...Он отошёл от окна. Комната сияла от света белой ночи. Погладил ладонью полевой телефон, стоящий на столике. Присел на свою узкую походную и жёсткую раскладушку, покрытую серым солдатским одеялом. Посидел немного, как бы возвращаясь после полёта ко всему своему, привычному... Подумал, что надо бы наконец выспаться. Завтра предстоит нелёгкий день. Как, пожалуй, и каждый день его жизни.
29. ЧЕТЫРЕ УДАРА НА БАШНЕ
1942. Август.
Сталин прошёлся по кабинету молча. Молчали и все остальные. Остановился у бокового стола, на котором лежала распечатанная пачка папирос «Герцеговина Флор». Взял длинную папиросу, понюхал ароматный, медовый дух табака, разломал, пересыпав табак в тёмную тяжёлую трубку. Взял ещё одну папиросу, досыпал табака. Закурил. Медленным шагом вернулся к столу, задержался напротив Куприянова[29]. Тот хотел встать, но Сталин рукой остановил его.
Пошёл снова и сказал, прохаживаясь:
— Так что, товарищ Куприянов, передайте эти указания генералу Гориленко. Продолжать активные действия, но не больше, чем определено. Резервов пока не будет. Вам ясно?
— Ясно, товарищ Сталин.
— И вы, товарищ Куприянов как член военного совета Карельского фронта, и товарищ Куусинен, тоже должны знать, что Гитлер наступать на Ленинград этой осенью не будет. Не сможет. У него нет для этого сил. Сейчас, как вам известно, в разгаре Синявинская операция, наступает наша ударная группировка на Волховском фронте. — Верховный потянул из трубки, выдохнул дым к потолку, сделал ещё два шага. — Однако Сталинградская операция заставит его ещё дополнительно отвлечь войска от Ленинграда. С товарищем Ждановым об этом уже был разговор. Я попросил его остаться, послушать вас, его территориальных соседей. Товарищу Куусинену и вам всё понятно?
Куусинен согласно кивнул. Куприянов встал, не выходя из-за стола:
— Да, товарищ Сталин, разрешите вопрос?
— Спрашивайте.
— Ваши прогнозы, товарищ Сталин, в отношении финских войск на осень этого года?
— Из тех сорока тысяч немецких солдат, что было у Гитлера в Финляндии перед началом войны, часть переброшена к Ленинграду. Частично они уничтожены. В Финляндии на Севере, в Лапландии, остался корпус генерала Дитла. Тем более что группа армий «Север» фельдмаршала Кюхлера сейчас ослаблена. — Верховный сделал затяжку, несколько секунд помолчал. — А финская армия... маршал Маннергейм — человек вдумчивый и осторожный. Ему, бесспорно, Гитлер пообещал удовлетворить все территориальные претензии к нам... В случае, конечно, немецкой победы. Но Маннергейм, судя по поведению его войск в этой войне, с самого её начала, похоже, не очень в эту победу верит. Не надо забывать, что этот финский маршал — бывший русский генерал. А боевые генералы царской армии очень хорошо знали и солдат России, и их мужество, и ресурсы нашей страны. По нашим данным, выжидательная, в основном, позиция Финляндии, сохранится. — Сталин опять с полминуты помолчал, прохаживаясь. — Гитлер перебросил из Крыма в распоряжение Кюхлера одиннадцатую армию Манштейна. Но, как ни странно, это полезный для нас манёвр. Чуть позже вы увидите наши действия. Сейчас преждевременно об этом говорить.
— Товарищ Сталин! — Это встал Жданов, первый секретарь Ленинградского обкома партии, член Политбюро ЦК, довольно свободно чувствующий себя в присутствии вождя. — Но ведь Маннергейм злейший враг советской власти и нашей страны. Он раздавил финляндскую революцию в восемнадцатом. С нами воевал в тридцать девятом.
— Всё, товарищ Жданов, и так, и не так. И раздавил. И воевал. Враг советской власти, потому что не принял революцию. Он опытный генерал, выросший в русской армии, и он глубоко понимает ситуацию. Я в этом уверен. И потому, и ещё по ряду причин, серьёзных наступлений финских войск не будет. И он не перережет Мурманскую дорогу и не направит войска к Ленинграду, чего от него постоянно требует германский штаб Верховного главнокомандования. Так мы считаем. — Сталин снова сделал затяжку из трубки, и несколько шагов его мягких сапог по паркету прозвучали со слабым звуком, напоминающим скрип. — Более того, мы не считаем Финляндию таким же надёжным партнёром Германии в этой войне, как, например, Италия или даже Румыния. После серьёзных изменений в ходе войны может измениться и позиция Финляндии. Мы думаем, в ближайший год. На этом сегодня разговор закончим.
Что Верховный имел в виду, присутствующие могли только догадываться. Но и Куприянов, и Куусинен, известный партиец, один из руководителей Коммунистического интернационала, Председатель Верховного совета Карело-Финской Союзной Советской республики, предполагали, о чём говорит Верховный. Если будут крупные победы советских войск, Финляндия может выйти из войны. Сталин это понимал.
Опытный правитель, умный и жёсткий, он никогда не жалел ничего и никого ради достижения цели. Ни людей, ни себя, ни своих близких. Цели перед ним стояли великие, всё остальное было для него мелочью. Это уже тогда знали многие из его окружения.
Но эта его способность на жертвы обернулась трагедией для народов, подвластных ему. Цели были достигнуты, грандиозные задачи решались быстро... Но ценой сотен тысяч, миллионов жизней.
Так возникали гигантские стройки пятилеток. «Днепрогэс», громадные металлургические и военные заводы, Беломорско-Балтийский канал. Многое другое. Перед войной страна с песнями и призывными гимнами отправлялась на комсомольские стройки, стройки века.
Конечно, всё это было нужно для развития государства. Тот же Беломорско-Балтийский канал соединил два моря, сократив на многие сотни, тысячи миль пути кораблей. Но под этими бетонными, железными и деревянными громадами шлюзов легли сотни тысяч людей. Отцы, сыновья, деды. Жизни, судьбы, мечты... Их кости, безымянные и позабытые, давно размыла морская вода. О большинстве даже их родственники не знали. Где они сгинули, где исчезли с земли людей? И по всей великой Сибири и Северу в сталинских концлагерях сгинули миллионы юных и старых, простых и гениальных. Всяких.
Сталин держал в своей памяти огромное количество информации, фактов, документов. Он помнил всё, с чем когда-либо имел дело.
И в отношении политической позиции Маннергейма он не ошибся. Финляндия вышла из войны только через два года. Но вопрос об этом сам Маннергейм поднял в узком кругу руководителей государства уже через пять месяцев после этого разговора в Кремле.
...Он позвонил. В двери тотчас же появился его секретарь Поскрёбышев.
— Да, товарищ Сталин?
— Проводи товарищей.
У него возникли новые тревожные мысли. Он вышел в соседнюю комнату, где находилась узкая жёсткая кушетка. А на письменном столе с зелёным сукном стояла настольная лампа, тяжёлая, медная, также с зелёным, матового стекла, широким плоскоцилиндрическим плафоном. Там же в углу, на полу стоял небольшой деревянный ящичек для сапожной щётки и гуталина, сделанный им самим.
Иногда он на даче любил построгать. Правда, это было давно. И как-то велел захватить с кунцевской дачи в Волынском этот ящик с подставкой сверху под сапог. Чистил, порой, сапоги, ставя ногу на эту подставку. Всегда чистил сам. До блеска...
Вот и сейчас поставил сапог на ящик, взял щётку. Снова возвратился мыслями к «линии Маннергейма» и тридцать девятому. Многого стоило Красной армии взятие этой линии обороны, её прорыв. Серьёзные были потери. Он, конечно, хорошо помнил все цифры. Их вообще в широкой печати не публиковали. Везде объявляли, что потери в финской войне — «незначительные». По официальным каналам штабов сообщили, что погибло около 50 тысяч и ранено немногим более 150 тысяч советских бойцов и командиров. Но он-то хорошо знал, что потери были почти в пять раз больше.
И это его очень тревожило. Даже в воспоминаниях. Он не переживал об убитых людях, как таковых, люди его интересовали мало. Он страдал, именно страдал, как раненый зверь, об армейских потерях. Об ослаблении армии, о том, что не смог точно всё просчитать и предвидеть. Что, имея миллионную армию у границы соседнего маленького государства, бывшего прежде провинцией России, не смог выиграть войну.
Он публично всегда обвинял других. И казнил, не задумываясь. Наедине с самим собой всегда был честен и винил себя. И страдал. Но об этом никто не должен был знать. Таков закон диктатуры. Если не обвинить других в своих ошибках, можно потерять всё, чему отдана жизнь.
Как подавляющее большинство великих диктаторов, любил власть не за возможность наслаждаться ею, получать мирские удовольствия. Нет. А только за то, что она давала право вершить судьбы, создавать города, формировать и укреплять страну.
Лично у него не было ничего. Но у него была огромная страна, которую он считал своим детищем. Которую любил, потому что создавал многие годы. И ненавидел одновременно, потому что боялся. Боялся! Заговоров, предательства, неуправляемого буйства толпы. Потому и научился он за многие годы умело держать в узде любую людскую стихию. Не считаясь с жертвами. Жертв для него не существовало. Это были не жертвы. Это были издержки производства. Отходы, возникающие при укреплении и усилении государства. Наверное, только такие властители бывают большими полководцами. Создают мощные военные государства... Но людям в таком государстве живётся несладко. Всем вместе почётно и хорошо. А каждому в отдельности плохо и страшно...
Он внимательно осмотрел каждый сапог. Они сверкали чёрным загадочным блеском. Он ещё раз слегка коснулся носка «бархоткой». Потом другого. И вернулся в кабинет.
В задумчивости сел к столу. Зажёг настольную лампу, подобную той, что стояла в соседней комнате. И, не выключая верхнего света, достал из ящика последние документы, с которыми уже знакомился сегодня.
Это были сводки генерального штаба. Читая их, он анализировал характер боевых действий. Автоматически, почти без напряжения просчитывал логику их и правильность. Напрягался только в поиске неожиданных решений, когда этого требовали сложные стратегические ситуации.
Отметил, что постоянно исполняют его директиву, важную, как он считал, изданную им в начале года. Этой директивой войскам категорически запрещалось бросать пехоту в атаку без артиллерии. Кроме того, он ввёл совершенно новое использование артиллерии в бою. Не артподготовку и последующую за ней атаку, а атаку во время артподготовки, с постепенным перенесением огня вглубь обороны противника. По мере продвижения своих войск. И с постоянным продвижением артиллерии по ходу боя. Также запретил наступать без создания ударных групп для прорыва вражеской обороны.
Прочитал и проанализировал сводки.
Ещё раз пробежал глазами информационную справку от генерала Лаврова, руководителя разведывательной сети, лично подчинённого только самому Сталину. На ней было написано вверху справа: «Совершенно секретно. Только для товарища Иванова». Так условно обозначали Сталина. Это был текст выступления Гитлера за ужином 27 июля в его Ставке «Вервольф», в Виннице. Запись была стенографическая.
Он второй раз читал справку, обращая внимание на концентрированный взгляд Гитлера в отношении сырьевых ресурсов. Этот фюрер часто в своих речах подчёркивал, что ему не хватает никеля для высококачественных сталей. Это в основном для орудийных стволов. И снова подчеркнул Гитлер, что Румыния — единственный нерусский поставщик нефти для Германии.
Сталин всё это знал и помнил уже давно.
Справка давала только общий тон настроя рейхсканцлера и некоторые, уже известные, акценты в его планах.
Читая справку, он ещё раз подумал, что Лавров не зря тратит немалые силы и средства на свою агентурную сеть. Не зря. С улыбкой снова перечитал место, где Гитлер упоминает его: «...Если Черчилль — шакал, то Сталин — это тигр...»
Посмотрел на часы, было около трёх. За окном — глухая ночь. Он редко ложился раньше, да и все в Кремле работали в это время, зная режим «хозяина».
Снова закурил трубку. Вернулся мыслями к войне тридцать девятого. Эти подвижные лыжные отряды финнов очень быстрые и опасные. В тех условиях, в лесах севера, при длинной зимней ночи, они незамеченными могут подходить к нашим частям. Сейчас, конечно, приняты все меры, и охрана ночью усиленная, особенно зимой. Но тем не менее...
Да, с помощью финнов немцам было бы возможно перерезать Мурманскую железную дорогу. А этого допустить нельзя. Если сейчас туда перебросить ещё войск, то пришлось бы оголить другие участки на северо-западе. Сорока, Масельская... Ключевые, необходимые станции — опорные пункты в Карело-Финской.
Куприянов не просил дополнительных резервов. Значит, справятся сами. Конечно, если финны не полезут! Но ему, Сталину, было очевидно, что финны не полезут. Потому что Маннергейм запретил даже на пятьдесят километров приближаться к Мурманской дороге. Такую информацию предоставила разведка. И это логически вытекало из всего характера поведения финских войск и ведения ими войны.
Маннергейм действовал упорно, но только в интересах своей Финляндии. Но не Германии. Потому и считал Верховный, что при первой благоприятной для этого возможности финны из войны выйдут.
Но если финское командование не устоит перед требованиями вермахта и примет участие в Ленинградской операции или в боях за Мурманскую железную дорогу, тогда... Тогда он ещё подумает, стоит ли им дать потом такую возможность — сепаратный мир. Но это дело будущего, конечно. О котором он, однако, размышлял совершенно реально. Воспринимая это будущее как обязательную реальность, только отодвинутую во времени. Потому что он был теперь абсолютно уверен в победе. И эта уверенность основывалась на доскональном знании военного и экономического потенциала противника. И своего тоже.
Данные разведки, естественно, имеют погрешность, да и собственные расчёты и прогнозы. Но когда на весы его опыта и анализа ложатся обобщённые факты, он уже знает наперёд результат многих стратегических операций. Не точно, конечно, не наверняка. Слишком много составляющих формируют тот или иной результат. Но если он точно уверен, значит, это его сильный характер, его убеждённость в необходимости победы добавляют ему уверенности до конца.
Он подумал о том, что никогда не встречался с этим Маннергеймом. Хотя помнил его с давних времён.
После Первой мировой он знакомился с операциями Юго-Западного фронта, которым командовал генерал Брусилов. Знакомился уже во время Гражданской. Он, Сталин, в то время воевал на Южном фронте. Был представителем реввоенсовета республики. И, как человек внимательный и ответственный, давно интересующийся военным искусством, изучал оперативные материалы по Первой мировой. Тогда и обратил внимание на кавалерийского генерала Маннергейма. Война только закончилась, и в штабах даже сохранились оперативные карты.
Именно он, Сталин, 4 января восемнадцатого года докладывал на заседании Центрального исполнительного комитета России предложение Совета народных комиссаров о признании независимости Финляндии, объявившей о ней 6 декабря.
Он тогда сказал: «...если упрекнут, что мы потеряли Финляндию, то мы возразим, — она никогда не была нашей собственностью...»
Вот тогда этот Маннергейм и проявил себя. Ещё как. Руководители молодой Советской России были уверены, что революция в Финляндии дело нескольких недель. Хотя вслух это не объявлялось. Ленин говорил: «Мы признали их независимость. А если попросятся обратно... — он развёл руками, — милости просим!» И засмеялся. Сталин до сего дня отчётливо помнил эту фразу Ленина. Как, впрочем, и почти всё остальное.
Когда финская Красная Гвардия подняла восстание, оказалось, что на севере Финляндии этот самый генерал Маннергейм уже создал армию. За какие-то три недели! Всем казалось, что практически из ничего! Из невооружённых крестьян! И сумел разоружить русские гарнизоны — 40 тысяч настоящих военных — солдат и матросов. И со своей крестьянской армией умудрился прогнать революционное правительство Финляндии и Красную Гвардию тоже.
Сталин всё это знал и помнил, и понимал, что Маннергейм противник серьёзный. И умный. И опытный. Такой противник при определённых обстоятельствах может стать союзником.