
День выдался на редкость тёплым, и Кирилл довольно долго созерцал, как это милое насекомое — одно из первых — вьётся вокруг него, как ползает по шкурам, которыми он укрыт. Учёный смотрел-смотрел да и понял вдруг, что скоро этих тварей станет много — очень много!
«Вся моя одежда, подстилка и одеяло перемазаны... В общем, испачканы тем, что так любят мухи. Они в ЭТО яйца откладывают. А через несколько дней из яиц вылупляются личинки — белые такие червячки. Опарыши называются. Шустрые такие, подвижные... Окуней на них хорошо ловить... И плотва, бывает, клюёт... Кирюха, по тебе — по живому — БУДУТ ПОЛЗАТЬ ЧЕРВИ!»
Это было совершенно (абсолютно!) неприемлемо. Не менее неприемлемой была и мысль попросить женщин вымыть его как следует и постирать одежду. В общем, в пору повеситься, но не на чем.
Кирилл знал, что является чьей-то частной собственностью, причём не Кузьмы и не Мефодия, а какого-то незнакомого мужичка, который явно был подставной фигурой. Со своим «ясырём» хозяин никогда не разговаривал и даже близко к нему не подходил. Тем не менее в обозе он иногда появлялся и что-то давал чужим женщинам, которые «обслуживали» Кирилла. Во время очередной кормёжки учёный попросил мавчувенку:
— Передай ему... Ну, который приходит... Передай, что мне нужен Кузьма. Его тут, наверное, все знают.
— Ку-зима?
— Ну, да: Кузьма! Просто покажешь на меня пальцем и скажешь по-ихнему: «Хочет Кузьма». Запомнила? Повтори!
Бывший острожный кат явился на другой день к вечеру. Он уселся на землю возле нарты, на которой лежал Кирилл, и расслабленно подставил лицо весеннему солнцу:
— Благодать-то какая, Господи! И комара ишшо нет... А и смердит же от тебя, паря!
— Ну и что?
— Как это «что»?! Хозяин твой проигрался в конец. Тебя вот заложить решил, да никто не берёт — не жилец, говорят. Мне, значить, обчество поручило проведать, так ли? Я и зрю: ясырь-то жив, да уж больно вонюч!
— Врёшь ты всё...
— Вру, конечно, — признал Кузьма. — По что звал... Кирюха?
— Помыться мне надо, — зажмурившись от стыда, сказал Кирилл. Он никогда не думал, что унижение может быть прямо-таки ослепительным. — И одежду помыть.
Кузьма молчал довольно долго, нежась на солнце. Наверное, он смаковал чужое унижение, а может быть, просто что-то обдумывал.
— Помыться, гришь... — раздумчиво протянул бывший кат. — Вона ручей-та — мойся.
— Но я... — пробормотал Кирилл. Закончить фразу моральных сил у него не хватило.
— Осилишь, коль допекло! — уверенно заявил Кузьма. — Срок твой давно вышел — на дыбу по-новой можно.
— Одежда... Мне самому не отмыть...
— Знамо дело — столь времени под себя гадил! Таперича и ангелы Божьи не отмоют, — признал кат, а потом — после долгой паузы — посоветовал: — Выкинь!
— Что ж мне, голым... жить? — оторопел Кирилл.
Кузьма, приподняв бровь, посмотрел на него с некоторым интересом:
— Одёжку те сыскать не мудрено... А чем расплатишься? Я ж не купчина какой, чтоб милостыню подавать!
— Слушай, Кузьма... — Кирилл глубоко вдохнул и выдохнул воздух — он мог уже это себе позволить. — Слушай! Ты...
Густо уснащая текст матом — старинным и «новодельным», — учёный высказал собеседнику всё, что он думает о сложившейся ситуации и о Кузьме лично. Основная мысль его речи заключалась в следующем: или дайте подохнуть спокойно, или объясните, зачем понадобился — хватит издеваться над человеком!
— Хватит, гришь? — изобразил разочарование Кузьма. — А я-то, дурень, для тебя железа припас — лёгонькие такие, махонькие! От, думаю, как комар да овод в лет пойдут, ручки-та тебе и закую — сзади, конечно. Хлопот на копейку, забавы на рупь, верно? А ты — «хватит»! Я ж и не начинал ишшо!
Бывший кат замолчал, явно смакуя собственную власть над бессильным, но агрессивным собеседником. Он как бы давал Кириллу возможность пофантазировать, оценить возможные варианты развития событий. Наконец он продолжил:
— Ладно — на всё Божья воля! Сказывай, откель у тя крест? Когда на дыбе у меня висел, кажись, его не было.
Кирилл чувствовал себя решительно не в состоянии «играть» с этим человеком. Точнее, совсем и не человеком. Однако сознание собственного бессилия вызывало злость, и он ляпнул, не подумав:
— Крест от Онкудина!
— Однако... — Кузьма вдруг стал серьёзным, глумливость в голосе исчезла. — А змей где?
— Не твоё собачье дело! — сломя голову кинулся в атаку Кирилл. — За всё ответишь, сволочь!
— Эт за что же? А? — всерьёз озаботился кат. — Ну, сказывай, чем мы тя обидели? Богу душу твою не отдали — в этом вина наша?
Учёный слегка растерялся: «На самом деле я должен быть благодарен этому Кузьме — он мне, по сути, жизнь спас. А всякие там моральные обиды и унижения, как говорится, к делу не пришьёшь. И потом: этот бывший палач обладает мощным... „магнетизмом”, что ли? У него большой опыт по извлечению из людей скрываемой истины. Стоит ли связываться? А, была — не была!»
— Дело мне творить надо, а ты препятствуешь! — выдал Кирилл.
— Ну, скажем, творить, акромя дерьма, ничо ты пока не можешь, — вполне резонно заметил Кузьма. — А чо за дело-та? Али секрет?
По знакомым интонациям в голосе Кирилл понял, что кат опять начал с ним «играть» — что-то он сказал не то или не так. Рисковать дальше явно не было смысла.
— Ладно, Кузьма, не люб ты мне — скрывать не буду. Однако же что есть — скажу, а ты уж сам смотри.
И Кирилл рассказал практически всю правду о своём знакомстве с Лукой Палёным. В заключение он заявил, что решил взять на себя миссию погибшего покрученника в расчёте на будущую признательность этого загадочного Онкудина.
Кузьма довольно долго молчал, обдумывая услышанное. Потом проговорил раздумчиво:
— От ить как оно оборачивается... Нутром чую, не врёшь ты, паря. И то сказать, кишка у тя тонка мне-то врать! А пустой ты, паря, — как есть пустой. Ни с тобой, ни за тобой силы нету — можно хоть щас в землю зарыть, и никто не хватится, никто предъяву не сделает. Только сдаётся мне, что в самом тебе силушка имеется, да и Бог тя любит. Скажи-ка мне, как на духу, про Шишакова. Чай ведаешь, а?
— Да! — пошёл ва-банк Кирилл. — Атамана таучины убили, и всех его людей порешили. Я же их и подучил, как служилых кончать сподручней, и на бой вывел!
— Ты-то?!
— Ага. Главным начальником выбрали и слушались меня! Только таучины — они ведь такие... Война кончилась, добычу поделили и про командира забыли. Они подчиняться не любят, без начальников живут.
— И опять чую, не врёшь, хотя сё и дивно, — почесал бороду Кузьма. — Ладно... Одежонку — какую ни на есть — мы тебе справим. За харчи не обессудь — что сами едим, то и дадим. Не лежи тока — шевели лапами, а то ить до скончания века увечным останешься!
Кузьма ушёл, а Кирилл долго лежал, глядя в весеннее небо. В его сознании, в его мыслях воцарилась полная, стерильная, звенящая пустота. А потом в этой пустоте оформилось что-то округлое, мягкое, бесконечно тёплое и родное. Эта мягкая теплота давала абсолютный покой и защищённость, ведь она была больше всего на свете, она и была всем светом. Кажется, во всём этом ещё присутствовали руки — большие, ласковые, бесконечно сильные...
Кирилл недолго нежился в этом глюке. Он как-то плавно перетёк в другой «ролик», из детских снов — на сей раз хорошо знакомый, почти привычный. Атака. Солдаты с ружьями идут в рост. Они приближаются. Их надо остановить — от этого зависит всё. Но они не останавливаются, не падают — они приближаются. И нарастает, сдавливает, захлёстывает чувство беспомощности, неотвратимости беды, обречённости. И вдруг как луч света острое осознание: «А я могу! Я знаю, ЧТО надо делать или КАК надо делать...» В этом не было ничего личного, направленного на собственное возвеличивание или спасение. Он чувствовал себя безликим или безличностным обладателем спасения для всей вселенной добра и радости. Ему надо только смочь, успеть, превозмочь, осилить что-то. И он куда-то устремился, чувствуя, что не успевает, или не дотягивается, или не додавливает, что ли... В общем, облечь в слова эти смутные, но такие конкретные образы было очень трудно.
Кирилл открыл глаза. Вытер пот со лба — по привычке левой рукой. А потом поднёс к глазам свою правую кисть. Долго рассматривал грязные, согнутые в разном положении пальцы. Он смотрел на них, смотрел, а потом левой рукой свернул всё это безобразие в кулак. Раздался хруст и скрежет. Или ему это только показалось, потому что мир взорвался ослепительной болью. Не отирая слёз, не дожидаясь, пока боль утихнет, Кирилл развернул правую ладонь — без помощи левой руки! Средний и безымянный пальцы до конца не разогнулись — так и остались наполовину согнутыми. «Годится! — удовлетворённо улыбнулся Кирилл. — Если не начнут слушаться, я их просто отрежу!»
Некоторое время он «играл» со своей правой кистью: сгибал и разгибал пальцы — все вместе или поврозь. Это была ещё не работа, а только подготовка к ней. Он приучал себя к боли, точнее, старался вернуться в то недавнее состояние, когда она почти уже не страшна, когда её заведомо больше, чем можно вытерпеть. Наконец он понял, что почти готов к продолжению жизни, и подвёл итог сделанного: «На пианино мне уже не играть — совершенно точно. А вот держать нож или копьё, наверное, смогу, и становиться левшой не придётся. Но самое главное — это кулак. Он получается!»
Примерно час спустя Кирилл встал на ноги. Точнее, было несколько секунд, в течение которых он СТОЯЛ на ногах.
Остаток дня он сражался с собой, он глумился, издевался над своим телом как изощрённый мазохист. Понимание пришло под вечер — оно проломило наконец все подсознательные щиты и барьеры. Проломило и стало конкретным и чётким, как скала. Он — калека. Он — инвалид. От прежнего Кирилла, способного сотню раз отжаться на кулаках, пробежать «для разминки» десяток километров, перемахнуть через трёхметровый забор, его — нынешнего — оделяет бездна. Преодолима ли она? Возможно... Но эта бездна не пуста — она до краёв заполнена болью и унижениями — физическими и моральными. Совсем не факт, что стоит туда лезть, стоит начинать этот путь...
Стоит? ДА!
«Вот так, Кирюха, вот так... — мысленно погладил себя по голове учёный. — Не получается из тебя нормального героя романа! Ты в этом мире второй год, и что же? То тебя на дыбу подвесят, то на костре поджарят, то по башке треснут, а теперь и вовсе в фарш перемололи. А ты изображаешь из себя птицу феникс — всю дорогу воскресаешь. Только тем и занимаешься... Всё никак не сдохнешь... Ну, теперь-то ты влип „не по-детски“... Ничего: ты живучий, ты выберешься! Выберусь? Это почему же? А потому... А потому, что КТО-ТО ЖЕ ДОЛЖЕН ДАВИТЬ ЭТУ МРАЗЬ?!
Да, должен... Но — не поэтому, если честно. Просто где-то там — на краю тундры — меня ждёт Луноликая. Да, ждёт — МЕНЯ!!»
На другой день Кириллов «хозяин» приволок в обоз груду каких-то лохмотьев. Женщинам вручили две иголки, маленький клубочек ниток, и они принялись за работу. Ещё день спустя великий воин, начисто отмытый ледяной водой, примерял обновки. «Костюмчик», сварганенный из засаленных кусков замши и давно облысевших оленьих шкур, сидел на нём, наверное, не очень хорошо — как на пугале. Только Кириллу до этого дела не было, поскольку он пребывал в очередном шоке — после созерцания собственного обнажённого тела. Увы, он слишком хорошо представлял, как должны выглядеть нормальные «боеспособные» мышцы.
Войско двинулось с места только недели через две. К тому времени Кирилл уже довольно шустро передвигался — на уродливых самодельных костылях. Первый переход был длинным — километра два-три. Авангард начал разбивать новый лагерь, вероятно, даже раньше, чем арьергард снялся со старого. На следующий день ситуация повторилась, только криков, мата и зуботычин было значительно больше. На третий день... На третий день с утра был объявлен «общевойсковой» сбор. Кирилл на него, конечно, не пошёл, но вскоре узнал, что там проводилась массовая публичная порка — батогами. По её окончании Петруцкий воткнул в землю палку и объявил, что, когда тень от неё будет «вот тут», он лично запорет «до смерти» всех, кто ещё будет «здесь», а не «там». Приём подействовал — лагерь был свернут значительно быстрее и, соответственно, пройдено расстояние, наверное, вдвое большее, чем накануне. В процессе сборов служилые, злобно матерясь, выбрасывали всё лишнее. Это «лишнее»; впрочем, не залёживалось: вещи немедленно растаскивали мавчувены.
Со временем ритм движения наладился — километров 10-12 в день при отсутствии на пути серьёзных препятствий. А препятствий встречалось немало — в основном реки. По сути дела, войско теперь двигалось вслепую. Высылаемые на разведку пешие отряды мавчувенов, усиленные несколькими икутами, обычно не возвращались. Иногда потом в тундре находили их тела с многочисленными дырками от стрел и копий. Получить информацию от местного населения тоже не удавалось — за полным отсутствием такового. В лучшем случае на пути россиян встречались спешно покинутые жителями маленькие летние стойбища таучинов. Выйдя на берег какой-либо значительной реки, войско начинало двигаться вверх по течению в поисках удобного для переправы места. Через день-два история повторялась, так что маршрут, наверное, был зигзагообразным и всё время забирал куда-то к югу.
Снег, кроме многолетних снежников, растаял, вода сошла, тундра зазеленела и украсилась множеством цветов. Из всего этого ботанического многообразия российских воинов в основном интересовали иван-чай, щавель и дикий лук. Со сбором даров природы у служилых постоянно возникали проблемы, поскольку покидать колонну на марше или лагерь на стоянке без спроса не разрешалось. Кирилл умилился почти до слёз, когда узнал, что народ не только поедает зелень с превеликой жадностью, но и торгует ею друг с другом по «безналу», а также даёт ею взятки (подарки) начальству.
Наверное, кругом вовсю чирикали птички, пищали пищухи и перекликались евражки, но Кирилл слышал в основном чавканье воды под ногами, хорканье оленей и мат служилых — не считая гудения комаров, конечно. «Много» этих насекомых стало сразу — словно они сидели где-то в засаде. Потом их стало «очень много», но не надолго, потому что следом наступило обычное летнее состояние тундры, когда для оценки количества кровососов термины «много» — «мало» не используются, а говорится просто, что «комар есть». Это означает, что любой обнажённый участок кожи мгновенно покрывается серой копошащейся массой в несколько слоёв. Дымокуры и дёготь, которым многие мазались, помогали плохо. Реальное облегчение приносил только ветер. Как только он поднимался, народ первым делом начинал справлять нужду — чтоб без мук, чтоб по-человечески.
Публичные порки батогами участились. Били в основном мавчувенов — они теряли оленей. Русским, вероятно, дела не было до того, что удерживать контроль над животными, когда их заедают насекомые, целое искусство, что содержать их в это время нужно в подходящих местах, а не в каких придётся, что наконец жители тундры не используют летом оленей в качестве транспорта вовсе не по своему тупоумию.
Кое-что положительное в этой ситуации для Кирилла всё-таки было. Обилие комаров он переносил сравнительно легко — словно родился и вырос в тундре. В отличие от большинства русских, он даже не страдал от бессонницы, а если и страдал, то вызвана она была причинами внутренними, а не внешними. Кроме того, на ночёвки теперь останавливались обычно на возвышенных, продуваемых ветром местах. Древесная и кустарниковая растительность если и присутствовала поблизости, то в очень незначительном количестве. Соответственно, топлива для приготовления пищи всем не хватало — в лучшем случае чуть подваренное мясо вкушало только начальство. Рядовой состав плевался, матерился, но сырым мясом брезговал и жил впроголодь. Когда становилось невтерпёж, куски мяса пытались обжаривать на пучках шикши, рододендронов или на веточках сырой ольхи и карликовой берёзы. Встретить заросли кедрового стланика считалось праздником. Тем не менее оленей регулярно забивали, и несъеденное мясо доставалось «иноземцам», которые «аки звери алчные и сырьём сожрут». В общем, привычный к сырой оленине Кирилл в это время питался «от пуза».