Вероятно, слушатели снаружи оторопели.
— Да-да, не желаю! — крепил успех Кирилл. — Ты так и не стал русским, зато разучился сражаться как настоящие люди! Ты разучился держать в руках копьё! Пусть твои воины услышат, пусть всем расскажут, какой ты трус!
Ответом был не текст, а прямо-таки рёв, состоящий из крутого замеса всевозможных оскорблений и обвинений в трусости и слабости. Учёный дождался его окончания и сказал вкрадчиво:
— Неужели ты и вправду решил со мной сражаться? Какая смелость! Может, передумаешь, а? Может, твои воины просто убьют меня в спину, а потом будут всем рассказывать, как Кулёма победил таучинского богатыря Киря?
— Кирь — великий воин, хоть и таучин! А ты — дерьмо! Выходи, я выпущу наружу твои кишки!
— Ты что, мавчувенская морда, и правда хочешь драться?! Да ты же обделаешься после первого же удара, ха-ха-ха! Освободись от мочи и кала перед боем! А пока ты будешь этим заниматься, пусть твои люди назовут свои имена!
Кирилл знал, что боевая «этика» таучинов и мавчувенов почти не различается. В данном случае он рассчитывал на то, что тундровики не умеют хранить тайн и свидетели обязательно разболтают всем, как было дело. Однако риск был довольно велик: свидетели могли оказаться близкими родственниками предводителя или зависимыми людьми, знакомство с «цивилизацией» могло смести в сознании аборигенов все правила первобытного «рыцарства».
Переговоры (взаимные оскорбления!) продолжались ещё, наверное, с полчаса. Кирилл стремился внести моральный раскол в ряды противника, пытался противопоставить Кулёму другим воинам, сделать их не участниками, а как бы судьями или в крайнем случае критически настроенными свидетелями. Когда ему показалось, что это удалось, он открыл дверь и с рогатиной в руках вышел на улицу. Его не расстреляли из луков, не набросились толпой — действительно предстоял поединок!
Противники были примерно одной весовой категории. Копьё у мавчувена имело стальной наконечник и к тому же оказалось на добрых полметра длиннее. Зато на Кирилловом имелось перекрестье, которое позволяло делать отводы. Он горько пожалел, что поленился довести режущую кромку до нужной остроты — мог бы просто перерубить древко противника, а так...
Они топтались друг против друга минут, наверное, десять, обмениваясь выпадами. Потом мавчувен потребовал сделать перерыв и принялся поправлять свои лёгкие кожаные доспехи. У Кирилла доспехов не было, зато появилось совершенно отчётливое понимание, что поединок он не выиграет: «Обидно и стыдно до слёз, но что делать, если я задыхаюсь, если безобразно медленно двигаюсь, если не могу доверять ногам, а правая кисть потеряла чувствительность?! К тому же в боку что-то дико болит при каждом движении! И противник-то не бог весть какой мастер... Одна радость: зрители стали «нормальными» — они, кажется, болеют не за «своего», а просто получают удовольствие от зрелища».
Начался второй «раунд». Кирилл решил двигаться как можно меньше, экономя силы, и сосредоточиться на креплении наконечника противника. Там была обмотка из тонкого ремешка, ничем, кажется, не проклеенная и дополнительной вязкой не укреплённая. Такая небрежность явно была следствием перехода на новый материал — у костяных наконечников хвостовики другой формы.
...Выпад — отвод, выпад — уклонение, глубокий проникающий — скручивающий блок, секущий на дальней и проникающий на корпус — уклонение...
Кирилл резко увеличил дистанцию и принял позу, означающую требование перерыва. Противник, конечно, согласился — отказывать в этом во время поединка нельзя. Он поднял своё копьё вертикально — с крепления наконечника свисал кончик рассечённого ремешка.
— Отдохни, старая баба! — сказал мавчувен. — Попей и поешь, а то ты плохо стоишь на ногах. Я же хочу, чтоб ты упал от моей раны, а не от усталости!
— О да! — в тон ответил Кирилл. — Мне надо подышать свежим воздухом, а то я просто задыхаюсь от твоей вони! Похоже, ты всё-таки нагадил в штаны, грязный мавчувен!
Сохранять воинственный и гордый вид учёному было мучительно трудно — перед глазами плыли круги, в груди першило и свербело, колени подгибались. При всём при том нужно было ещё и отругиваться на местном языке — чтобы не потерять лицо. А терять его в данной ситуации было нельзя — тогда просто убьют... Кирилл внутренне напрягся, сосредоточился, взмолился: «Ну же, ну!! Заметь, отреагируй! Ну же!!.. Есть!»
Состоялось: мавчувен заинтересовался состоянием крепления наконечника своего копья. Это состояние его обеспокоило, и перед Кириллом возник призрак надежды: «Починить, наверное, сможет любой дурак, но для этого нужно время, нужен перерыв. Данная пауза сделана по моей инициативе, и я могу прервать её в любой момент. А могу и не прерывать — теперь он будет только рад... наверное».
— Нет, Кулёма, — насмешливо сказал Кирилл, — пожалуй, я не буду больше сегодня с тобой драться. Уж больно сильно от тебя воняет!
— Ты просто струсил, поганый таучин!
— Таучины не знают страха, но они не любят нюхать чужое дерьмо! Иди домой, смени штаны и возвращайся!
Обмен любезностями шёл ещё долго, но поединок был приостановлен — на неопределённый срок. В соответствии с местными правилами любой из противников мог назначить время, когда бой будет продолжен. Кирилл этого не сделал, предоставив выбор противнику. Кулёма же данный вопрос... как бы замял. Мавчувена можно было понять: зачем сражаться, если ни славы, ни добычи от победы не будет? Даже зимовье разграбить не удастся, поскольку в нём наверняка уже завтра появится охрана.
Гости отбыли восвояси. Кирилл смотрел им в след и думал о том, что они, скорее всего, уже не вернутся: «Существует, правда, вероятность, что меня попытаются подстрелить „из-за угла“ — чтобы, как говорится, не отсвечивал. Впрочем, это мелочи по сравнению с главным: знал я, что дела мои плохи, но не до такой же степени! Похоже, надо ставить на себе крест или начинать тренироваться по-настоящему — в усмерть. В том смысле, что либо вернуть форму, либо сдохнуть...»
Промышленники вели строжайший учёт времени. Это было необходимо, поскольку соблюдение церковных праздников было для всех обязательным. Кирилл перестал верить числам и датам — ему казалось, что зима в этом месте планеты не кончится никогда. Однако она всё-таки подошла к концу. Снег осел, появились проталины. Одна за другой чуницы оставались в зимовье — дальнейший промысел терял смысл, поскольку соболь начинал линять. Когда собрались все, состоялся «разбор полётов». Кирилл уже знал, что шкурки соболей поступают в «общий котёл», а между артельщиками делятся деньги, полученные от их продажи. Это в отличие от белок, лис и горностаев, которые добывались «по случаю» и делились «в натуре».
Передовщик публично принимал у каждой чуницы её добычу, выслушивал доклады о прегрешениях рядовых и руководителей, определял наказания. Воздаяние за новые и прежние проступки производилось тут же: кого-то били, требуя каяться и благодарить за каждый удар, других заставляли глотать какую-нибудь гадость. Чунишники прямо с каким-то сладострастием «закладывали» друг друга и своих руководителей. Последние, естественно, в долгу не оставались. Кирилл подумал, что это, наверное, такая форма психологической разгрузки: люди очень долго находились в замкнутых малочисленных коллективах — в условиях информационного голода и дефицита общения. Ссориться, предъявлять друг другу претензии на охоте нельзя, значит, надо было терпеть и молча сносить обиды. И вот настал звёздный час — можно рассчитаться вполне безнаказанно, поскольку виновный на доносчика зла держать не должен. Данная процедура близилась уже к концу, когда случилось нечто из общего ряда выходящее.
Отчитавшись, члены очередной чуницы не заняли места среди зрителей, а остались стоять «на сцене».
— Что ещё? — вопросил Семён Щербатый. — Кайтесь, братие, не таитесь — Бог всё видит. Ну!
— Гаврила двух чёрных заныкал... — неуверенно проговорил чунишник.
— Что-о-о?!
— Утаил, значить, чёрных он.
Этот самый Гаврила, похоже, не сразу понял, В ЧЁМ его обвиняют. А когда понял, завертел головой и прямо-таки взвился:
— Поклёп! Навет!! Христом Богом!.. Да чтоб я?! Да ни в жисть!! Братцы, родненькия — как есть поклёп! Я же ни в жисть — вот вам крест святой! — ни в жисть!
— Ну, почто молчишь? — уставился передовщик на доносчика. — Крепи слово своё аль нечем?
— Чо крепить-та... — замялся промышленник. — Вон оне, в евойных санях лежат.
На переходах между станами каждый чунишник тащил за собой сани — грубое подобие оленьих или собачьих нарт. Помимо общественного груза, распределённого «по справедливости», на них помещался и личный скарб — посуда, спальные и охотничьи принадлежности, инструменты. Сани были общественными, но с момента начала охоты становились как бы неприкосновенной собственностью того, кому они выданы. Рыться в чужих вещах и тем более проверять, не слишком ли мало груза досталось товарищу, было строжайше запрещено. Зато подсматривать, следить друг за другом было не только можно, но и должно. Вот мужик и подсмотрел...
— М-м-да? Э-э... — замялся в раздумье Щербатый. — Вот ты и ты — быстро метнулись! Шо б одна нога... Нет, погодите! Всем миром пойдём: шо б, значить, без обману!
Артельщики дружно повалили на улицу. Досмотр «личных» вещей подозреваемого длился недолго.
— Вот оне!!
— A-а, гад!!
— Шо ж ты сотворил-та, выблядок?!
— Эт сколь же мы чрез него не добрали, братцы-ы?!
Кирилл уже освоился с обычаями промысловиков и понимал, в чём заключается ущерб, нанесённый Гаврилой артели. Соболь, как известно, зверь чрезвычайно умный и обидчивый. За любое нарушение охотничьих правил он наказывает неотвратимо и очень жестоко — перестаёт попадаться в ловушки. В большинстве случаев речь идёт о ловушках, поставленных самим виновником или чуницей, членом которой он является. Иное дело воровство — за это звери наказывают всю артель сразу. Как бы ни был велик «улов», остаётся простор для фантазии: а сколько могли бы поймать, если бы не эта сволочь?! Рыбаки знают, что самая крупная рыбка — это та, которая сорвалась. Промысловики же теперь поняли, что лучших соболей они упустили, и главное — сколько?! Помыслить страшно — аж дух захватывает!
Естественно, Гаврилу начали бить: сначала всей толпой, а потом образовали некое подобие очереди — чтоб всем хватило. Кирилл не стал принимать участия в этом богоугодном деле — так и стоял в сторонке. Некоторый (и, пожалуй, немалый) опыт у него имелся, так что судить он мог вполне профессионально: «Бьют исключительно ногами, обутыми в мягкую обувь. Причём целят в основном по корпусу, голове достаётся мало. Убивать или калечить, похоже, не собираются — в челобитной на промысел, вероятно, поименованы все участники, как что за труп придётся ответить. В финансовом же отношении Гаврила теперь натуральный покойник — его лишат положенной доли добычи и всё имущество отберут „на артель“. Пай каждого промышленника увеличится — чуть-чуть. Кажется, Гаврила был одним из тех троих, которые осенью привезли меня к зимовью. Видно, не удержался мужик и теперь попал по-крупному».
Экзекуция закончилась, и народ, обмениваясь впечатлениями, потянулся к зимовью. Гаврила остался на истоптанном снегу — стонать и размазывать кровавые сопли. Продолжение собрания началось с короткой молитвы. Потом передовщик огладил расчёсанную бороду:
— Ну, братие, уж и не знаю, простит ли Господь — всех нас Гаврилка во грех ввёл, аки змей бесовский. Кайтесь, кайтесь до кучи, кто што ишшо сотворил. Всё уж вкупе замаливать станем!
Некоторое время артельщики молча вздыхали, чесались, хлюпали простуженными носами. Потом раздался чей-то голос из угла:
— На... Ита... Симин Иванысь...
— А ну, вылазь суды! — нахмурил брови передовщик. — Вылазь и толком людям поведай, чо знаешь!
На свет выбрался косноязычный мужик, работавший в чунице, которой лично руководил артельный передовщик. Телосложения он был богатырского, но отличался исключительной робостью.
— Касу, сё касу, платсы... Хилюха Питый блал лыпу... Лыпу блал и ношью ил. Ката атин тута шил, тоша ил.
— Чо-о?! — передовщик резко обернулся и уставился на Кирилла. — Сё — правда?!
Учёный растерялся, опешил, обалдел, офигел — сколько ни подбери терминов, все будут к месту. Он ожидал чего угодно, только не этого, поскольку сделал всё возможное, чтобы исключить подобное обвинение в свой адрес. Продовольствие, а также наживка для ловушек сразу после обобществления были им скрупулёзно учтены — каждый кусок юколы, каждый шматок вяленого мяса. Соль, как главную ценность, он разделил на «навески» объёмом чуть меньше напёрстка и тоже учёл. Грамотность свою Кирилл скрывал и потому вёл бухгалтерию при помощи разнообразных зарубок и насечек. Была эта бухгалтерия совершенно открытой — каждый артельщик в любой момент мог потребовать и получить информацию о том, сколько чего было, сколько чего осталось и куда делось то, чего уже нет. Его проверяли все кому ни лень, и никогда никаких подозрений не возникало. Сам артельный передовщик не раз пенял Кириллу, что он «аки дитя малое» по любому пустяку требует руководящего указания: к какой пайке присовокупить завалявшийся рыбий хвост, сколько голов считать равноценной заменой одного брюха, чтобы не дай Бог кого не обидеть.
В чём же он ошибся? Какую оплошность допустил?! Гадать на эту тему было поздно: обвинитель полез под Кирилловы нары — к самой стене — и выволок на свет тощий холщовый мешок с заплатами. Мешок был развязан, на стол вывалено три вполне приличные сушёные рыбины. Кирилл знал их «в лицо» — ещё вчера они покоились в общественном запасе. Каким же образом они умудрились забраться в мешок? А потом заползти под нары? Да и тканевый мешок сам по себе имеет немалую ценность — откуда он мог взяться у «нищего» Кирилла? Отвечать на эти вопросы, однако, никто не собирался.
— Паскуда!!
— Иуда поганый!
— Сучий выблядок!!
— Не здесь! — притормозил передовщик. — Сё место свято — на волю пошли!
На всё про всё оставались секунды. Обувь была на ногах, верхняя одежда — кухлянка и меховые штаны — лежала рядом на нарах. Кирилл схватил одежду, махнул ею по близким лицам и заревел что есть мочи:
— Отвали! Дорогу!! Поубиваю, гады!!!
На секунду народ оторопел, и Кирилл ломанулся вперёд — к двери. Две-три руки попытались схватить его за рубаху, но неудачно, сбоку вывернулся лохматый мужик и облапил Кирилла за корпус — словно друга обнял:
— Куды?!
— Туды! — гаркнул учёный и, качнувшись, ударил лбом в лицо. Носовая кость противника хрустнула, и захват ослаб. Кирилл отпихнул мужика в сторону — прямо на руки соратникам. Ему оставалась всего пара шагов до свободы, но у самой двери кто-то удачно подставил ногу. Учёный споткнулся и на улицу вылетел буквально кубарем. Следом выскочили двое промысловиков, а остальные застряли в дверях — там возникла давка. Кирилл вскочил на ноги и...
И вдруг ощутил себя прежним — лёгким, сильным и почти неуязвимым. Он бросил одежду на снег и встретил набегающего мужика прямым в голову с правой. Того повело в сторону. Можно было обойтись чем-нибудь попроще, но Кирилл не удержался и врезал второму ногой в челюсть. Оба противника легли на снег. Больше на великого грешника никто не кидался: промышленники толпились возле двери, изумлённо рассматривая неподвижные тела соратников.
Народу у двери становилось всё больше, и Кириллу пришлось отступить на шаг, чтоб сохранить дистанцию.
— Ну, кто ещё хочет? Ты? Или ты?
— Убивец... — прошелестело в воздухе.
— Сами начали! Не брал я рыбу! Меньше вас жрал, чтоб чего не подумали!
Выражения глаз и заросших лиц рассмотреть было нельзя, но совершенно определённо чувствовалось: говорить, объяснять, оправдываться сейчас бесполезно. Все заряжены на одно: бить преступника. И били бы, но осуждённый атакует, а это, как говорится, ни в какие ворота не лезет, это порождает даже не страх, а оторопь.