— Я не улыбаюсь, Кирь, я плачу. Здесь шестеро «сильных». Все они знают Чаяка, каждый из них хочет быть «сильнее» его. Они, конечно, выслушают меня — чтобы посмеяться, чтобы сделать наоборот. Тебе только рёбра помяли, а мне придётся драться с ними всерьёз!
— Можешь не продолжать, — махнул рукой Кирилл.
Он вдруг почувствовал себя маленьким и беспомощным — как в детстве. Захотелось, чтобы кто-то большой и сильный поддержал, взял под защиту, чтобы отругал или похвалил (не важно!), но чтобы снял с совести груз ошибок. Это чувство, эта потребность не первый раз возникали за последнее время. В такие моменты Кириллу почему-то вспоминалась Луноликая. «Наверное, я, как вампир, заряжаюсь от неё биоэнергией, перенимаю её жизненную силу. Без такой подпитки я слабею, начинаю терять контроль над событиями, люди перестают мне верить. Смешно, но я испытываю потребность, которая сродни голоду — увидеть, поговорить, прикоснуться. Нет, секс тут ни при чём — это из другой оперы».
— Грузимся, Кирь? — привычно угадал его мысли Чаяк. — Она ждёт тебя.
— Грузимся, только...
— Да, — кивнул таучин, — мы должны увидеть этот бой, чтобы рассказать о нём людям. Надо подыскать хорошее место. Думаю, уже скоро...
Место, они, конечно, нашли. И увидели всё, что хотели.
Конечно же, настоящего фронтального сражения не получилось — слишком неравны были силы. На марше караван Петруцкого растянулся на добрый километр — шли в один или два следа с авангардом, арьегардом и фланговым охранением. Разъезды мавчувенов на лёгких беговых нартах шныряли далеко впереди и по бокам. Ни о какой засаде, ни о каком внезапном нападении в таких условиях не могло быть и речи. Ополчение таучинов вступило в бой с группой мавчувенов, высланных вперёд.
Противники вяло перестреливались из луков, пока не подошли основные силы русских. Оценив численность противника, Петруцкий послал в бой «сотню» казаков, состоявшую человек из тридцати. После двух ружейных залпов служилые пошли врукопашную, точнее, погнали в неё своих союзников. Между тем не задействованный в бою личный состав занялся разбивкой лагеря и захватом движимой добычи. Похоже, никаких беженцев в этот раз не предвиделось — плен или смерть. Последние таучинские воины, прижатые «превосходящими силами» противника к скалистому склону, дружно покончили жизнь самоубийством.
Наблюдателям пришлось долго ждать, пока победители переловят людей и оленей, чтобы уехать незамеченными. У Кирилла словно какой-то нарыв на душе прорвался.
— Ну, скажи мне, Чаяк, объясни, что это за бред такой?! И таучины, и мавчувены не моргнув глазом принимают «добровольную смерть» — не боятся они её! Все обожают устраивать поединки один на один, а в настоящем бою ведут себя как последние трусы! Ну, объясни мне, какой гвоздь в башке не позволяет использовать прежний опыт?! Тогда — на берегу — таучины перестреливались и отступали, хотя их было больше. Если б не мы, их бы сразу разбили! Почему нельзя было пойти в атаку с копьями?! Я бы мог подумать, что люди слишком боятся русских, но, когда таучины воюют с мавчувенами, происходит то же самое! Или вот сейчас: воинов прижали к склону, победить им уже не удастся, ну так деритесь до конца! Убейте перед смертью побольше врагов! Зачем же облегчать им задачу, зачем резаться самим — в бою?!
— Я не понимаю твоего гнева, друг, — вздохнул воин. — Да, смерть не страшна, она — благо. Даже если это смерть от руки врага. Но уйти в «верхнюю» тундру насильно, уйти против своей воли, это очень плохо. Это — отвратительно!
«Вот! — осенило Кирилла. — Вот она — разгадка! Кажется, Кочергин писал, что прикоснуться к человеку помимо его воли — это унижение, а высшее унижение — забрать жизнь. Учёные моего мира так и не поняли, почему толпы „лёгких на смерть" аборигенов разбегались перед кучкой вооружённых конквистадоров, каждый из которых дорожил своей жизнью и считал самоубийство грехом. А всё просто: первобытное мышление категорически разделяет одно и то же действие: добровольное — хорошо, а насильственное — плохо. Описаны же первобытные племена, в которых на обрядовых действах мужчины надрезали себе вены и поливали присутствующих своей кровью. При этом те же люди чуть ли не любую случайную царапину с кровотечением считали смертельной и ложились под куст — помирать. Так и тут... Даже летальный проигрыш поединка не воспринимается как насильственное отнятие жизни, а вот массовый бой — это другое. Чтобы всерьёз рисковать в нём жизнью, „нецивилизованному" воину нужна совсем уж запредельная смелость. В истории нашего мира таучины тем и выделялись среди соседних племён, что такой „смелости" у них было чуть больше.
Неужели именно поэтому отряд чужеземцев идёт по земле воинственного народа таучинов, практически не встречая сопротивления?! Не только... По логике „белого" человека если на страну напал враг, то нужно всем дружно встать на её защиту — воевать, значит. А вот с тайфуном или землетрясением воевать заведомо бесполезно, можно лишь попытаться свести к минимуму его последствия. Человек „первобытный" классифицирует явления иначе, и конквистадоры всех времён этим успешно пользовались. В данном случае русские смогли стать в глазах туземцев явлением, с которым оружием бороться бесполезно — разве что заклинаниями, как с ураганом, копыткой или „недоходом“ морского зверя. Роль личности предводителя тоже понимается здесь иначе. Бесполезно объяснять, что с Петруцким идут те же служилые (не лучше и не хуже!), что воевали под началом Шишакова. Команда первого — это одно, а люди второго — нечто другое! Никому и в голову не приходит применить опыт борьбы „с тем“ для противостояния „этому”».
Впереди российского войска волнами распространяется ужас, парализующий волю, блокирующий «общественное» сознание. Действующие силы неизмеримо мощнее «человеческих», так что покориться им не стыдно. Впрочем, желающие могут попытаться умереть достойно — это как спрыгнуть с высокой скалы или выйти в море во время шторма.
Ну и что можно сделать в такой ситуации?!»
Для принятия стратегического решения нужно было начать хоть как-то ориентироваться в географии. На одном из привалов Кирилл выбрал участок с нетоптаным снегом и принялся по памяти рисовать географическую карту. Потом позвал Чаяка и начал объяснять ему значение рисунка. Смысл изображения таучин понял очень быстро. Над Кирилловым рисунком он посмеялся и стал рядом рисовать правильный. Учёный не возражал — он уже знал, что «километр по болоту» гораздо длиннее, чем «километр по асфальту». Так или иначе, но оказалось, что они сейчас странствуют по территории, освоенной таучинами сравнительно недавно — деды и прадеды вытеснили отсюда мавчувенов или просто заняли пустующие пространства. Далее к востоку расположен большой морской залив или губа, за которым начинаются исконные таучинские земли. Где-то там находится и «родной» посёлок. Вопрос: куда пойдёт Петруцкий, добравшись до этого залива? Дальше на восток или повернёт к югу, целясь в район Айдарского острога?
— Мы не можем вернуться, не выяснив этого, — сказал Кирилл. Он ожидал возражений, но его спутник лишь вздохнул:
— Да, не можем, пожалуй... Придётся болтаться рядом с менгитами, пока они не повернут куда-нибудь.
Отяготившись немалой добычей, российское воинство стало двигаться ещё медленней — километров по 10-15 в сутки. Несколько следующих дней скитальческой жизни позволили Кириллу сделать хоть какие-то выводы о маршруте и целях похода конквистадоров: «Скорее всего, они движутся всё-таки к Айдарскому острогу. Карты, конечно, у них нет, а есть общее представление о географии этих мест: раз из Коймы можно морем дойти до устья Айдара, значит, двигаясь вдоль побережья, рано или поздно в эту реку и упрёшься. А цель проста — приведение в покорность немирных иноземцев. Мавчувены или пленные таучины дают информацию о наличии какого-либо жилья на расстоянии одно- двухдневного перехода от маршрута движения основных сил. Туда высылается отряд соответствующей численности. Малейшая попытка сопротивления вызывает только одну реакцию — поголовное истребление. Если повода не находится, от туземцев требуют принести шерть — клятву верности русскому царю. Казачий десятник или пятидесятник зачитывает текст по памяти (обычно не полностью, с „пятого на десятое”), а толмач-мавчувен делает вид, что переводит. На самом деле он в состоянии лишь объяснить, что человек должен „добровольно” сделаться рабом далёкого владыки и в знак согласия поцеловать ружейный ствол. Если он собирается обмануть, то ружьё в этот момент выстрелит и убьёт его. Пустячок, а приятно!»
Несколько раз вместо тёплого ночлега у гостеприимных хозяев Кирилл и Чаяк знакомились с результатами усмирения «немирных иноземцев». Стойбища были не просто вырезаны поголовно — все попавшие в руки служилым были замучены живыми, запытаны, буквально растерзаны самым бесчеловечным образом. Это делалось явно демонстративно — изувеченные трупы выставлялись напоказ, подвешивались на шестах шатров, чтобы их не сразу погрызли звери. То ли у «землепроходцев» был достаточный опыт, то ли их правильно проконсультировали ясачные мавчувены, только «били» они в самое больное место: разрубание тела топором от паха до шеи, обливание кипятком с последующим снятием кожи, выпускание кишок и прочая в категорию «правильной» смерти по местным понятиям никак не входили. В этой связи капитан Петруцкий — цивилизованный человек, офицер армии великого государства — получил от свирепых дикарей кличку Худо Убивающий.
...То стойбище уже накрыла волна безысходности — люди даже не попытались спрятать запасы продуктов и отогнать оленей. Они знали, что под пытками придётся всё выдать и отдать. Кириллу и Чаяку они сказали сразу: не держите зла на людей — берите что хотите и уезжайте скорее, не навлекайте на нас ещё большую беду! Именно так гости и хотели поступить — даже не стали распрягать своих оленей. Однако вековая традиция всё-таки пересилила страх: с приезжими надо хоть немного поболтать, узнать новости, пусть и не радостные. Прошёл час, другой, и уезжать стало поздно — вдали показались упряжки. Беглецов, наверное, не догнали бы, но хозяевам пришлось бы ответить, кто и зачем здесь был, почему спешно уехал, завидев «царёвых» людей.
Кирилл решил, что им нужно остаться и прикинуться местными жителями. Был риск, что их опознают, особенно его — бывшего и. о. острожного писаря. Да, риск был, а вот другого выхода, пожалуй, не было. Оленей распрягли, груз растащили по шатрам, пустые нарты поставили в общую кучу. Чаяк должен был находиться в одном жилище, а Кирилл — в другом.
Время, оставшееся до контакта с пришельцами, учёный потратил на то, чтобы уговорить, убедить, умолить своего спутника покорно снести все издевательства и оскорбления — ради чужих детей и женщин. Впрочем, нет — ради будущей мести. В итоге Чаяк мрачно угукнул и кивнул. У Кирилла появилась слабая надежда, что «всё как-нибудь обойдётся». На подготовку «друга» к испытанию учёный потратил столько нервной энергии, что совсем не задумался над вопросом: а выдержит ли он сам?
И зря.
...Кричать, вырываться и плакать девочка уже не могла. Она стояла на четвереньках и тихо хрипела при особенно резких фрикциях. Казака — уже третьего по счёту — это не устроило:
— Ты чо ж затихла, сучка? Сласти меня лишаешь?! А ну, шевелись, паскуда!
Не прерывая «контакта», он обхватил худенькое тельце ребёнка и легко переставил — руками в тлеющие угли костра.
— А-а-а!!
Запах горелого мяса.
Гогот служилых.
Кирилл пальцами раздвинул веки подбитого глаза и встал на ноги.
Кроме кулаков, оружия у него не было...
...шатёр рухнул, накрыв прокопчёнными шкурами всех присутствующих.
— Наружу тащи! — раздались голоса. — На волюшку!
Образовав неровный полукруг, мавчувены сидели на корточках и молча смотрели, как их разъярённые хозяева «месят» на снегу полуголое окровавленное тело. Тёмные безбородые лица тундровиков ничего не выражали...
— Охолонитесь, — посоветовал десятник. — Он подох давно, а вы всё стараетесь. Лучше б делом занялись, а то дурью маетесь!
— Дык ведь глаза меня лишил, выблядок!
— А мне в зубы дал — чем жрать-то буду?! У-у, гадина!!
Тем не менее совету начальства служилые вняли — наверное, просто притомились.
— Эх, бля, быстро порешили! Может, жив ишшо, а?
— Да како там... Эт всё Митроха!
— Чо я-то?! Сам дрыном бил!
— Да пошёл ты!..
Устало переругиваясь, служилые стали расходиться. Кто-то напоследок ещё раз пнул ногой труп, кто-то плюнул. Десятник рыкнул на мавчувенов, и они — всё так же молча — исчезли из поля зрения начальника. Командир повернулся и двинулся было в сторону, но остановился, вспомнив что-то. Подошёл к покойнику и опустился на корточки — на его шее виднелся чёрный засаленный шнурок. Чтобы снять амулет пришлось приподнять голову за волосы. Только это оказался вовсе не амулет, и десятник крякнул:
— Крещёный?! Во, бля... — Он обтёр крестик о штанину и, чуть отодвинув от глаз, стал рассматривать. — Во, бля...
Воровато оглянувшись по сторонам, он сунул добычу за пазуху.
Пологи, в которых во время похода ночевали служилые, устроены были примерно так же, как у исконных жителей тундры — в виде прямоугольных домиков из шкур. Таких пологов в русском лагере на ночь ставилось десятка два. Один из них — расположенный чуть на отшибе — являлся как бы центром всеобщего притяжения. Большинство рядового и младшего командного состава после дневного перехода хотели бы оказаться внутри, но полог обычно был так переполнен, что стенки круглились понизу — их подпирали спины гостей. Приходилось ждать, когда кто-нибудь выберется наружу, чтобы занять его место. А внутри шла игра.
Играть в азартные игры казакам вообще-то не положено. При приёме на службу каждый клялся, что играть, пьянствовать и воровать не будет. Но чем, скажите, служилому развлекаться в свободное время? Книжки читать? Или, может, строевой шаг отрабатывать? Строевым шагом казаки отродясь не ходили, читать-писать не умели, пить им было нечего, так что они играли. Играли на то, что имели: шкурки, продукты, одежду, оружие, инструменты. Когда «наличность» кончалась, играли «под запись» — на будущее жалованье, на предполагаемую добычу. В принципе можно было проиграть (захолопить) жену, детей да и себя самого.
Походные пологи были общественной собственностью — расплачиваться за них обитателям предстояло совместно. Однако в каждом был старшой, следивший за порядком. Его избирали или он самоизбирался — по праву сильного. В «игорном» пологе старшим был Кузьма, хотя никто его не избирал и сам он на лидерство не претендовал. Тем не менее все говорили: «К Кузьме... У Кузьмы...» — и понимали, о чём идёт речь. Сам бывший кат к костям и картам даже не прикасался, поскольку, как он говорил, был «на зароке». Он внимательно следил за процессом и ненавязчиво требовал соблюдения многочисленных игорных обрядов и правил. Кулаками он при этом не махал, да и голос повышал редко — давил, как говорится, авторитетом.
В тот вечер десятник с командой вернулся поздно, но ему повезло — Сеньку Плешивого под общий гогот выкинули из полога на снег, поскольку он попытался поставить на кон пару летних торбазов, которые, как оказалось, давно ему не принадлежали. Примерно через час десятник удвоил свою дневную добычу, а ещё час спустя лишился и добычи, и выигрыша.
— Ослобони-ка место, — подал из своего угла голос Кузьма. — Народ на холоду заждался.
— Ты чо?! — взвился служилый. — Да я...
— А ничо, — последовал невозмутимый ответ. — Кабалу писать грамотеев у нас нет, а по слову с тебя не взыщешь: ты ж сам обольский, а играешь с икутскими. Верно ли сказываю, православные?
Народ одобрительно загомонил. Десятник понял, что его сейчас выгонят, и решил использовать последний шанс:
— Ещё раз ставлю — по мелочи! Коль проиграю — уйду. Ей-богу, уйду! Во, гляньте!
Предмет, выставленный на всеобщее обозрение, заставил публику умолкнуть. Тишина эта ничего хорошего не предвещала: пропить или проиграть нательный крест — поступок, не имеющий оправдания в принципе. Десятник понял, что сделал глупость:
— Да не, вы чо-о?! Вы чо, братцы — это ж не мой! Мой-та на мне — вота! Это ж я с таучина поганого снял — седни и снял! Законная добыча!