За ночь население «лепрозория» сократилось на одного человека — утром таучин, с которым Кирилл пытался разговаривать, был мёртв. А учёный страдал от голода и обдумывал план побега — оставаться здесь он не собирался. Примерно к середине дня выяснилось, что напрягал интеллект он напрасно.
Вместе с десятником и сменой охраны к изгороди прибыл низкорослый кривоногий мавчувен. Пока шла процедура сдачи поста, пока служилые болтали о чём-то своём, мавчувен подошёл ближе и закричал визгливым голосом:
— Нкагуяка, Тылгерлан! Вставайте, вонючие таучины! Выходите отсюда, старое собачье дерьмо! Нкагуяка, Тылгерлан, выходите! Русский начальник вас отпускает! По реке приплыли ваши поганые родственники. Они привезли русскому царю много плохих шкур и тухлого мяса. Идите к ним, убирайтесь отсюда!
— Ты — Нкагуяка? — спросил Кирилл оставшегося в живых таучина.
— Тылгерлан, — ткнул себя в грудь мужчина.
— Ладно, значит, Нкагуякой буду я. Пошли отсюда!
— Пошли.
Подмена по принципу Монте-Кристо прошла гладко. От подола своей рубахи Кирилл отрезал полосу шкуры и обмотал ею голову, включая лицо, оставив лишь щели для глаз. Поверх своей одежды напялил кухлянку и штаны мертвеца — это было, конечно, не слишком приятно, но другого выхода он не придумал. Идти сам Кирилл как бы не мог, и Тылгерлану пришлось его поддерживать — почти что тащить на себе. Надо сказать, что рассматривать их никто и не пытался — охранники не только отошли подальше, но и отвернулись, словно боялись заразиться взглядом.
Как только больные оказались за изгородью, возникла проблема: а куда, собственно говоря, идти? Кирилл попросил спутника остановиться и, как бы в изнеможении, сполз на землю. Это, разумеется, никому не понравилось: служилые разразились потоком матерной брани, а кривоногий мавчувен завизжал:
— Вставай, вставай, тухлый труп! Убирайтесь! Уходите быстро! Туда, туда уходите!
Судя по указанному направлению, следовало обогнуть острожную стену и выйти к реке выше по течению.
— Ну, пошли, — усмехнулся Кирилл. — Не любят они нас, прогоняют.
Пока они ковыляли по мокрым кочкам к берегу, учёный попытался больше узнать о своём спутнике. Однако добровольно отвечать на вопросы тот не хотел, так что пришлось слегка на него надавить — морально, конечно. Получилось, что Тылгерлан как раз из тех, кто психологически сломался после контакта с русскими. Он был хозяином «переднего» дома небольшого стойбища, к несчастью оказавшегося в зоне досягаемости людей Петруцкого во время похода, и был взят в качестве аманата. Оставшимся родственникам толмач объяснил, что от них требуется для сохранения жизни мужа, отца, сына и брата. Из всего сказанного избитые и ограбленные таучины поняли, наверное, только то, что Тылгерлана уводят в деревянное стойбище на Айдаре и что надо туда за ним приехать. Что они и сделали, раздобыв где-то две лодки. Сам же Тылгерлан, похоже, с момента своего пленения находился в ступоре или депрессии — окружающим он интересовался мало и, вообще, не очень хотел жить, а умереть всё никак не мог.
В конце концов путники добрались до берега, где их ждали лодки. Но какой это был берег! Кочкастая тундра плавно понижалась и переходила в топкое илистое болото. В этом болоте границы между водой и сушей вообще не наблюдалось: лодки находились где-то в дали — там, наверное, было достаточно глубоко. Похоже, острожное начальство выбрало для таучинов самое поганое место, которое нашлось в окрестностях острога. Прежде чем лезть в эту жижу, Кирилл снял чужую одежду, торбаза и собственные штаны. Правда, тут же надел их обратно — уж больно сильно злодействовали комары.
Несколько раз учёному казалось, что они окончательно завязли. Люди, находившиеся в лодках, помочь им ничем не могли — не могли подплыть ближе. Когда до плавсредств осталось с полсотни метров, Кирилл принялся кричать встречающим, что на них русская скверна, что плыть вместе с нормальными людьми они не могут и пусть им освободят одну лодку. Растолковать что-то насчёт «скверны» надежды было мало, поэтому учёный сосредоточился на простом требовании освободить одну лодку. Тылгерлану пришлось подтвердить пожелание нового знакомого личным приказом — для своих он ещё оставался немалым авторитетом. Команда была выполнена: долблёнки сблизились, из одной в другую перегрузили какие-то вещи, а потом её покинул и единственный пассажир. Кирилл потребовал воткнуть в дно шест, привязать к нему пустую лодку и отплыть от неё на десяток метров.
Пока что всё шло по плану, кроме одного — двигаться вперёд было почти невозможно. До лодки оставалось метров двадцать, вода была уже выше пояса, но слой её не превышал 20 см, а дальше — ил. Каждый следующий шаг был настоящим подвигом, но Кирилл озаботился ещё и грядущей проблемой: а как в лодку-то залезать? В пустую долблёнку и из нормальной воды не запрыгнуть, а уж из ила... Хотя если один будет держать, находясь снаружи, то другой может и влезть, не перевернувшись. В общем, Кирилл заинтересовался успехами Тылгерлана, которому уже давно перестал помогать, поскольку толку от этого никакого не было. Оказалось, что таучин отстал в общем-то не сильно, но почему-то забирает вправо — в сторону второй долблёнки.
— Ты куда?! — заорал учёный. — К ним нельзя! Вы же все умрёте! Двигай сюда — ко мне!
Крики его на Тылгерлана не произвели никакого впечатления — он продолжал месить грязь, упорно пробираясь вперёд. Зато отреагировали пассажиры в лодке: они её развернули носом к берегу и... метнули аркан своему сородичу!
Тылгерлан поймал ремённую плетёнку, завязал узел, чтобы петля перестала быть скользящей, надел её на себя, пропустив под мышками. Двое пассажиров лодки принялись отгребаться вёслами, а один стал потихоньку тянуть аркан на себя.
Учёный зашёлся в крике — по-русски и по-таучински. Однако ни доводы разума, ни мат, ни угрозы на людей не действовали — они недоумённо посматривали на Кирилла и продолжали заниматься своим делом. Оно завершилось вполне успешно: дорогого родственника, перемазанного илом, втащили в долблёнку. После этого плавсредство медленно двинулось вверх по течению. Гребцы то и дело отвлекались, чтобы творить в адрес Кирилла охранные знаки.
Учёный злобно выругался им вслед, но грозить кулаком не стал — у таучинов это считается плохим знаком. Он остался наедине с рекой, лодкой и своими проблемами: «Тупицы чёртовы... Надо было хоть спросить, где земля их кочевий, — ведь разнесут же заразу! Сволочи... В общем, господин капитан меня переиграл — 1:0 в его пользу. — В мозг учёного ввинтилась мысль о Луноликой, и он поправился: — Будем надеяться, что только 1:0».
Проблему погрузки в лодку Кирилл решал долго и мучительно. Проще всего казалось переплыть вместе с лодкой на тот берег — где дно потвёрже — и там в неё залезть. Однако вскоре выяснилось, что здесь не Сочи и вода очень холодная, а протока широкая. Дело кончилось тем, что Кирилл выбрался на свободную воду вместе с плавсредством, разделся догола, закинул мокрую одежду в долблёнку и занялся водной акробатикой. Нужно было нырнуть поглубже, а выныривая, как можно выше выскочить из воды — так, чтобы лечь грудью и животом на корму лодки. С четвёртого раза трюк получился, и Кирилл плюхнулся на дно с мыслью о том, оставили ему весло или нет. Всё остальное казалось мелочью — сушить на себе одежду ему было не привыкать.
Весло в лодке нашлось, однако стоять на месте без помощи гребца лодка не желала — норовила перевернуться. Впрочем, поддерживать равновесие веслом Кирилл умел — это даже легче, чем ездить на велосипеде. Он поупражнялся в гребле, чтобы согреться и «приручить» незнакомое судно, а потом направился вниз по течению. Осмотр российской фортификации со стороны воды принёс ему много новой интересной информации: «Забор явно подновили, а пушек тут стоит аж четыре штуки, и все выглядят боеспособными — во всяком случае, блестят снаружи. Протока, на которую они смотрят, не очень широкая — не то что возле Коймска. Наверное, ядрами можно стрелять и по противоположному берегу. В общем, штурмовать острог с воды бесполезно — если не ставить целью избавление от максимального количества своих воинов. С суши я видел, конечно, не всё, но, похоже, там тоже не подступиться.
Что-то во всех этих дремучих фортификациях есть общее — это я ещё на музейных макетах отметил. Какая-то особенность имеется или общий недостаток... Ага, пожалуй, так: данные крепостцы и остроги рассчитаны на оборону от вооружённой толпы. Именно толпы — когда противник нападает массой, когда эта масса сама себя возбуждает, заводит и на бой посылает. Сибирские народы в основном, наверное, так и воевали — собрав всех друзей и родственников, прихватив всех возможных союзников. Вместе вроде не так страшно. Ну а если отряд диверсантов? Ан нет! Не встречал я ни разу упоминаний, чтобы „иноземцы” использовали такую тактику! Нечто подобное показывают лишь в фильмах про индейцев, но им, по здравом размышлении, верится с трудом. Почему? Из-за тех же нюансов первобытного мышления: у „дикарей” мало или совсем нет личностей, способных действовать в одиночку — на свой страх и риск. Опять же, противниками их являются „сверхлюди”, которые не могут быть субъектами личной мести — они как бы выше её. С другой стороны, нанести малой силой серьёзный ущерб такой вот примитивной крепости довольно трудно, если только не поджечь её — в хорошую погоду с хорошим ветром. Это современный город можно погрузить в хаос одной тротиловой шашкой, взорванной в нужное время в нужном месте, а у казачьих острогов „живучесть” была очень высокой...»
Чуть ниже крепости располагалась приличных размеров заводь. Там Кирилл углядел не меньше десятка судов приличного водоизмещения. Для моря они были мелковаты, а для Айдара — в самый раз. Кирилл решил подплыть поближе и чуть не схлопотал пулю — в кустах на мысу, оказывается, располагался казачий пост. Тем не менее он успел увидеть, что несколько «кораблей» просто догнивают на месте — вероятно, их наспех сколотили выше по течению, чтобы провезти груз до острога. Остальные выглядели «новоделом», и к тому же на берегу белели каркасы двух недостроенных «лодий».
Разведывательная деятельность Кирилла чуть не закончилась плачевно: вероятно, за ним наблюдали со стены и доложили начальству о любопытном «иноземце». По лестнице спустились к деревянному пирсу трое служилых. Они уселись в узкую четырёхвёсельную лодку и, не говоря ни слова, направились к Кирилловой долблёнке. Тот, когда заметил интерес к своей персоне, решил держаться подальше и начал отгребаться. Последовал громогласный приказ стоять на месте, а то хуже будет. Учёный вежливо объяснил людям, что он о них думает, и приналёг на весло. Оскорблённые в лучших чувствах служилые тоже навалились, и началась гонка-преследование.
Против всех законов приключенческого жанра, гонку эту Кирилл проиграл, причём довольно быстро. Отчасти потому, что ел последний раз больше суток назад, да и то варёную рыбу, а главным образом из-за несопоставимых скоростных качеств судов. Учёный едва успел воткнуть свою лодку в заросший кустами берег и продраться вглубь зарослей. Слабая надежда на то, что служилые за ним туда не полезут, не оправдалась — ещё как полезли! И началось...
Как вскоре выяснилось, находились они на острове, который, вероятно, в большую воду заливало полностью. Всё пространство было заполнено кривыми стволами, корнями, ветвями и плавучим мусором. Передвигаться здесь надо было не касаясь земли ногами, любой промах грозил переломом голени или бедра. И в таких вот условиях трое парней принялись Кирилла ловить: когда один из них к нему приближался, учёный начинал пробираться в противоположную сторону, там натыкался на другого преследователя и менял направление. Всё это продолжалось довольно долго и сопровождалось матерной руганью и взаимными угрозами. Моральные и физические силы у всех были уже на исходе, когда Кирилл оказался в «коробочке» — его окружили с трёх сторон.
— Попался, поганец! — констатировал один из преследователей.
— Теперь не уйдёт, — согласился другой. — Задолбал, падла!
— Ща мы ему сделаем, — плотоядно облизнулся третий. — Отольются мышке кошкины слёзки!
— Ну, вы чо-о-о?! — заныл Кирилл. — Чо привязались-та-а? Я ж никого не трогал, я на лодке катался-а! Чо пристали-та-а?
— Ща мы тебя покатаем, паря! На всю жисть накатаесся!
— Чо я сделал-та?! — продолжал канючить учёный. — Чо накинулися?
— Чо-чо! Те стоять было велено? Было! А ты — в бега!
— Дык как же мне не бегать-та? Как не бегать? Вы ж меня загребёте и обратно! Насилу выбрался, а вы меня — обратна-а-а!
— Эт откель же ты выбрался? С казёнки, что ль?
— Кака казёнка?! — оскорбился Кирилл. — На той стороне — за тыном — балаган стоит. Там людишки разные лежат — кто в гноище, кто в кровище, а кто в дерьмище. За что меня к ним?! Я ж ничо не делал! Ну, чирьями малость пошёл — простыл видать. Чо ж меня-то?!
— Чирьями, гришь... — нога у служилого соскользнула со стелящегося по земле ствола. Он едва не рухнул, но успел перехватиться руками за ветки. — Бля-а-а...
Если не считать гудения комаров и тяжёлого дыхания людей, то можно было бы сказать, что воцарилась напряжённая тишина. И царила она довольно долго. А потом один из преследователей внёс предложение:
— Ну его на хрен! Уматывать, однако, надо...
— Вот ведь говнюк — сразу сказать не мог! — согласился другой.
— Изодралися тока, мать его ети... — вздохнул третий и добавил совершенно непечатное выражение.
Кирилл полустоял-полувисел в нелепой позе в полуметре над грунтом. Он давил свободной рукой комаров на лице, слушал удаляющийся говор служилых и гадал, заберут они его лодку или нет.
Лодку они не тронули — даже, наверное, близко подойти побоялись.
В лагере таучинов Луноликой не оказалось. Кирилл решил о ней пока не думать — от него сейчас зависит жизнь тысяч людей, а возможно, и судьба этого мира. Лучшее, что он смог изобрести, — это развить тему «скверны», рождённую повреждённым мозгом Чаяка. Правда, при этом он как бы подставлял своего «друга», выставлял его в роли, на которую тот согласия не давал, но подобные шутки над ним самим Чаяк проделывал не раз, так что можно было считать это мелкой местью. К собранию «сильных» Кирилл обращался метров с пятнадцати, причём ветер дул ему в лицо — заодно и комаров сдувал:
— Слушайте меня, люди тундры и люди моря, слушайте меня! Чаяк — великий провидец! Ему дано знать будущее, сокрытое от всех! Я убедился в этом, люди!
— Что же ты узнал, Кирь?
— Я был в деревянном стойбище менгитов. Я говорил с ними и вкушал их пищу. Теперь я знаю, что бывает с теми, кто коснулся их скверны, знаю! Они покрываются язвами, они гниют заживо и умирают в страшных муках. Вам известно, что моё сердце недоступно страху, но мне было страшно смотреть, как умирают эти люди — да, страшно! Более того, свою нечистоту они передают другим, но она не несёт знака, никто не может знать, что обречён!
— Только Чаяк может, да?
— Не может и он! Есть только один способ узнать, не подвергаясь опасности, только один!
— Говори, Кирь, говори!
— Человек, коснувшийся русского, человек, говоривший с менгитами, бравший или дававший им что-то, должен двадцать дней жить один. Никто не может приблизиться к нему! Если за это время он не начнёт болеть, если не покроется нарывами, значит, он может вернуться к людям, значит, его миновала беда. Поэтому я говорю с вами издалека, поэтому я не подхожу к вам близко — нельзя подвергать людей опасности! Двадцать дней я могу принимать от вас еду и вещи, а вы не можете прикасаться ни к чему моему. Каждый, кто прикоснётся, обрекает себя на двадцать дней одиночества!
— Эти менгиты родились из дерьма злых демонов! Нужно убивать их, нужно очищать от них «нижнюю» тундру!
— О да, люди! О да, нужно убивать, нужно очищать, но каждый, убивший менгита, каждый сразившийся с менгитом, должен прожить отдельно от людей двадцать дней! Это тяжело, это непривычно, но только так мы можем спастись! Я всё сказал, люди!
Речь получилась торжественной и внушительной. Довольный произведённым впечатлением, Кирилл опустился на корточки и приготовился слушать долгое обсуждение предложенной темы. Он примерно представлял, какие будут возражения, и готовил свои аргументы. Однако вековечная традиция, похоже, была нарушена безвозвратно — народ молчал и поглядывал то на Кирилла, то на Чаяка. Учёный сообразил, в чём тут дело: при такой постановке вопроса любое сомнение или возражение будут как бы направлены непосредственно против воли самого Ньхутьяга. Чем это кончается, присутствующим было хорошо известно. Чаяк должен был принять и озвучить какое-то решение, но он молчал — ему явно нужна была помощь. Пришлось её оказать: