Владимир Буртовой
Беглая княжна Мышецкая
© Буртовой В.И., 2019
© ООО «Издательство «Вече», 2019
© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2019
Сайт издательства www.veche.ru
Глава 1. Искры горючие
1
Атаман Степан Тимофеевич Разин рывком откинул полог, шагнул в шатер впереди своих соратников, снял шапку с атласным малиновым верхом и раздраженно бросил ее на ковер рядом с высокой круглой подушкой. Походный дьяк Алешка Холдеев, не ведая причины атаманова гнева, сменился в лице и проворно вскинулся на ноги у столика, за которым, переписывая, множил прелестные письма для скорой отправки с нарочными в ближние и дальние от Синбирска города и села. Степан Тимофеевич на ходу провел левой ладонью по влажным кудрявым волосам, вынул саблю в ножнах из-за пояса, правой рукой взял оба пистоля разом и прошел вглубь шатра.
– Сиди, Алешка, может статься, писать будешь! Входите, атаманы, станем лбы свои морщить, как нам далее ратное дело вести. Покудова мы озабочены половину казаков да понизовых стрельцов держать супротив синбирского острога и кремля, нам этого верткого воеводу Борятинского ни крестом, ни перстом от Волги не отогнать!
Разгоряченный вечерним сражением, атаман опустился на уютную подушку, положил по обе стороны от себя саблю и пистоли, руками охватил колени и внимательно, словно испытуя, обвел взглядом своих верных сподвижников. Темно-карие глаза атамана потеплели, когда увидел их сурово нахмуренные, но не растерянные лица. И к Лазарке Тимофееву со спросом.
– Нет ли каких вестей от наших подлазчиков в синбирский острог?
Кривоплечий и худощавый телом Лазарка боком прошел от входа, присел на ковер рядом с атамановой, обшитой голубым бархатом подушкой, взятой в памятном персидском походе, и, прежде чем ответить, досадливо дернул длинными усами.
– До сей поры в большом нетерпении жду, батько атаман. Днем из острога, вестимо, уйти хитро, вона сколько глаз на стенах порассыпано, словно гороху на току. Сиганешь в ров, а вослед тут же десяток пуль из ружей стрельнут! Но ежели и в ночь не объявятся, знать, ухватил их треклятый воевода Милославский, на дыбе ломает, – и жесткими пальцами стиснул черные деревянные ножны длинной персидской сабли-адамашки с утолщенным концом.
– Жаль будет казаков. – По уставшему лицу Степана Тимофеевича пробежала тень печали. – Пождем еще. Иного нет пока решения. Воевода Борятинский за день сражения не менее двухсот своих стрельцов да рейтар потерял побитыми до смерти и ранеными. А которые у него рейтары из татар – заметили, атаманы? – только издали палят, но с нашими казаками на сабельный размах съехаться не отваживаются, робость в душе имеют!
Лазарка Тимофеев намеревался было сказать, что и они в минувших сражениях потеряли немало добрых казаков и стрельцов, но только сжал сухие обветренные губы, не решился лишний раз печалить атамана. Да Степан Тимофеевич и сам это ведал: среди казаков весь день на коне был, а не под берегом Волги, в стругах сидел…
Атаман взглядом у входа в шатер остановил вошедшего было Яшку, сына названной матери своей Матрены Говорухи, сказал:
– Сходи, братуха, к матушке, в соседний шатер, попроси горячей каши. С голодухи все кишки перекрутило. Как поговаривают в народе – гости на печь глядят, видно, каши хотят!
Алешка со своего места, хохотнув, добавил:
– Вестимо, батько, кровушки не пивши и блоха не скокнет!
Кряжистый Яков молча поклонился атаману, подождал, пока Ивашка Москаль, зять Матрены Говорухи, занял обычное свое место стража за спиной Степана Тимофеевича, шагнул к выходу.
– Алешка, помоги Якову собрать стол, – атаман повернулся лицом к своему походному дьяку. Алешка, счастливый атамановым вниманием, сверкнул юркими синими глазами, проворно подхватился на ноги и поспешил вослед Якову.
– Сей миг будет подано, батюшка атаман. Заботливая Говоруха раза три уже наведывалась узнать, не пора ли атаманов кормить? Вы покудова усаживайтесь поплотнее вокруг стола, – и вьюном скользнул под тяжелый полог. Его звонкий голос донесся от соседнего шатра, в котором верные стряпухи под присмотром Матрены готовили еду атаману и его сотоварищам, не доверяя это важное дело случайным людям из опасения, что воеводские лиходеи могут отравить ее приемного сына, соколика Степанушку.
Через пару минут дородная в теле, седовласая Матрена своими руками накрыла на стол, подала казакам пшенную кашу на сале, дымящееся и пахучее от приправ мясо в двух деревянных мисках, два кувшина опробованного, без потравы, вина, взятого еще на Самаре у кабацкого откупщика Семена Ершова.
– Ешьте, детки мои родненькие, ешьте без опаски и досыта, – Матрена ласково оглядела казацких атаманов большими печальными глазами, встала за спиной походного атамана Романа Тимофеева, который сидел крайним к выходу. – Мало будет, Яшка еще чугун каши приволокет.
Казаки, кроме никогда не дремлющего, казалось, Ивашки Москаля, принялись за поздний ужин. Когда дошли до холодного вина и осушили по кружке в помин товарищей, погибших у стен Синбирска, за войлочными стенами шатра со стороны берега послышался строгий окрик караульного:
– Кого бесы во тьме носят? А ну, стой недвижно, покедова не пальнул в брюхо!
Издали что-то прокричали в ответ. Караульный подошел к шатру, не заходя, громко сообщил:
– Батько Степан! Кого-то из чужих детей боярских на челне к стругам привезли! Кричат, будто к тебе им дюже надобно! Что с ними делать? Пущать ли?
Лазарка Тимофеев отставил кружку с вином, оживился, вылезая из-за стола, негромко сказал:
– Должно, кто-то из наших подлазчиков воротился, батько. Дозволь самому встретить тех людей да спрос снять?
– Сюда их живо призови! – повеселел лицом Степан Тимофеевич – даже забористое вино не могло согнать с лица печать постоянной тревоги за своих доверенных людей, посланных к синбирским стрельцам с уговором не супротивничать казацкому войску. – Не под кустом же с ними говорить!
Через полминуты Лазарка Тимофеев пропустил в шатер двоих незнакомых посадских, молодых, не старше тридцати лет, оба с русыми кудрями под суконными шапками и у обоих зуб на зуб не попадал от озноба.
– Откель, гусята мокрые? – сдерживая смех, спросил атаман: с серых кафтанов ночных гостей на ковер у входа продолжала капать вода. – Говорите, как перед Господом, едину истину, иначе выть вам серыми волками за свою овечью простоту! К атаману всяк норовит влезть, иной и с ножом за голенищем! Ну!
– К тебе мы, батюшка атаман, к тебе и без злого умыслу! – оторопев от суровости атамана, поклонились разом посадские. – Дело-то как вышло! В ночь поплыли мы рыбачить на Волгу, ниже города, – начал сказ один из них, который побойчее нравом, а сам с любопытством зыркал глазами то на атамана, то на Романа Тимофеева: походный атаман высился над ними почти под купол головой. – Только сети надумали выметывать, как чу! – стрельба под кручей, у Черной Расщелины, что под острогом! Притихли мы с братом, убоялись голоса подать, а тут глядим – челн по Волге плывет, а людей в нем не видно. Словили мы тот челн, а в нем человек в доброй одежде служивого, пораненный. Нас увидел, за саблю схватился, посеку, кричит, ежели вы воеводские ярыжки! А как мы назвались посадскими, то успокоился, просил к тебе, батюшка атаман, со всей поспешностью привезти. Ну, мы и смекнули – куда дерево покляпо, туда и гни. Потому как обещал большие деньги. Да мы и так бы поспешили, без денег, – смекнув, что атаману намек на вознаграждение может не понравиться, добавил от себя посадский. – Наш челн у берега с разгону о бревно ткнулся, мы и кувыркнулись с головой в воду, но служивого спасли.
– Где тот человек? – Степан Тимофеевич нашарил левой рукой шапку. – Ведите к нему!
– Казаки на струг его отнесли. Потом позвали какого-то попа, чтоб стреляную рану перевязать, а может, и пулю вытащить.
Посадские, не надевая мокрых шапок, которые перед этим поснимали, первыми оставили шатер, за ними гурьбой вышли атамановы соратники. Алешка Холдеев зажег факел и пошел впереди, освещая крутой спуск к Волге. На берегу горели костры, высвечивая отдельные фигуры людей, которые то появлялись у огня, то пропадали, словно их глотала ненасытная тьма. Узнав атамана, сторожевые казаки, охранявшие казацкие суда, подивились, почему он не при войске, а у костров, но Роман Тимофеев коротко пояснил:
– Не полошитесь! Перебежчик из острога пришел, атаман спрос с него снимет. А вы не спите, не ровен час, воевода на своих челнах не грянул бы по Волге! Берегите струги.
– Да мы и так глаз не смеживаем, под стать лесным сычам, – отозвался старший в карауле. – Ну, казаки, марш по местам! А вы трое – на монастырскую колокольню, оттуда Волгу далече видно!
Посадские показали, на какой струг отнесли раненого служивого, получили приказ обсушиться у костра, а утром прийти к атаману за вознаграждением, и тут же поспешили греться к ближнему огню, а старший из них, поглядывая на казацкий котел, потер руки и стал напрашиваться к ужину.
– Эх-ма-а, теперь выпить бы, братцы, по чарке говядины, по фунту вина!
Степан Тимофеевич, повелев казакам накормить посадских досыта, первым ступил на сходни струга.
Длинный и темнобородый, с приметными тремя шрамами поперек лба Игнат Говорухин, прозванный в Самаре Волкодавом за свою непомерную силу, тихо постанывал, когда незнакомый чернец сноровисто перевязывал левое плечо, пробитое пулей у Черной Расщелины. Увидев Степана Тимофеевича, Игнат виновато улыбнулся, сделал попытку приподняться. Сухонький монах, врачевавший Говорухина, успев завязать последний узел, бесшумно отступил от ложа больного. У изголовья остался стоять растревоженный сотник самарских конных стрельцов Михаил Хомутов.
– Прости, Степан Тимофеевич, встать не могу, крови из меня много вытекло…
– Лежи-лежи, казак. – Атаман присел на поданный сотником Хомутовым стул, наклонился над постелью. – Где тебя подстрелили? И где твой напарник? Неужто сгиб?
– Сначала о деле… о главном, а то голова кружится, могу и вовсе потерять сознание… Помогал нам воеводский денщик Тимошка Лосев, которого ты, атаман, спосылал вместе с нами к синбирским стрельцам. Он и свел нас с ними, а более всего с Федькой Тюменевым. Прелестных писем по всему Синбирску пораскидали, большую смуту в головах стрельцов и посадских посеяли…
– Готовы ли синбирские стрельцы да казаки к нам преклониться? – живо спросил атаман, внимательно всматриваясь в бледное, потом залитое лицо Игната Говорухина: и вправду, как бы не потерял сознание, тогда и вовсе ничего не узнать!
– Готовы, Степан Тимофеевич. – Игнат делал заметное усилие, чтобы не терять нить разговора. – Более того, узнав, что воевода Милославский убирает их с северной стены…
Атаман даже привстал на полусогнутые ноги, приблизил го лову почти вплотную к лицу своего подлазчика – не начал ли бредить?
– Как это – убирает с северной стороны? Куда же?
Игнат, все чаще делая остановки в своем рассказе, пояснил:
– Он их переместит на ту стену, которая против рубленного кремля. Оттудова он не ждет вашего приступа… А супротив ваших казаков поставит… вотчинников да детей боярских…
– И много ли таких в остроге, Игнат?
– Много, батюшка атаман… что блох в мужицком тулупе. Когда мы с Никитой Кузнецовым продирались вдоль стены, то насчитывали не менее восьми человек на каждую сажень… В два ряда могут стоять и палить почти беспрестанно… потому как у каждого еще холоп за спиной с запасной пищалью…
– Эх, ты-ы, досада какая, – сокрушенно выдохнул походный атаман Роман Тимофеев, прихлопнув широченной ладонью о колено. – Густо насели боярские клопы в синбирских щелях!
– Много кипятку понадобится, чтоб их поошпарить как следует! – угрюмо буркнул скуластый Ивашка Чикмаз и лязгнул саблей в ножнах, словно прямо со струга ему идти уже на новый приступ синбирской тверди с князем и воеводой Милославским.
– Мы вот о чем уговорились… с синбирскими стрельцами, – негромко проговорил Игнат и, взглядом попросив атамана на клониться, начал шептать Степану Тимофеевичу в ухо то, о чем они порешили с Федором Тюменевым. Под конец негромко, устало закрыв глаза, сказал и о судьбе Никиты Кузнецова:
– Укараулили нас воеводские ярыжки, а средь них за вожака был самарского воеводы Алфимова холоп Афонька. Переняли нас у челна, когда возвращались к тебе, батько атаман. Я в челне уже был, Никита и провожатый наш, стрелец Титок, на берегу бились. Меня вон пуля пробила, я на дне завалился, а что с Никитой… ежели жив, то теперь у Милославского на дыбе… А может, срубили на тех камнях, вместе с Титком…
Заскрипел зубами Михаил Хомутов, на бритых скулах желваки вздулись – знал, чем грозит верному другу боярская пытошная: воевода Милославский с живого шкуру снимет, дознаваясь о единомышленниках среди синбирских стрельцов, потому со стоном прошептал:
– Прости нас, Никитушка, коль жив в сей час! Кабы мог я чем помочь тебе…
Степан Тимофеевич насупил брови над темными карими глазами, до хруста в суставах стиснул кулаки – о том, чтобы вот теперь же проникнуть в подземелья синбирского кремля и выручить своего товарища, не могло быть и речи – крепко и недреманно сидят в крепости московские стрелецкие полки, не сыскать скорого ключа к воеводской темнице… А стало быть, надо думать о главном!
– Ну что же, воевода Борятинский! Теперь ты, как ни крути, как ни мути, да норови, чтоб самому живу уйти! Поутру мы из-под тебя одну ногу-то непременно выдернем! Так ты, Игнат, говоришь, что синбирские стрельцы, чтобы сбить воеводу с толку и не вызвать до поры подозрения, будут палить по казакам одними пыжами?
Игнат облизнул сухие губы, сухощавое, заросшее темной бородой лицо покривилось от боли, когда он попытался поднять правую руку и утереть пот, набежавший на глазницы. Михаил Хомутов тут же склонился над ним и белым полотенцем промокнул ему глаза и виски, вытер лоб со шрамами – неизгладимый след давней негаданной встречи Волкодава с медведем в присамарском лесу.
– Да, Степан Тимофеевич… Иначе воевода Милославский враз смекнет об измене и тут же вышлет из кремля московских стрельцов, чтоб ударить твоим казакам в спину… А так понадеется, что, коль стрельцы дружно палят из пищалей, то и отобьют приступ… с немалым для казаков уроном… Неужто что не так умыслили? – В полуприкрытых воспаленных глазах самарского Волкодава отразилось смятение. Атаман тут же успокоил Игната, легонько похлопал его по правой руке, лежащей поверх одеяла, – мокрого Говорухина успели уже переодеть в сухое белье.
– Все правильно, Игнат. Вы свое дело сделали… ты и Никита. Теперь атаманам свое дело тако же добре сделать и побить обоих воевод: того, что в синбирском кремле сидит с московскими стрельцами, и того, что к Синбирску подступил с ратной подмогой. – Степан Тимофеевич неспешно поднялся, пообещал тут же прислать на струг своего лекаря, повернулся к соратникам: – Идемте в шатер, атаманы, будем думать ночь, чтобы не вышло у нас, как у того, который по ненастью лыко драл, по ведру лапти дома плел. Надобно одолеть воевод с великим умом и с бережением наших казаков.
Пока по ночной тьме взбирались на кручу, у Степана Тимофеевича наметился план предстоящего сражения. Когда атаманы и стрелецкие сотники пришли по его зову, Степан Тимофеевич ради бережения отослал караульных казаков на полста шагов от шатра, сел на свой походный «трон», как шутливо говорили казаки про подушку, добытую в походе по персидским городам, и тут же, повернувшись лицом к давнему верному соратнику Василию Серебрякову, отдал приказ:
– Ты у нас, Васька, сам с воробья, а сердце с кошку когтистую. Тебя и пошлем на острог. Слушайте, атаманы-молодцы, как поутру учиним. – Атаман наклонился вперед, уперев локти в колени. – Поделим войско на три ряда. Первый ряд я сам поведу супротив воеводы Борятинского и полка московских стрельцов при нем из синбирского кремля, которые стоят в поле у реки Свияги. Пущай оба воеводы видят меня и мыслят, что в побитии Борятинского на этот раз и есть наша главнейшая задача. Ты, Васька, из-за нашей спины вбежишь между острогом и кремлем да на острог и навалишься, вкупе с верными синбирскими стрельцами и посадскими. А ты, Лазарка, со своими молодцами будешь вослед Серебрякову идти ради его бережения – вдруг воевода Милославский смекнет да из кремля с московскими полками ударит по острогу! Тут бы вам их и взять в крепкие кулаки. Будь воевода Милославский хоть трижды ужом, а от казацкой сабли голову не сберечь!