Увидев пушки на платформах, бронированную башню на заднем вагоне, командира поезда в английской шинели, почерневшей от машинного масла, я воскликнула:
– Раздадутся залпы орудий, и буденновцы разбегутся по кустам!
– Если бы, – услышала от Уманца.
– А как же! Ведь скоро кому-то придется туго!
– Я вижу вы неисправимая оптимистка.
– А вы?
– В молодости тоже верил в чудеса…
Мне было трудно понять адъютанта Новикова: он что, за красных? Но в его преданности Вячеславу Митрофановичу я не сомневалась.
После прохода поездов мы пересекли одноколейную железную дорогу и снова окунулись в безбрежную степь.
Когда проехали верст пять, с бугра в низине открылось село. Я обомлела. Вниз на версту сползал наклон и затяжным подъемом на версту лез на холм. Он был забит конниками, обозами, табунами лошадей и стадами скота. Вся эта масса медленно двигалась. После дороги на Землянск, поезда с беженцами в Курбатово я ощутила всю глубину постигшего нас бедствия. Можно было подумать, что происходит переселение народов. И над всем этим кишащим потоком сгущалась темная туча, готовая вот-вот разразиться ливнем.
Мы примкнули к колонне. Оказалось, это кубанцы перегоняют свою добычу. Я увидела, как казаки гнали колонну пленных. Пленные шли по мокрой дороге полураздетые. Среди них я узнала Лебедева. Его лицо было разбито. Он качался.
Из обоза ему кричали:
– А, попался комендант Воронежа!
Видно было, что с ним поработали в контрразведке.
У меня сжалось сердце, и мне захотелось ему помочь. Я повернула коня к проезжавшему офицеру и сказала, что Лебедев бывший прапорщик. И что, возможно, по ошибке попал к большевикам.
Почему так сказала?
Почему обманула?
Во имя чего?
В молодости мы все способны на непредсказуемые поступки.
Я не знаю, отпустили Лебедева казаки, освободили его красные, он умер или бежал, но на всем протяжении пути до Новороссийска я его не видела.
– Барышня, вы слишком добры! Как бы вас это не погубило, – сказал Уманец, скрыв от офицера должность Лебедева у большевиков.
Скользкая дорога, спуски и подъемы, овраги и болота тормозили движение обозов и армии. Три недели корпус Шкуро и смоленцы отходили от Воронежа до Касторной. Три недели шли восемьдесят верст, сдерживая конницу Буденного. Мы с Уманцем искали Новикова во всех попадавшихся нам на пути населенных пунктах, воинских частях, но найти не могли. Его со Смоленским полком бросали с одного участка на другой, и угнаться за ним было невозможно.
Мы встретились на станции Касторной. Касторная – узел на пересечении железнодорожных путей четырех направлений. На запад Курск, на север Москва, на восток Воронеж, на юг Донбасс. Сюда отошли белые и приближались красные.
Новиков, увидев меня, облегченно вздохнул:
– Наконец-то…
Я почувствовала себя чуть ли не героиней. А как же иначе? Ведь я его все-таки нашла! Приехала!
– Простите, Оленька, что не смог сам доехать… Нами затыкали все дыры…
Он гладил по метке на лбу коня – я узнала Дарьяла, а мне казалось, что он проводит рукой по мне. Он выглядел усталым, но из него источались свет и сила, которые помогали поддерживать смоленцев. К своему огорчению, я узнала, что белые оставили Орел и с упорными боями отходят на юг. А к радости, – что предстоит решающий бой в Касторной, после чего белые снова пойдут на Москву и Воронеж.
К Смоленскому полку примкнул Веселаго с взводом, укомплектованным в Землянске. В полку собралось много земляков, которые были готовы сражаться до победы над большевиками. Вместе с Мыльцевым-Минашкиным, Королевым, Сергеем Алмазовым в полку оказался Косцов Владимир Николаевич, Златоустов Клавдий Николаевич, Флигерт (муж Новоскольцевой), Шнейдер Иван Федорович. Многие из них раньше служили в полку. И о них лестно отзывался мой брат Сергей. Теперь он состоял при штабе полка на особых поручениях.
Сергей спросил:
– Как родители отнеслись к твоему отъезду?
– Пожелали скорее вернуться, – отшутилась я, не желая вспоминать расставание.
Но были и такие, кто остался в Воронеже. Я обратилась к Новикову:
– А что сын воронежского городского главы Чмыхов?
– Он не военный человек, – ответил с сожалением Новиков.
Ему было неприятно сознавать, что его не поддержал давний приятель и отказался вступить в полк.
В Добровольческую армию входили Корниловская дивизия – корниловцы, их легко было отличить, носили малиново-черные погоны с шевроном, с изображением черепа и костей, на левом рукаве; Марковская дивизия – марковцы – черные погоны; Алексеевская дивизия – алексеевцы – черно-белые погоны; Дроздовская дивизия – дроздовцы – малиновые. Эти полки еще называли цветными. Они не маскировались и, как и смоленцы, уже одним своим видом устрашали врага.
В Касторной я познакомилась с бородатым генералом Постовским, который одевался в солдатскую шинель. На погонах у него химическим карандашом было выведено несколько «зигзагов», что означало его звание генерала. Он командовал пехотной группой, куда входил и Смоленский полк. «Генеральский» мундир поразил меня.
– Вы удивлены, как я одет? – спросил генерал, когда с Новиковым подскакали к нему.
– Во-первых, – объяснил Постовский, – чтобы было тепло, во-вторых, чтобы красные не узнали, что я генерал. Маскировка. А у вас отличная лошадь, полковник, – обратился к Новикову. – Не боитесь, что ее могут под вами убить?
– Не только ее, – ответил Новиков, – но и меня тоже.
На это генерал заметил:
– Напрасно вы надели полковничий мундир. Смотрите на меня, если меня поймают красные, я выгляжу, как солдат. Я даже не бреюсь поэтому…
Я испытала неприятное чувство от внешнего вида командира пехотной группы. Думаю, подобное испытал и Вячеслав Митрофанович. Сколько еще случайных людей нам предстояло встретить на войне.
Морозило. Легкий туман застелил степь. Смоленцы пили чай, подходили к своим винтовкам, ощупывали висящие на них патронташи. Пулеметчики хлопотали у лошадей, которые, будто чувствуя, что им придется жарко, торопились жевать сено. Я с нетерпением ждала начала боя. Новиков ускакал к колокольне, где находился наблюдательный пункт. Брат Сергей строго-настрого приказал мне никуда из дома, где мы с ним остановились, не отлучаться.
Но как я могла упустить такое? Я тайком выскочила из хаты и взобралась на бугор. Туман рассеивался. Я увидела, как две цепи красных вразвалочку шли в сторону станции Касторной. Слышно было, как по ним открыла огонь артиллерия, потом пулеметы и винтовки. Цепи залегла, потом откатились. Теперь цепи пошли на село Касторное, которое было в стороне от станции. Его обороняла пехотная группа генерала Постовского. На пути цепей стали смоленцы.
– Ну, держитесь! – меня лихорадочно трясло.
Застучали пулеметы. Красные перебежками двигались вперед. По ним открыли огонь из винтовок. Вперед понеслась конная сотня. Красные покатились.
Моей радости не было предела:
– Тра-та-та-та-та!
Повторяла стук заглохших пулеметов.
Через час они снова пошли в атаку. Повалили сплошным валом.
Я видела, как мой брат поскакал от колокольни к марковцам – те находились на станции; как быстрым маршем прибыла рота с черными погонами; как залповый огонь разметал поток пехоты.
– Ты что тут делаешь?! – как ребенка с бугра стащил меня брат. – Я тебе что приказал! Не будешь слушаться, отправлю в Медвежье!
Угроза подействовала.
Пока бой не стих, я просидела в доме, поглядывая на купола рядом стоящего храма и невольно думая о венчании, с которым приходилось повременить.
А потом дотошно расспрашивала Сергея:
– Ну, как, марковцы подоспели? А что Новиков? А Веселаго?
Красным не удалось захватить село. Но на правом фланге фронта они оттеснили конные части Шкуро и заняли станцию Суковкино, отрезав отход на юг трем бронепоездам.
Бои становились ожесточеннее. Смоленцев перебрасывали с одного края на другой спасать положение, и они не знали покоя.
Новиков говорил:
– Нас кидают в пекло, а казаков жалеют!
Он валился с ног, и только Всевышнему известно, какие силы заставляли его снова поднимать полк, отбивать атаки красных и потом их преследовать. О смоленцах заговорили, как о малых числом, но сильных духом. В тяжелые минуты им помогали марковцы, которые понимали, что смоленцам не дождаться помощи от казаков: те не решались воевать даже со слабым противником.
Я спрашивала Новикова:
– Почему казаки ведут себя так?
– А ты что, не видела, какие обозы они привезли?.. Им теперь это надо довезти до дома…
– Неужели и Шкуро такой?
– А разве дело в нем? В настроении казаков…
Меня отправили на станцию Касторную под присмотр коменданта, где под защитой бронепоездов находиться было безопаснее. Воспользовавшись передышкой, уехал на родину в Поныри Курской губернии Мыльцев-Минашкин, надеялся вывезти из имения родителей.
Ошеломительным известием прилетело:
– Оборона смоленцев прорвана…
Меня никто не мог удержать. Я взлетела на насыпь станции, с которой открывался обзорный вид на равнину и село Касторное. Увидела, как конники скачут по улицам села и отлетают от залпов смоленцев, как снова пробежала на выручку офицерская рота марковцев, как смоленцы вытянулись из села и, отстреливаясь, отходили к станции, как Новиков на Дарьяле кружил в последней цепи.
Я с ужасом вспомнила слова Постовского: не боитесь, что могут под вами убить коня, полковник?
Но обошлось. Красных остановил огонь бронепоездов.
Все ждали решающего сражения, когда разобьют Буденного и белые двинутся в наступление. Марковцы и смоленцы готовы были биться до последнего. А вот казаки? Помню, много беженцев собралось на насыпи железной дороги. Они не хотели ехать никуда, надеясь, что вот-вот все изменится, красных толкнут на север и восток и люди вернутся в оставленные дома. Мною владело приподнятое настроение. Еще накануне я увидела три танка, которые сгружали на станции.
– Они им дадут!
Я наблюдала в бинокль с насыпи. День выдался ясный, и можно было видеть конные лавы. У меня спрашивали: «Ну что там?», «Ну не молчите же!», просили бинокль, что-то восхищенно вскрикивали, заметив хоть малое движение. Массы кавалерии маневрировали друг перед другом.
Я твердила:
– Прейсиш-Эйлау… Кенигсберг… Рымник… Бородино…
И не знала, с какой битвой сравнить предстоящее сражение. В моем воображении роились варианты боя, в конце которого буденновцы обязательно побегут.
День перевалил за полдень, но кавалерийский бой не начинался.
И вдруг:
– Наши отходят!
Конная масса казаков в беспорядке рысью сдавала назад.
Никто не верил. Вырывали друг у друга бинокли. Поднялся невообразимый шум.
Проскакала сотня всадников со значками – изображением волчьей головы. Это был конвой генерала Шкуро. Все закутанные в башлыки, платки, с нахлобученными на головы шапками-кубанками, в бурках, скрывающих фигуры, на похудевших конях.
На поле остались танки и редкие стрелковые цепи, которые также начали отход.
Я разглядела генерала Постовского, который прыгнул в коляску и пустил коней в галоп.
Однако не было видно, чтобы противник одержал победу – еще гремели орудия трех бронепоездов, еще не скрылась пехота.
Прискакал разъезд:
– Кубанцы не хотят воевать!.. Помахали саблями и отступили…
Во второй половине дня раздались глухие взрывы. Бронепоезда уже не стреляли: их подорвали воинские команды. От станции отходили редкие цепи с танками. Неожиданно подул ветер, небо покрылось тучами, пошел густой снег.
Ветер усиливался. Я сидела у окна станционной каморки:
– Ну почему так получилось?
Не верила, что мои надежды на скорое возвращение в Медвежье, на предстоящую свадьбу рушились.
Меня успокаивал брат:
– Оля! Возьми себя в руки!
Новиков смотрел на проходящие колонны и молчал. Мне было жалко его. Он делал все для того, чтобы разбить буденновцев, и не его вина, что кто-то подкачал.
Вбежал Уманец:
– Господин полковник, буденновцы!
– По коням!
Мы поскакали вдоль железнодорожной ветки и оглядывались: не преследуют ли нас. Вскоре нагнали полк. Надо было быть осторожными, отовсюду могли появиться красные конники.
Хлопьями валил снег, который с ветром обернулся метелью. Кто был одет не по зиме, натягивал на себя теплые вещи. Метель закружила вьюгой, вьюга переросла в снежную бурю. Я не могла понять: это мстят нам за поражение или, наоброт, укрывают от противника.
Не видно было ни зги. Мы сбились с дороги. Превратились в беспомощную толпу слепых путников. Голова колонны остановилась: дальше двигаться было нельзя: ничего не видно, кроме сплошной пелены перед глазами.
Веселаго предложил идти по компасу. Но стрелки компаса не двигались. Мы находились в районе магнитной аномалии. Хотели положиться на инстинкт лошадей, но лошади сами разбредались в поиске укрытия. Стоять среди снежного хаоса было нельзя, можно было замерзнуть.
Спасение только в движении. Но куда идти?
Снежная буря скрыла нас от буденновцев и грозила погубить.
Но надо же! Неожиданно метель утихла…
Мы двинулись по гладкой снежной пустыне, где торчал редкий кустарник. Гуськом, один за другим. Мы могли только предполагать, куда идем.
Вдруг донеслось:
– Город!
Им оказался Старый Оскол. Он чем-то напоминал Воронеж. Такой же старинный, на высоких холмах. По берегу двух речек – Оскола и правого притока Оскольца. С такими же церквушками, мощенными булыжником улицами, особняками дворян и купцов, откуда степь просматривалась на десятки верст. Оскольчане обрадовались белым, как воронежцы приходу Шкуро. В домах нас ожидало тепло и уют. Запасы продовольствия позволяли оборонять город месяцами.
В Старом Осколе нас догнал Мыльцев-Минашкин. Он был очень расстроен. Рассказал, что не добрался до родителей: красные перерезали дорогу Курск – Касторное у Щигров, что попал к дроздовцам и с ними штурмом брал занятые красными Щигры, что увидел на станции два состава с беженцами из Воронежа.
Когда он заговорил о беженцах, я вспомнила переполненные вагоны в Курбатово, озабоченные лица пожилых женщин, молодых дам, детей. В Щиграх они пережили суточный плен большевиков, холод, голод… Мое сердце сжалось, когда я услышала, как оскорбляли стариков, издевались над молодыми женщинами. Я еще никогда не испытывала такого тяжелого чувства.
Не знала, что делать. Хотелось кричать, биться, кусаться. Но оставалось только одно: стистнуть зубы и верить в то, что когда-то, рано или поздно, насильникам воздастся свое.
Но, как и Воронеж, белые покинули Старый Оскол без боя.
Новиков предупредил:
– Предстоят тяжелые переходы, дневные и ночные, с немногими часами отдыха. Всем надо побороть усталость!
Погрузившись на сани, мы тронулись на юг.
Дни тянулись в постоянных стычках с кавалерией красных. За день приходилось выполнять несколько задач: идти на восток и брать хутор, потом назад и захватывать оставленное утром село, снова на восток, потом на север и к концу дня спешить на юг, чтобы не оказаться отрезанными.
Люди еле держались на ногах. Я видела лошадей, которые ложились на землю и их не могли поднять. Обоз прирастал санями с ранеными, больными, снарядами и патронами – до пятидесяти саней. Колонна полка отяжелела настолько, что полк шел сзади, прикрывая собой обоз.
Туманы, снег, холод сказались на конях, из которых немногие были перекованы на шипы. Лошади скользили на льду. От холода соскакивали на снег возницы. Солдаты, пробежав или пройдя небольшое расстояние, хлопали себя по бокам и опять влезали в повозки, пряча ноги в сено. Спрыгивали верховые, чтобы размять замерзшие ноги и, проведя немного коней, опять садились верхом. Я видела Флигерта, который стоял в санях и стучал ногу об ногу от холода.
Казалось, что мы утонули в занесенных снегом степях, погребены в балках, что уже не выберемся из-под ударов наседающей на нас конницы противника. Повсюду бухали орудия, клокотала далекая и близкая стрельба, звучали команды «К бою!», но как бы удачно ни начинался день, к вечеру мы все равно отступали.