Утром работы возобновились, причём довольно рано и дружно, хотя шума общей побудки Кирилл не слышал. За этот день промышленники соорудили стропила довольно высокой двускатной крыши, сделали на них обрешётку и покрыли её зелёными лапами кедрового стланика. Сверху их придавили жердями. Потолка, вероятно, в жилье не планировалось. Свободные от кровельных работ занялись внутренним обустройством — сооружали трёхъярусные нары вдоль стен и длинный узкий стол. И стол, и нары собирались из тонких брёвен и слег, которые стёсывались с «лицевой» стороны. Насколько можно было понять, никаких гвоздей при этом не использовалось — в крайнем случае применялась ремённая или лыковая вязка.
На следующий день остались лишь мелкие доделки, навешивание двери и «остекление» полупрозрачной плёнкой единственного крохотного оконца. Пролезть в такое окно человеку было нельзя — в лучшем случае просунуть голову. В заключение был собран открытый очаг — примерно в центре помещения под дырой, оставленной в крыше. Для этого очага каждый принёс с реки хотя бы один камень — это явно было ритуалом.
Наблюдать завершение работ было довольно забавно: оставшиеся уже без дела промышленники стройплощадку не покидали, а начинали имитировать хоть какую-то полезную деятельность — один, к примеру, соорудил метлу и принялся отметать щепки от входа. Наконец, всё было закончено, и возникла пауза — промышленники отправились к своим шалашам, убрали инструмент, умыли в реке руки и лица. Кое-кто даже сменил пропотевшую исподнюю рубаху на более свежую. Потом все потянулись к избе — вроде бы без команды. Прежде чем войти, каждый крестился, кланялся в дверной проём и слегка пинал ногой бревно, заменяющее порог. Когда последний оказался внутри, дверь прикрыли. Кирилла на собрание не позвали — ему вообще ничего не сказали, так что учёному оставалось усесться на чурбак и ждать дальнейших событий. У него создалось впечатление, что всё происходящее — это не импровизация, а годами отработанный ритуал. Будущее показало, что он почти не ошибся.
Брёвна, из которых собрали стены, отнюдь не были прямыми. Несмотря на то что их подтёсывали, кое-где щели остались чуть ли не в два пальца шириной. Конопатить их, видимо, предполагалось позже — когда дом «сядет». Пока же по части слышимости особой разницы не было, внутри находиться или снаружи. Не всё, правда, Кирилл понял сразу — кое в чём разобрался позже.
Первым вопросом в повестке дня стояли выборы передовщика. Они прошли довольно быстро, поскольку кандидатура была только одна — Семейка Щербатый. Новоизбранный предводитель, надо полагать, немедленно занял место председателя и первым делом вопросил присутствующих, согласны ли они во всём быть ему послушными. Многоголосый ответ, естественно, был положительным. Как потом выяснилось, после данной процедуры собрание как бы случайных людей сделалось некоей целостностью — артелью. Это было ознаменовано торжественным возжиганием огня в очаге — из дыры в крыше повалил дым.
Затем передовщик спросил присутствующих, есть ли у них друг к другу претензии. Как оказалось, есть и немало: кто-то заныкал чужую стельку после просушки (перепутал со своей!), кто-то подмочил соседский мешок с продуктами, кто-то отдавил бревном ногу напарнику. Все эти жалобы — часто просто детские! — предводитель начал разбирать самым тщательным образом. Виновным назначалось наказание в виде нескольких ударов или штрафа, размеры которого слушателю оценить было трудно из-за незнания промыслово-пушной терминологии. Однако сейчас никто никого не бил и шкурок не отдавал — все расчёты предполагалось делать после окончания промысла.
Процедура «суда» растянулась часа на два-три. Кирилл совсем заскучал: он догадывался, что промышленники таким способом стремятся избавиться, очиститься от взаимных обид, поскольку им предстоит очень долго жить и работать вместе. Позже он выяснил, что это один из бесчисленных элементов охотничьей магии — соболь не дастся тому, кто затаил зло на ближнего. Это зло надо озвучить, тогда оно не будет таким вредоносным.
По окончании судилища был поставлен новый вопрос: нет ли у кого каких дел к «обчеству» в целом? Таковое дело имелось — приём в артель нового члена по имени Кирилл Битый. Кличка учёному совсем не понравилась, но его мнением никто не поинтересовался. Его пригласили внутрь и стали задавать явно ритуальные вопросы: кто таков, откуда родом, какие имеет грехи перед Богом и государем — не беглый ли, не разбойник ли. Кирилл честно сказал, что лет пять назад он — раненый и беспамятный — попал к таучинам в плен. Там он мучился, пока в тундру не нагрянуло православное воинство. Он попытался бежать к своим, но проклятые иноземцы его поймали и едва жизни не лишили. Потом служилые освободили Кирилла, но остался он босым и нагим, а что раньше было — запамятовал. Похоже, учёный зря старался, шлифуя свою «легенду», — с таким же успехом он мог бы признаться, что упал с Луны, поскольку никого это всерьёз не интересовало. Зато народ сильно волновал вопрос, готов ли неофит во всём подчиняться передовщику и добросовестно (без лукавства!) исполнять артельные законы и правила. Юмор тут был в том, что если новичок что-нибудь нарушит, то пострадают все, а не только виновник. Кирилл обещал исполнять и соблюдать — на том поцеловал свой нательный крестик.
По окончании процедуры приёма новому артельщику предложили занять свободное место «в общих рядах», то есть на нарах. «Обчество» же под председательством передовщика занялось обсуждением, какую долю новичок получит по окончании промысла, что ему выдать «от излишков» и что за это получить с него при окончательном расчёте.
Кирилл всё ещё не перестал удивляться нравам людей данного времени и места. У промысловиков, как и у казаков-служилых, похоже, господствовали отношения сугубо частнособственнические. Каждый был почти автономной «боевой» единицей, даже если абсолютно всё снаряжение и продовольствие взял у кого-то в долг или напрокат. Вещи, которые являлись совместной собственностью двух-трёх-четырёх человек, можно было пересчитать буквально по пальцам (например, лодки). Зимовье было одно на всех, но его и строили все вместе, причём каждый старался изо всех сил — не дай Бог люди сочтут его лентяем или неумехой и заставят доплачивать за право проживания в тепле. Кириллу, кстати, и предстояло оплатить проживание, поскольку дом он не строил. После формального образования артели передовщик получает право распоряжаться чужим имуществом — оно становится как бы общественным, но только до окончания промысла.
После утрясения всех этих вопросов заседание отнюдь не было закрыто. Наоборот, председательствующий перешёл к деловой, так сказать, части. Тыча пальцем и называя имена, он разделил артель на «чуницы» — по 2-4 человека. В каждой из них он назначил старшего — чунишного передовщика. Для каждой группы было оговорено направление, в котором она двинется с началом промыслового сезона — вероятно, это делалось во избежание перекрытия охотничьих участков. В заключение передовщик перешёл к повседневной конкретике — кто что будет делать завтра и в ближайшие дни. А именно: ловить рыбу на еду, охотиться на птицу и всех, кто попадётся (от евражек до медведей), заготавливать дрова и мастерить недостающее зимнее снаряжение: сани, лыжи, соболиные ловушки. Кириллу было поручено озаботиться общественным запасом юколы — основного продукта питания. Сушёную рыбу нужно было посчитать, перебрать, гниль удалить, что надо — подсушить, а то, что совсем уж испортилось, отложить на корм собакам. Предполагалось, что чуницы будут ходить «от дома», то есть без промежуточных баз. Соответственно, все запасы должны храниться в зимовье и выдаваться «по справедливости». Поскольку артельный передовщик сам будет участвовать в промысле и лично поведёт свою чуницу, Кириллу придётся совмещать обязанности сторожа и «завскладом». Учёный возражать не стал — передовщику здесь никто не возражал, никто с ним не спорил.
Потянулись скучные однообразные дни на фоне осеннего пестроцветья природы. Общаться «по душам» было решительно не с кем — эрудицией промышленники не блистали, и любые разговоры у них сводились к пушнине, расценкам, прибыли и долгам. О жизни Айдарского острога тоже ничего интересного выяснить не удалось, кроме того что народ там в основном питается нерестовой рыбой, которую и заготавливает на зиму, что мавчувены по временам ударяются в измену, что недавно с Лопатки пришло поветрие заготавливать «сладкую траву» и гнать из неё «вино».
Когда река наконец замёрзла и выпал снег, который таять уже не собирался, состоялось новое общее заседание артели. Точнее, это был сбор, объявленный передовщиком, для выполнения ритуала «отпускания» чуниц на промысел. Начался он с вполне христианской молитвы, затем были розданы указания, кому во имя каких святых в первые дни «рубить станы», то есть разбивать временные лагеря. Далее подробно было указано, как метить первых соболей, пойманных на этих станах, поскольку они предназначены в дар церкви. Каждому чунишному передовщику было приказано строго следить за подчинёнными, чтоб промышляли «правдою», не пытались утаить добычу или есть тайком общественный харч. Аналогичные приказы были отданы рядовым чунишникам в отношении их начальников. Как понял Кирилл, соблюдение заповедей «не укради» и «возлюби...» необходимо по чисто практическим соображениям — иначе соболь ловиться не будет. На этом христианская часть наставлений закончилась и началась «языческая» — была озвучена масса запретов и правил. Запреты касались произнесения вслух названий множества животных и предметов, правила же регламентировали на промысле буквально всё — от приёма пищи до справления нужды. Причём создавалось впечатление, что охотники и так всё это прекрасно знают, а передовщика слушают из вежливости или соблюдая традицию. Кирилл порадовался было, что к нему всё это не относится, но напрасно — оказалось, что относится даже в большей мере, чем к остальным, поскольку он может навлечь беду не только на свою чуницу (которой нет), но и на всю артель сразу. Пришлось переспрашивать и запоминать...
Кириллу было не просто скучно — он люто тосковал, чувствуя себя в тюрьме без стен. Пока была возможность, он напросился в «маршрут» с одной из чуниц — всего на пару дней. Учёного интересовал не столько промысел, сколько собственное физическое состояние. Передовщик «дал добро», и Кирилл сходил «погулять». Наиболее сильное впечатление на него произвела, пожалуй, масштабность этой тихой охоты. Там, где следов на снегу было много, ловушки-давилки выставлялись десятками, причём каждым членом чуницы. Эта работа производилась от сна и до сна — без перекуров. Нужно было обладать немалой сноровкой, чтобы голыми пальцами на морозе из палочек, плашек и чурочек собирать и наживлять эти хитрые приспособления. Впрочем, опытные промысловики могли, кажется, это делать даже с закрытыми глазами.
Улов, по мнению Кирилла, был совсем неплохим. Охотники соглашались, что будь такое дело где-нибудь на Иле, они б стали богатыми людьми, но для Айдара этого мало. Часть добычи пойдёт на налоги и «подарки» власть имущим. Другую часть, вероятно, придётся продать казне по «некоммерческим» ценам, и это при том, что и «коммерческие» расценки здесь гораздо ниже, чем, скажем, в Икутске. В то же время любые товары для промысла, закупаемые в остроге, стоят непомерно дорого. В итоге на реальную прибыль могут рассчитывать лишь те, кто сам заготовил летом необходимое количество юколы, кто является собственником лодки и имеет запас необходимой одежды, а так... Сколько, к примеру, соболей нужно поймать, чтобы окупить минимальный запас соли для одного человека на полгода? О хлебе речь вообще не идёт — это лакомство для богатых. В общем, Кириллу стало ясно, почему его соотечественники так быстро освоили «бескрайнюю» Сибирь, почему с их появлением в новых краях так быстро исчезал соболь — главный «валютный» зверь государства.
Постепенно жизнь наладилась: большую часть времени Кирилл проводил один. Его одиночество время от времени нарушали представители той или иной чуницы, приходившие в зимовье за продуктами. Никакого отдыха в тепле, никаких выходных им не полагалось: обычно «гонцы» появлялись вечером, а утром отправлялись в обратный путь. Обсуждать успехи или неудачи до конца сезона было нельзя, да и вообще много чего было нельзя, так что безопасней всего было молчать. Тем не менее учёный понял, что соболя здесь достаточно, чтобы пользоваться только ловушками-давилками, а от прочих способов добычи отказаться — сети-обмёты вернулись в зимовье, а собаки были убиты.
У Кирилла оказалась масса времени для занятий «лечебной физкультурой», для попыток восстановить свои былые боевые навыки — увы, опыт такого восстановления у него уже имелся. Он сконструировал себе турник, а также некоторое подобие боксёрской груши. Сначала она была набита «сеном», потом тонкими ветками, а позже Кирилл докопался на берегу до грунта и насыпал в мешок песку вперемешку с мелкой галькой. Поскольку он считался сторожем, ему было оставлено оружие — старая ржавая рогатина. Собственно говоря, это было копьё с массивным ножевидным наконечником, имеющим крестообразное расширение у основания. Кирилл привёл наконечник в порядок, насадил его на новое древко и занялся фехтованием. Удаляться от зимовья было нельзя, поэтому он проложил круговую тропу, по которой бегал утром и вечером. За этим занятием его и застали однажды нежданные гости.
Завершая очередной круг, Кирилл выбежал на берег и замер: по занесённому снегом льду к зимовью направлялось штук пять оленьих упряжек! Они были уже достаточно близко, чтобы рассмотреть: это мавчувены, едут без груза, но с оружием. Учёный едва успел заскочить в дом и одеться — бегал он в торбазах и подобии набедренной повязки. Потом он открыл дверь и нос к носу столкнулся с рослым мавчувеном средних лет.
— Здравствуй, друг, — сказал Кирилл по-русски. — Заходи, гостем будешь.
— Па-шёл ты на хрен! — чётко выговорил мавчувен и гордо улыбнулся. — Ста-пай вон, дур-рак!
— Что-о?! — опешил учёный. — Что ты сказал?
Его реакция не осталась незамеченной — четверо воинов, стоявшие позади предводителя, одобрительно засмеялись:
— Хорошо говорит Кулёма! Он и правда стал настоящим русским! Смотрите, какое глупое лицо у этого менгита!
Данные комментарии по-мавчувенски Кириллу совсем не понравились — похоже, он выбрал неверный тон. Исправляться было, наверное, уже поздно, но он решил рискнуть и зарычал:
— Ты зачем сюда припёрся, урод?..Тебя звали? А ну вали отсюда, нехристь поганый! Иди отсюда, сволочь!
— Ты кричать зря! — солидно сказал Кулёма. — Мы приходить ты убивать, русский вещи брать.
— А ху-ху не хо-хо? — ехидно поинтересовался Кирилл. — А рожа не треснет? Что, страх забыл, паскуда?
— Мишка страх нет! — ткнул себя в грудь мавчувен. — Я русский имя иметь, я русский душа иметь! Ты один, нас много. Мы ты убивать, вещи брать. Видеть никто нет, узнать никто нет. Значит, брать чужой богатство можно. Русский делать так всегда! Я — русский!
— Это ты-то русский?! — изумился Кирилл. — Да ты...
Заканчивать фразу учёному расхотелось — довольный своими лингвистическими успехами Кулёма подался в сторону, чтоб не мешать стоявшему сзади соратнику действовать копьём.
Заколоть себя сразу Кирилл не дал — увернулся и метнулся в дом. Дверь — она открывалась наружу — успели ухватить, но внешняя «ручка» была символической, в отличие от внутренней. Учёный заложил в пазы деревянный засов и услышал с улицы обиженный голос мавчувена:
— Почто ты уходить? Почто дверь закрывать? Мы крыша ломать будет, мы зажигать будет. Ты умирать больно будет!
Резон в словах туземца, безусловно, имелся: в одиночку в зимовье осаду не выдержать. Кирилл лихорадочно пробрасывал в уме варианты возможных действий. Их было много и все — никудышные. А потом ему вспомнился Мхатью...
Старый воин-мавчувен не дал таучинам разграбить своё имущество, обвинив их в трусости, заставив драться с ним на поединках. Просто так убить бросившего вызов уже нельзя — это будет признанием собственной слабости. Ну а поединок, как известно, может длиться годами — по желанию участников.
— Эй, ты, выкидыш росомахи! — грозно закричал учёный на языке таучинов. — Ты не менгит, ты дерьмо под ногами русских! Я не желаю пачкать копьё твоей поганой кровью!