Некоторое время мы еще жили неплохо, сытно питались, нас никто не трогал. Но я все реже уезжала в Воронеж, куда надвигался голод и где ощущался даже недостаток керосина. От его нехватки приходилось заниматься с лампадой. Лампада трещала, мигала и брызгала на тетрадь, навеивая нерадостные мысли. А уроки стали настолько редкими, что целыми днями приходилось слоняться по гимназии и бездельничать.
В дурном обличии появилось это слово большевизм. Цены на продукты росли. В городе не было дров, за хлебом стояли целыми сутками. Большевики отбирали дома, лошадей, рубили лес. У многих моих подружек арестовали отцов, а их семьи выгнали на улицу.
– Какой папа дальновидный! – вспомнила, как отец раздал имение.
Как ни странно, он был близок к большевикам: хлеб зарабатывал своим трудом. Но все равно к новым властям относился настороженно, его многое не привлекало в них.
Большую Дворянскую переименовали в Проспект Революции, Большую Московскую – в Плехановскую. Я не могла запомнить новые названия улиц и в свои посещения Воронежа их постоянно путала. У меня не укладывалось в голове, как можно бульвар, где громоздились дома богатых воронежцев, именовать Проспектом Революции, ведь революция с дворянами – обитателями улицы ничего общего не имела; Большую Московскую – Плехановской, где о Плеханове никто ничего не знал.
Вскоре Медвежье посетила радость: на крыльце дома появился Сережа. Он был в офицерской форме с вещевым мешком.
– Принимайте штабс-капитана Смоленского полка, – выдохнул с мороза.
Брат Алеша схватил вещмешок и стал в нем рыться.
Закричал:
– Наган! Наган!
– Дай сюда! – Я выхватила мешок и пистолет.
Извлекла из мешковины парадный мундир и стала примерять на себя:
– Чем не кадет Алмазова?
Мама не могла наглядеться на сына, в волосах которого пробилась первая седина:
– Цел и невредим.
Отец застыл в дверях, на его глазах навернулись слезы:
– Вернулся…
Сережа рассказал, как пошли братания, как стали выбирать командиров, как комиссары разваливали армию, как Смоленский полк почти в одиночку прикрывал отход войск, как он чудом добрался до дома: всюду ловили офицеров и в лучшем случае срывали с них погоны.
– А Вячеслав Митрофанович, – спросила я, – поехал в Павловск?
– Ты имеешь в виду его бывшую жену?
– Бывшую?
– Он к ней уже никогда не вернется. В Трещевке он.
Не прошло и дня, как мы с братом поскакали в Трещевку. Копыта стучали о мерзлый грунт, ветер хлестал в лицо. Все вокруг сковало мартовской наледью.
Когда въехали в ворота усадьбы, у меня перехватило дыхание: «Что я скажу? Зачем прискакала? И кто я? Сумасшедшая девчонка!»
Приказчик вышел на крыльцо и, кутаясь в полушубок, произнес:
– Вячеслав Митрофанович у Русановых.
«Значит, и нас проведает», – застучало у меня в груди.
Доверчивое сердце гимназистки! Вернувшись домой, я вздрагивала от каждого звука на улице. Ждала, когда появится Вячеслав Митрофанович – день, два, неделю, но тщетно.
Вместо того чтобы поехать к Русановым Новиков направился к друзьям. Где-то в городе скрывался его брат Леонид – полковник царской армии. Не находили покоя Веселаго, Мыльцев-Минашкин. Им надо было что-то предпринимать. Набирала обороты волна арестов: большевики хватали офицеров подряд и расправлялись с ними. Об этом я узнавала не только от подружек, отцы которых рисковали жизнью. Слышала, что у хозяйки Бринкманского сада забрали дома в привокзальном поселке, а ей с молодым мужем оставили комнатенку; что закрывали коммерческие банки; что конфисковывали фабрики; что любой мог угодить под горячую руку большевикам и оказаться в чрезвычайке.
– Где же Новиков? – спрашивала.
Теперь стало понятно, почему приказчик сказал, что он у Русановых.
– Снял хутор в Подклетном, – однажды заметил брат Сергей.
– На левом берегу Дона?
– Да, на пути в Воронеж.
– Но ведь у него имение в Трещевке? – недоумевала я.
– Открыл контору для скупки лошадей. Там ему удобней. Город близко…
– А почему лошадей?
– А ты что, забыла про его увлечение?
– Скачки? Псовая охота?
– Если бы… Он помогает…
– Кому? – ничего не могла понять я.
– А ты, что слепая? – брат понизил голос. – Разве будет полковник Новиков сидеть, сложа руки, когда кругом попирают его однополчан.
– Но ведь…
– Слушай, – он заговорил еще тише. – На Дону против большевиков собирается армия… Он туда лошадей перегоняет…
– Неужели?! – я зажала ладонью рот.
Теперь в разговоре даже с родителями боялась упоминать имя Новикова. А тем более заниматься его поисками. Положилась на свою судьбу и надеялась, что она рано или поздно сведет меня с Новиковым.
Судьба услышала стенания гиманзистки.
Но сначала расскажу, что произошло тем временем. Полуденное солнце совершало движение в сторону заката, когда повозка с тремя солдатами в поношенных шинелях и с винтовками через плечо свернула к хутору в Подклетном. Майское тепло обливало господский дом, окруженный голыми после зимней спячки тополями. Черные нивы тянулись до самого Дона.
Солдаты спрыгнули с повозки.
– Хозя-ин! Отворяй!
Толкнули ворота во двор. В углу в вольере растянулись борзые собаки. В конюшне ржали кони. Под окном у крыльца дома жевала сено гнедая лошадь с прозвединой на лбу.
На стук вышел военный в форме.
– В-Ваше превосходительство! – солдат хотел обратиться по-новому, но обратился по-старому. – Вы полковник Новиков?
– Как видите, – на плечах блестели погоны.
– Нас послали за вами. Велено привезть…
– А меня-то зачем? – спросил полковник.
– А мы почем знаем. Нам сказано привезть, значит привезть.
– Что ж, служба есть служба! Проходите, я соберусь…
Солдаты поднялись в дом, прошли в гостиную. По сторонам стояли огромные кресла, между которыми тянулся дубовый стол. Стены увесили картины в тяжелых рамах с видами скачек. Над комодом в кожаных ножнах висела шашка.
Солдаты заробели.
В гостиную вышел Новиков.
– Это за что? – солдат показал на шашку.
– За отвагу, – Новиков провел рукой по георгиевскому банту на груди.
– Надо бы забрать! Оружие…
Новиков медлил, а потом вытащил шашку из ножен, поцеловал и подал солдату.
– Вот это вещь! – расцвел солдат.
Новиков глянул в окно на лошадь:
– Позвольте с другом проститься?
– Как же не позволить?!
Солдаты даже не пошли следом. Остались разглядывать шашку. Видели: конь неоседланный, невзнузданный. На нем не ускачешь.
Новиков вышел во двор. Лошадь била копытом, косила глазом. Поняла хозяина с полуслова.
Новиков запрыгнул на коня:
– Дарьял, вперед!
Лошадь рванула с места.
Солдаты выскочили на двор, стрельбой всполошили грачей, разбудили борзых, которые заметались в вольере, в конюшне забегали кони. Взгромоздились на повозку – взвилось кнутовище.
Дарьял вылетел на простор и, радуясь свежему ветру, поскакал к Дону. Вдали виднелась синяя кайма высокого берега реки. Всадник обхватил шею лошади и теперь с каждой секундой растворялся в степном море. Полоса поля впереди стремительно сокращалась. Приближался обрыв. Взмыленный Дарьял осел и съехал по глине к кромке берега. Ступил в воду и поплыл через Дон, еще не вернувшийся после разлива в привычное русло. За лошадью, как за лодкой, разошлись волны, вокруг крутило воронки, грозя затянуть в мутные воды. Новиков похлопывал по крупу и не оборачивался.
Когда Дарьял взобрался на бугор правого берега, солдаты только подъезжали к реке. Новиков слез с лошади, стянул сапоги и вылил воду. Выжал мокрые брюки и полы мундира. Развесил одежду на ветках боярышника, обсыпанного бисером мерзлых ягод, и помахал солдатам, повернувшим вдоль реки:
– Горе луковое! Хотели меня взять! Да вам коров нельзя доверить пасти! Жаль вот шашку…
Видел, как блестела на солнце рукоятка в ножнах у солдат.
Стало темнеть. Новиков натянул подсохшую форму, запрыгнул на Дарьяла и свернул в рощу. Скакал извилистыми лесными тропинками, обогнул село Губарево с его кирпичной церковью и высоченной колокольней, миновал низину у Приволья, где когда-то казаки пытались арестовать моего отца, и вскоре с опушки дубовой рощи увидел Медвежье.
Вдоль отливавшего синью русла речки Трещевки тянулись дворы, а дальше в верстах трех в верховьях реки находилось его имение. Но ехать туда после побега было опасно: туда могли наведаться солдаты.
Новиков спустился с бугра и мимо домов с высокими плетнями направился к яблоневому саду, в котором выступала крыша нашей усадьбы. Чем ближе подъезжал к дому, тем спокойнее становилось на душе.
Новиков спрыгнул с коня:
– Принимайте!
– Папа! У нас гости! – вне себя от радости я вылетела из комнаты.
«Дождалась!» – сердце готово было выпрыгнуть.
– Вот это да! – на крыльцо вышел отец. – Что это вы, на ночь глядя? При параде и без седла? – прищурился.
Новиков с виноватой улыбкой подошел к Василию Алексеевичу.
– Нелегкая привела к вам. Хотели меня отправить в «могилевскую» губернию.
– Куда, куда? – не понял отец. – А, пытались арестовать…
Неожиданный визит Новикова насторожил отца, но отказать в гостеприимстве соседу он не мог. Я была ошеломлена от счастья.
Долго светились окна в нашем доме. В камине с треском горели поленья. Новиков рассказывал, как приветливо «встретил» солдат. Василий Алексеевич от смеха утирал слезы, моя мама Мария Адольфовна охала и выставляла на стол тарелки с блинчиками и наполняла вазочки яблочным вареньем. Алеша слушал, открыв рот, а брат Сергей добавлял:
– Когда командиром Смоленского полка стал Вячеслав Митрофанович, все изменилось. Родной отец. Как Суворов! С горсткой солдат опрокинул батальон. Взял в плен батарею. За храбрость награжден именным оружием…
– Вы приукрашиваете, – смущался Новиков, ловя на себе мои взгляды.
Быть может, именно в те вечера глазки-смородины, окаймленные черными прядями волос, румяные щеки с ямочками (ведь все девчонки любили смотреться в зеркало), произвели впечатление на Новикова. И он наконец-то обратил на меня внимание.
Может, по недосмотру родителей, а скорее по их благословению, все дни я была рядом с Вячеславом Митрофановичем. Утром мы уходили в глубину яблоневого сада, на деревьях которого пробивались почки; бродили вокруг играющего, как слюда, пруда и, кто дальше, кидали в воду камешки; днем пили чай в каминной, слышавшей голоса многих достойных людей – и теперь голос героя войны Новикова; играли с братьями в «казаки-разбойники»; а вечером задерживались на перекидном через Трещевку мостку с гладкими перилами и общались с небесными светилами.
– Смотрите, месяц светится, как кольцо! И его одевают на пальцы звездочки…
– Повторите, – просил Новиков.
Я повторяла и:
– … месяц кован умельцем-кузнецом…
– Как вы поэтичны…
Мой старший брат подарил Новикову седло с уздечкой, и мы ускакали в дубовые рощи.
Бывает же счастливое время! Никто не мешает, все катится своим чередом по желанной дорожке, тебя переполняют чувства! Ты счаст-ли-ва!
Вячеслав Митрофанович заметил тетрадку, лежавшую на столике:
– Давайте посмотрим, какая вы прилежная ученица. – Раскрыл. – О! Да вы учитесь не в женской гимназии, а в кадетском корпусе!
На листке виднелись сплошные линии, частые пунктиры, мелкие квадратики, длинные изогнутые стрелы.
– Постойте, постойте! – Новиков пригляделся к названиям населенных пунктов на карте.
Покраснев до кончиков ушей, я вырвала тетрадку.
– Что это? – спросил.
Меня разобрало.
– А вы угадайте! – Прижала тетрадку к груди.
– Прейсиш-Эйлау! – Теперь зардели щеки у Новикова.
– Генерал Русанов! – Я захлопала в ладоши.
– Вы так осведомлены обо всем? – взгляд Новикова сделался мягким, как никогда.
Он смотрел на меня не как на девчушку, на говорушку, шалунью, с которой приятно проводить время, а чувствовалось что-то более глубокое.
– Здесь, – я опустила тетрадку и показала на квадратики со стрелочками. – Багратион остановил Наполеона. Наши войска успели занять высоты Прейсиш-Эйлау, – провела пальчиком к двойной линии. – Маршал Мюрат бросил в бой кавалерию. Но батальоны генерала Русанова отбивают атаки, – ткнула в прямоугольники. – Корпус маршала Даву пошел в обход наших войск… Критическое положение!.. И в этот момент солдаты генерала Русанова…
Новиков вдруг подхватил меня, и, не чувствуя веса, подкинул. Я ощутила силу этого человека, который, который… А он поймал и опустил:
– Вы… Вы… прелесть!
Теперь он все чаще заглядывался на меня и о чем-то думал. А я ловила каждый его взгляд, каждое его слово. Похоже, и родители отметили изменение в его поведении.
На пятый день к нам заехал посыльный от Русановых и сказал, что к ним приезжали из Землянска и интересовались, не было ли у них Новикова. Вячеслав Митрофанович быстро собрался, поблагодарил отца и мать за приют, крепко пожал руку моему брату Сергею и с полным слов «Жди, я вернусь» взглядом запрыгнул в седло и ускакал.
Меня волновало: понял ли Новиков, почему гимназистка нарисовала карту сражения под Прейсиш-Эйлау? Что это не просто желание показать осведомленность в военном деле, проследить родственную ветвь генерала Русанова. Что за этим таилось чувство девушки, заговори с которой о другой битве, она бы не смогла связать и двух слов. Вот что больше всего беспокоило, и я мучилась, с какой недосказанностью мы расстались. Чем больше задавалась этим вопросом, тем сильнее боялась за Новикова, которого искали солдаты.
Большевики показывали свое лицо. Они запросто могли ворваться к любому воронежцу и увезти, могли перевернуть в доме все кверху дном. Особый интерес они проявляли к тем, кто имел свое поместье, гостиницу, завод, контору, кто служил прежним властям. У нас не было ни завода, ни гостиницы, ни конторы, ни излишков пахотной земли. А дом, мельница, яблоневый сад вряд ли могли привлечь их внимание. Но мой брат Сергей был штабс-капитаном Смоленского полка, и это беспокоило.
Мои опасения подтвердились. Как-то в начале августа в Медвежье въехала телега с тремя разморенными жарой солдатами.
Сзади, болтая ногами, сидел детина в черной кожанке. Щурясь, он спросил у мужика, возившегося в огороде за плетнем:
– Где живут Алмазовы?
– А че вам надо? – поднял голову мужик. – Яблоки? Муку помолоть?..
– И яблоки, и муку, – словно пробудились солдаты.
Василий Алексеевич после работы отдыхал на веранде и встретил непрошеных гостей мирно.
– Что вы хотели?
– Твой сын ахфицер? – одетый в кожанку оголил беззубый рот.
– Он был на фронте. И вы небось тоже воевали…
– Я не воевал, – отрезал одетый в кожанку. – Я был на каторге…
– Все равно, дело подневольное, – взбодрился отец.
– Ты мне политику не гони! Хде он?
– Собирает в саду яблоки…
– Пущай и нам наберет корзинку, – окончательно проснулись солдаты.
– Отойдь! – в кожанке зашел в дом.
В гостиной полез по углам, заглянул под диван, распахнул створки буфета. Подошел к книжному шкафу.
– Анка Куренина. Белиберда! Ни Ленина, ни Марксу нету…
Отец пожал плечами.
Одетый в кожанку вытаскивал и потрошил книги, стучал сапогом по деревянному полу.
Толкнул дверь в детскую:
– Кака цаца!
Я вскочила и прижалась к стене. Одетый в кожанку вывалил на пол содержимое сундука, порылся в вещах.
Его сальный взгляд задержался на мне.
– Вот бы хде с барышней! – провел рукой по кровати.
У меня по спине заструился холодок.
Одетый в кожанку пнул дверь в комнату брата.
Откуда раздалось:
– А говоришь, яблоки!
Появился в гостиной с офицерским мундиром.