— Согласен, — невозмутимо кивнул англичанин, — но ведь и дома бывают разные. Кто-то роет себе землянку, а кто-то строит дом на сваях. Я вовсе не утверждаю, что можно избавиться от всех инстинктов, а говорю только об их максимально возможном ограничении. Разумеется, такой могучий инстинкт, как любовь к самому себе, абсолютно неустраним, поскольку это означало бы крушение самого «Я».
— Это надо понимать так, что вы предлагаете оставить эгоизм и избавиться от альтруизма? Хорошая же у вас, в таком случае, получится личность!
— Да, — гордо вскинув голову, подтвердил Ферингтон, — и не просто хорошая, а прекрасная и свободная, поскольку ею невозможно будет управлять!
Послышались выкрики, какая-то часть зала зааплодировала. На некоторое время диспут прервался, пока главный возмутитель спокойствия — сам председательствующий — пытался восстановить тишину с помощью серебряного колокольчика.
Денис Васильевич рассеянно глянул в сторону своего соседа — симпатичного темноволосого молодого человека с изящными гусарскими усиками и плутоватыми чёрными глазами. Закинув ногу на ногу и пристроив на колене блокнот, он что-то быстро рисовал. Заметив интерес Винокурова, молодой человек усмехнулся и, сделав ещё несколько стремительных карандашных штрихов, показал ему свой рисунок.
Денис Васильевич не смог сдержать улыбку. Это был мастерски выполненный и очень остроумный шарж, пародировавший знаменитую картину Рафаэля «Афинская школа». На той картине два величайших философа древности, Платон и Аристотель, в процессе спора указывали: первый — на небо, второй — на землю. На данном же рисунке были изображены легко узнаваемые Сечников и Ферингтон, причём если первый показывал на землянку, то второй тыкал пальцем в дом на сваях.
— Ну, как? — шёпотом спросил молодой человек.
— Замечательно.
— Вы, случайно, не знаете, как пишется фамилия Ферингтон по-английски — через F или Ph?
— Через F.
— Благодарю. Кстати, позвольте представиться — Сергей Алексеевич Кутайсов, сотрудник «Сатирикона».
— Очень приятно. — И Денис Васильевич назвал себя.
Помимо симпатичной физиономии, у Кутайсова была располагающая к себе манера общения, балансировавшая на грани между непринуждённостью и лёгкой развязностью. Говорил он много и охотно, поэтому тут же поведал собеседнику о том, что редакция его журнала — самого известного юмористического журнала России, редактировавшегося Аркадием Аверченко, заинтересовалась открывшимся конгрессом и решила осветить его с юмористической точки зрения.
— Поэтому теперь я не только рисую шаржи, — добавил Кутайсов, — но и собираю всевозможные анекдоты о его участниках. Вчера, например, мне удалось узнать, что у нашего уважаемою председателя есть скверная привычка брызгать слюной, когда он чрезмерно разгорячится в процессе спора. Это и породило безумно смешной случай, рассказанный мне одним из его собеседников. Хотите послушать?
— Разумеется.
— Однажды, когда они возвращались вместе с какого-то учёного мероприятия, господин Сечников так разошёлся, что стал брызгать слюной во все стороны как фонтан, обдуваемый ветром. Его собеседнику это изрядно надоело, поэтому он слегка приотстал. Однако Иван Ильич не обратил на это ни малейшего внимания, продолжая размахивать руками и взволнованно кричать: «Нет, я тебе докажу, я тебе докажу!» И вдруг ему пришлось остановиться. Удивлённый, он поднял голову и увидел перед собой здоровенного пьяного мужика с мутными глазами, который, с трудом ворочая языком, спросил: «Ну и что ты мне, лохматый чёрт, доказать можешь?»
Не дождавшись реакции, Кутайсов удивлённо вскинул глаза на собеседника, но Денис Васильевич не только не улыбнулся, но, по всей видимости, даже его не слышал. Более того, он повёл себя весьма странно — побледнел и как-то напрягся, вперив глаза в одно место, словно бы обладавшее для него чудовищно притягательной силой.
Журналист постарался проследить за направлением его взгляда, но не увидел ничего особенного, если не считать красивого, рано поседевшего господина лет пятидесяти с правильным, слегка удлинённым овалом лица и аккуратно подстриженной бородкой, который сидел метрах в пяти впереди них.
Почувствовав на себе чей-то пристальный взгляд, господин вдруг нервно оглянулся и с короткой, весьма неприятной усмешкой кивнул головой. Затем проворно встал с кресла и быстро удалился.
«Нет, — подумал про себя Денис Васильевич, — эти тёмно-серые глаза забыть невозможно. Боже мой, это действительно был Карамазов, причём он тоже меня узнал! И как мне не повторить слова д’Артаньяна при виде дьявольской улыбки Рошфора: “Ступай, демон, и делай что хочешь. Теперь мне всё равно: второй Оксаны в мире нет”».
— Вы что, дьявола увидели? — не вытерпел Кутайсов, трогая его за рукав.
— О нет, — с глубоким вздохом отвечал Винокуров, — не дьявола, но не менее страшного по своей сути человека. Пятнадцать лет назад он чуть было не застрелил меня из ревности к той девушке, которой давно уже нет на свете...
Глава 4
ШЕРШЕ ЛЯ ФАМ
Достигнув той, не слишком-то весёлой поры жизни, когда вместо пожеланий счастья окружающие всё чаще начинают желать здоровья, Макар Александрович Гурский не без удивления обнаружил весьма существенные изменения в собственном характере. Тридцать лет назад, которые теперь и не вспоминались без тяжёлого философическою вздоха, в его характере сочетались две крайности — педантизм, необходимый истинному сыщику, и бесшабашность, без которой не бывает настоящей русской натуры. Ныне на смену этим крайностям пришли другие, не менее трудно сочетаемые — это цинизм и жизнелюбие.
Привыкнув постоянно иметь дело с худшими или безумными проявлениями человеческой натуры, старый следователь не только не сделался пессимистом, но, напротив, полюбил жизнь, как сказал поэт, «странною любовью». Если раньше она представлялась ему, бывшему тогда эпикурейцем, источником чувственных и умственных наслаждений, то теперь он видел в ней неиссякаемую кладовую самых удивительных явлений, меняющих всё вокруг и постоянно заставляющих меняться самому. И это заставляло его с энтузиазмом первооткрывателя браться за расследование всех новых и новых дел.
Поиски пропавшего учёного Макар Александрович начал с элементарных логических рассуждений. Как сделать так, чтобы человек добровольно поехал в указанное ему место, и его бы не пришлось похищать, насильно запихивая в пролётку и привлекая внимание прохожих? Надо сообщить ему нечто важное, причём это должно быть сообщение либо от близкого человека, либо о близком человеке! Следовательно, первым делом следует выяснить — кто и откуда звонил в ресторан «Флоренция» в день похищении Филиппа Игоревичи Богомилова?
И Гурский отправился на центральную телефонную станцию, где сразу же обнаружил смену телефонисток, дежуривших в роковой для молодого биолога день. Одна из них действительно вспомнила взволнованный женский голос, просивший соединить с данным рестораном, но, откуда поступил заказ, барышня сообщить не смогла.
Впрочем, Макар Александрович не особенно расстроился, поскольку отнюдь не рассчитывал на столь лёгкое завершение едва начавшихся поисков. В любом случае начало было положено — Богомилову звонила женщина. Вряд ли это сделала его молодая жена, однако ввиду того, что знакомство с ней было абсолютно неизбежно, следователь поехал на Вознесенский проспект, где находился большой дом семейства Рогожиных. Дверь ему открыл немолодой, но весьма шустрый швейцар, значительно уступавший в представительности охраняемому им особняку, выстроенному не менее полувека лет назад. Тогда в столице, избавившейся наконец от рабства империи, стали активно поселяться быстро разбогатевшие представители «третьего сословия».
— Я из сыскной полиции, — коротко представился Гурский. — Младшая из сестёр дома?
— Обе дома-с, — угодливо отвечал швейцар. — Но у Ольги Семёновны сейчас гости-с.
Макар Александрович уже знал, что женой пропавшего учёного была младшая из сестёр Рогожиных — Елена, поэтому невозмутимо пожал плечами, подумав про себя о странном нарушении старинной традиции — выдавать младшую дочь замуж только после старшей. Впрочем, после смерти отца сестры остались совсем одни — их знаменитый дядя Парфён Семёнович умер ещё в молодом возрасте на каторге, — так что с недавних пор могли распоряжаться своею судьбой самостоятельно.
«Что они, судя по всему, и делают, причём весьма весело!» — отметил про себя Гурский, поднимаясь по лестнице и прислушиваясь к гитарному перезвону, доносившемуся из зала на втором этаже. Следователя никто не сопровождал, поскольку швейцару так и не удалось дозваться ни одной из горничных, что вызвало сердитый вздох старика: «Совсем распустились после смерти хозяина, упокой Господи его душу! —
неожиданно запел красивый баритон, принадлежавший молодому человеку явно не старше тридцати лет.
— Это ещё что такое? — невольно замедляя шаги, успел пробормотать Гурский, прежде чем невидимый солист начал второй куплет:
Макар Александрович любил народные песни и романсы, поэтому на сей раз выслушал молча, тем более что и голос был весьма хорош.
искренне печалился неведомый молодец. Впрочем, это продолжалось недолго, и застывшему у дверей следователю не пришлось дожидаться нежданно залихватского финала:
После такого горестно разудалого признания гитара жалобно тренькнула и смолкла, зато послышались отчётливые звуки шлепков, а затем грохот опрокидываемой мебели и звон бьющейся посуды. Всю эту катавасию венчал возмущённо весёлый женский визг, под аккомпанемент которого из распахнувшейся двери прямо на Макара Александровича вывалился долговязый и нескладный молодец с ярко-чёрными глазами и сладострастно-влажными, чересчур большими для узкого подбородка губами. На его смуглой, румяной и слегка удлинённой книзу физиономии играло смущённо-довольное выражение. Такое выражение обычно бывает у опытных деревенских ухажёров, которые намеренно провоцируют девок на скандал какими-нибудь непристойностями, а сами прикидываются невинными овечками.
— Убирайся вон, свинья! — закричал ему вслед звонкий женский голос. — И не смей появляться, пока не осознаешь всё свинство своего поведения!
— Чего это я свинья-то... — забормотал молодец, глянув на Гурского с таким видом, словно ища сочувствия. — Сами виноваты, Ольга Семёновна! Поставили человека на карачки, загнали в лужу, а потом ещё удивляются — ведёт себя, дескать, как свинья!
— Что-что-что? Ты мне ещё возражать смеешь? — И в дверном проёме, зашуршав подолом эффектного темно-бордового платья, возникла статная женская фигура.
Молодец предусмотрительно шмыгнул за спину Гурского, пока тот с нескрываемым интересом рассматривал старшую из сестёр Рогожиных. Она оказалась жгучей брюнеткой с безупречным овалом красивого матового лица и совершенно замечательными, как писали в старинных романах, «ищущими поцелуев губами». Глаза у неё были такими же ярко-чёрными, как и глаза её незадачливого ухажёра, но при этом искрились всеми оттенками насмешливого женского кокетства.
В своём притворном гневе девушка была столь хороша, что следователь не мог не улыбнуться, ощутив некогда привычное, щемящее душу волнение. Когда-то такое волнение сопровождало сладостные надежды, теперь же — лишь напоминало о них...
— Простите, — увидев незнакомого человека, пробормотала красавица и тут же топнула ногой на поклонника. Убирайся, Сенька, не по тебе шапка!
— Это мы ещё посмотрим! — задорно закричал тот, шумно сбегая по лестнице. — До встречи, радость!
— Проваливай, бездельник!
— Что это за тип? — вежливо осведомился следователь, поймав на себе вопросительный взгляд хозяйки дома.
— Да ходит тут женихаться... — буркнула было девушка, но тут же, видимо, вспомнив о случившемся только что, громко расхохоталась.
— А что он имел в виду, когда говорил, что его поставили на карачки и загнали в лужу?
— Понятия не имею! Привык выражаться фигурально, как приказчик из лавки, которым он когда-то был... Вы же не думаете, что это правда?
Следователь улыбнулся, покачал головой и наконец-то счёл нужным представиться:
— Макар Александрович Рурский, старший следователь сыскной полиции.
— Ольга Семёновна Рогожина, девица на выданье, — с приторной серьёзностью отвечала красавица. — Но вы, как я понимаю, не по мою грешную душу?
— Мне необходимо поговорить с вашей сестрой.
— Я так и поняла... Бедняжка Филипп! Лучше бы пропал этот несносный Сенька и хоть ненадолго оставил меня в покое! Ох, как же он мне надоел!
— Вы имеете и виду с моего поклонника? Кстати, он замечательно поёт. Могу я узнать его имя и род деятельности?
— А вы хотите пригласить его в полицейский хор? Пожалуйста, только он слишком ленив даже для роли хориста... Семён Кузьмич Николишин, то ли служащий какого-то ведомства, то ли сын новгородского купца. Впрочем, если не врёт, возможно, и то и другое. Однако не врать он не может — и это видно по его хитрой физиономии...
Говоря всё это и не позволяя Гурскому вставить ни слова, девушка вела его по длинной анфиладе комнат, закончившейся и левом крыле здания. Остановившись перед белой, изукрашенной позолоченной резьбой дверью, Ольга оглянулась на следователя, приняла серьёзный вид и негромко постучала.
— Ленок, это я. К тебе можно?
— Конечно, зачем ты спрашиваешь, — тут же откликнулся приятный девичий голос.
— Но я не одна. К тебе господин из полиции.
— Ну и входите! — слегка раздосадованно и словно бы обижаясь на подозрение в том, что её могут застать за каким-то непристойным занятием, воскликнула невидимая собеседница.
Ольга кивнула Гурскому и открыла дверь в будуар сестры. Младшая из Рогожиных проигрывала старшей в красоте, но превосходила её обаянием. Она была шатенкой, с таким же, по всей видимости, наследственным овалом лица, однако её чертам недоставало чёткости, носик был чуть менее красив, нежели у сестры, щёки — чуть более пухлыми, а очаровательные губы не имели столь совершенной формы. Да и в карих глазах сиял не задорный огонь прирождённой кокетки, а ровно струилась ласковая внимательность, сразу располагавшая собеседника.
Елена проворно спрыгнула с софы, оставив книжку на красиво инкрустированном столике, и направилась к Гурскому, заранее протягивая ему руку.