И снова Ахильчиев послал гонца с вестью в горы. Третьего! − за два дня послал, дав ему лучшего скакуна. Потому что знал, как нуждается имам в каждом новом сведении о враге, как чрезвычайно важна для него любая весть о замыслах и действиях гяуров. И еще потому, что понимал: покуда будет жив Шамиль − будет жить Кавказ, и мир будет помнить о нем и о тех, кто держит в руке шашку, кто выбрал своей судьбою Газават, кто встал под зеленое знамя Ислама.
− Через нашего Повелителя мы станем нерушимыми, а он через нас… − провожая гонца, напутствовал Джемалдин-бек. − Держи это в сердце, брат Арби. Ничего не забудь. Все передай имаму. Да будет твой путь прям, как полет стрелы. И да не коснется твоего тела ни пуля, ни штык. Аллах акбар.
− Аллах акбар!
Молодой Арби метнул свое ловкое тело в седло. С места сорвался, как ветер. Бурка и башлык мюрида были видны недолго − во весь дух помчал его конь к далеким горам. Широка, беспредельна кумыкская равнина, никем не измерена. Довольно на ней и дорог, и звериных проследков… Но глаза чеченца − орлиные глаза, а чутье чеченца − волчье чутье. Чеченец и с завязанными глазами отыщет дорогу к родным горам.
− Воллай лазун, биллай лазун… хорошо пошел джигит Арби, − глядя вослед бурому облачку, процедил сквозь белые зубы Джемал и подумал: «Горец умирает в тюрьме урусов… но не от физических страданий, а от душевных. Он от рождения не знает, что такое стена… Он свободный». И еще подумал Джемалдин-бек: «Может… этот безродный Шамиль, сын простого садовника из Гимры, наконец оценит по достоинству мое рвение?.. Может быть, скоро произведет в наибы? Тогда и у меня будут собственные дибиры-помощники… свои муфтии, свои палачи… Тогда все соседние аулы будут у меня за поясом, а уж стада мои не будут знать края».
Он прикрыл глаза выгоревшими на солнце ресницами и будто наяву узрел свое скорое будущее: вся зеленая долина Аргуни от подножия гор до отрогов ущелья была заполнена его отарами. Желанному гостю, сидящему верхом на коне, не было видно конца его тучным гуртам и резвым табунам. Прозрачный воздух, наполненный солнцем и блеянием ягнят, ласкал слух… Сердце ликовало, радовалась душа… Люди складывали о его подвигах и богатстве песни… И казалось, что вся земля и весь скот на земле принадлежали ему.
«…Вот только Дзахо Бехоев!..» Цветущие картины земного эдема затянулись багровыми тучами. И вновь заныло сердце Ахильчиева, ровно кто невидимый нанес ему глубокую рану. Джемалу тут же вспомнился недавний сон, преследовавший его ночами.
…Он спит, накрывшись буркой. Костер давно прогорел − одни рубиновые угли, как волчьи глаза во тьме. Вдруг слышит: не то вой, не то свист.
Бесшумно поднялся. Взял винтовку. Хотел разбудить верных мюридов, но никого не оказалось с ним рядом. Один, совсем один он остался. Прислушался, всмотрелся в жгучие глаза ночи… Редкие далекие звезды. Смуглые очертания горбатых хребтов. Рокот ветра и волн незнакомой реки. Больше ничего.
«Волла-ги… где я? Показалось?.. Аллах милостив».
Он опустил винтовку, но снова по-змеиному зашуршал на откосе щебень. Замер Джемалдин, насторожился, неслышно взвел курок.
Во мраке, будто призрак, показался черный человек. Немой, как мертвец, только хруст щебня чуть слышен был под его осторожной ногой. Он не ответил на оклик, и Джемалдин послал в него пулю. У Ахильчиева железный глаз − с первого выстрела он сбивал установленный на камне еле видимый пятак. Знал, что не промахнулся. Мог на Коране поклясться… Но исчез черный человек в тайной тьме… чтобы вновь прийти следующей ночью…
«Билла-ги! Да поглотит тебя земля! Да засохнет род твой!» − не жалел проклятий Джемалдин-бек, а сердце-вещун подсказывало, кто это был: «Дзахо Бехоев. Дзахо-канлы приходил за твоей кровью. Берегись, Джемал! Не простит он тебе гибель своей Бици, не простит кровь Аргуни… Пока не убьешь Бехоева, не будет ни тебе, ни твоему роду покоя».
И еще шептал ему внутренний голос, предостерегал: «Берегись тайных мухтасибов92 Повелителя, Джемал. Их уши все слышат, глаза все видят, из языки опаснее острых сабель − все донесут, все доложат имаму… Ты обманул Шамиля, оклеветав соседей. Аргуни никогда не предавался царским сардарам. Ты знаешь это, Джемал, как знаешь и то, что нет страшнее и позорнее преступления, чем клевета на своих одноверцев. Предательство и измена − родные сестры твоему греху. Шила в мешке не утаишь. Бойся мухтасибов, Джемал. Они тоже могут узнать правду. Узнает тогда и Шамиль… Тебе ли говорить, что их глазами грозно следит имам за всеми делами Седого Кавказа…»
От таких откровений собственного сердца содрогнулся бесстрашный Джемал. Едва не потерял рассудок. Но не раскаянье когтило его судорожно вздымающуюся грудь, а страх и ненависть к аргунцу. Мысли о возможном раскрытии его кровавой тайны породили в нем образ проклятого Бехоева, первого виновника случившейся беды, убийцы Тахира и других его кунаков и родственников. Дерзкое молодое лицо мстителя, точно вычеканенное из бронзы, смотрело на него холодными ястребиными глазами. И такое бешенство испытал Ахильчиев, такую исступленную ненависть и неодолимое желание собственноручно выколоть эти глаза, отсечь эту голову и бросить под копыта своего табуна, что растерявшиеся по первости мюриды подумали, что их предводитель лишился разума.
− Отпустите меня! Ва-а! Зачем схватили?! Клянусь Пророком, я хочу перерезать глотку тому, чьи руки украли нашу Бици! Убили Тахира-а! О, честь моя! Волла-ги!.. Презренный пес! Ты ответишь за наш позор! Доберусь до тебя!!
Широкий вайнахский кинжал93 сверкал в дрожащей от напряжения руке Джемалдин-бека. Но ее крепко, как и другую руку, держали послушники. Они и впрямь решили, что их вождь не вынес гибели своих близких и потерял рассудок. Не зная, чем ему помочь, как успокоить, они только обезоружили его силою, связали башлыком руки, силком усадили на бурку.
Он продолжал рычать, как раненый зверь, скалить зубы, но никто больше не слушал его. Из-за холма раздался тревожный переливчатый свист костяного рожка-ствири.
− Это Маджид!
Все схватились за оружие. Султи мгновенно развязал наставника. Опасность, нависшая над ними, как ушат ледяной воды охладила одержимость мюршида. Сжав губы и сдвинув черные брови, воины залегли за камнями, выставив стволы ружей, и лишь глаза их горели недобрым огнем. Впереди послышался нарастающий грохот копыт.
Ждали боя, погибнуть бесславно − позор. Каждый мечтал быть воспетым в песнях, быть гордостью друзей и соседей. Неосмотрительных в горах презирают, смеются над их оплошностью. Погибшим в схватке с врагом − сочувствуют, восхваляют, мстят за их кровь.
…Маджид выпорхнул из-за холма в раскрылатившейся черкеске. Конь под ним был в мыле, растрепанная грива космами развевалась на ветру. Вскинув руку с винтовкой, всадник резво съехал с бугра. Конь под ним заплясал, приседая на задние ноги, а он, перевесившись на седле, крикнул Джемалу:
− Гяуры! Много гяуров! Идут к нашим горам!
* * *
Рассвело.
Мюриды, сделав бросок на запад, вышли во фланг русским и… не удержались от стона ярости.
− О, Аллах! Откуда их столько?! Когда их собрал шайтан?
Вместо одного батальона полковника Бенкендорфа, усиленного двумя сотнями гребенских казаков, их изумленным глазам представился железный поток штыков, которому, казалось, не было ни конца, ни края.
Полный черных предчувствий, томимый зловещей думой, Ахильчиев взялся угрюмо считать сотни… и не счел врагов. Ни он сам, ни его бывалые воины не видели еще никогда такого количества солдат. Русских было больше чем много.
Главный сардар-паша урусов ехал в голове войсковой колонны на отменном, рыжей масти английском жеребце, пружинистым ровным шагом, задавая ритм. Видно было, что опытный седовласый генерал берег силы для трудного перехода, учитывал натуженный ход упряжек горной артиллерии и медлительность фургонов с поклажей.
Главнокомандующего окружала огромная свита из адъютантов в кавалергардских, уланских, гусарских, драгунских и кирасирских мундирах; бравые и удалые гвардейцы94 были готовы в любой момент дать встречный бой неприятелю.
В колонне, следовавшей на Дарго, отдельными ее когортами95 двигались сводные полки известных на Кавказе боевых генералов, отдельные батальоны и роты саперов-подрывников, вызванные из фортов; отряды гренадеров, стянутые к Ташки-чу с различных участков Восточной Кавказской линии. Эти отряды шли со своими обозами, со своим продовольствием, фуражом и знаменами. Вестовые и прочие порученцы разных мастей, точно ласточки перед грозой, носились на лошадях взад и вперед, связывались с головой колонны, с невидимым, ушедшим вперед авангардом и казачьей разведкой. Весь этот запорошенный пылью равнины подвижный поток мрачно грохотал, лязгал металлом, скрипел лафетами и колесами орудий, обменивался краткими, лающими командами.
Всматриваясь в боевые полки, идущие тесными рядами, в поблескивающие бронзой батареи, глядя на веющие на ветру султаны офицеров, на туго хлопающие шелком и бархатом знамена, в мятежных складках которых, распластав крылья, воинственно парил имперский двуглавый орел русского царя, слыша отрывистую, сыпучую дробь барабанов и задиристое посвистывание флейты, Джемалдин-бек со страхом для себя вдруг испытал священный трепет перед всей этой послушно управляемой стальной мощью.
…С рождения никого не боялся Ахильчиев. Никогда ни перед кем не кланялся. Уважать уважал, но не боялся. Разве только Всевышнего, да последние годы еще Шамиля… Намаз Джемалдин совершал, как все правоверные, однако после омовения, в личной молитве ду'а − ничего не просил у Неба. Всю жизнь опирался на горскую заповедь, как на посох: «Если ты джигит, если у тебя папаха на голове… возьми звонкую саблю, острый кинжал и быстроногого коня. Зачем надеяться на чью-то помощь? Докажи, что мужчина! Добудь все себе сам».
…Но теперь, когда суеверный страх перед воочию представшей сокрушительной силой с головою накрыл его, как вода в половодье − прибрежный утес, Джемалдину отчаянно захотелось молиться и просить помощи у Создателя. Он готов был встать на колени, но стыдно сделалось перед своими мюридами, и, сцепив пальцы на луке седла, тихо и зло прошептал:
− Аллах велик… Имаму нужна свинячья кожа урусов на седла и сапоги своим непобедимым мюридам… Аллах милостив… много кожи и мяса неверных посылает Всевышний в наши горы.
Внезапно он схватился за горло, будто ему накинули на шею петлю. Потом сорвал с головы папаху и, продолжая неотрывно смотреть в сторону неприятеля, провел ладонью по лбу.
− Джемал!
− Уважаемый! Что, что случилось? Э-э?!
Окружившие своего вожака мюриды зацокали языками. Напряженно переглядываясь, они пытались понять, что произошло.
− Человека обмануть можно, Аллаха нельзя…
Ахильчиев, оттолкнув от себя джигитов, выпрямился в седле и, надевая папаху, удовлетворенно выдохнул:
− Слава Пророку, теперь я знаю, кто выдал нас русским собакам. Будьте готовы мстить за смерть наших братьев! − сказал он, но в его твердом приказе вместо жестокости и угрозы прозвучала зловещая радость.
Нежданно с равнины по гребню, где находились горцы, ахнуло несколько выстрелов.
− Казаки! − Хриплое ругательство застряло в горле Султи, пузырящаяся кровь толчками окрасила его коротко стриженую бороду. Пуля вошла ему меж лопаток. Две другие подняли песчаные фонтанчики возле копыт жеребца Ахильчиева.
− Дэлль мостугай! Горный орел − Султи! Волла-ги! Отомстим за тебя, брат!
− Уо-о-о-о-ех-ех-ех!
Мюриды ответили ожесточенным огнем в летевших на них гребенцев. Двое казаков рухнули под метким свинцом.
− Э-э, гяур! − Джемалдин-бек погрозил поднятой винтовкой рассыпавшейся лавой сотне. Он дико хохотал, посылал проклятья, счастливо озирался оскаленным горбоносым лицом на своих джигитов и, подбадривая их, кричал: − Наш еще будэт рэзат твой глотка, гяур. Билла-ги!
Мюриды, гарцевавшие на гребне и спешно перезаряжавшие свои винтовки, в знак презрения развернули своих коней крупами к врагу и задрали скакунам хвосты.
Точно услышав злые ругательства и проклятия горцев, со стороны русских войск, продолжавших движение, рявкнула пушка горной батареи. Ядро, рассекая свистящий воздух, с раскатистым ревом пролетело в пяти-семи саженях над головами гребенцев и гулко ударило, захлестнуло рыжим огнем известковое взлобье холма, сотрясло землю, будто в нее вогнали чугунный клин.
Оглушенные кони мюридов шарахнулись в разные стороны. В лицо Ачильхиеву ударило жаркой волной, папаху присыпало вывороченным суглинком. На опаленном холме, в бордовой каше кишок, остались лежать семеро его храбрецов… А над развороченной макушкой холма, где еще минуту назад в седых клубах дыма, песка и пыли огненной воронкой проворачивалось пламя, показались пики казаков.
Глава 9
Джемалдин-бек сморгнул выбитую скачкой слезу, прислушался к глухим ударам сердца: «Да распорются животы неверных! Да захлебнутся они собственной кровью! Ля илла-га иль-алла!» Десять отважных сердец из его отряда вновь забрала смерть. Некогда было ловить разбегавшихся по степи скакунов. Некогда было заниматься убитыми. Плохо.
Двадцать воинов-гази осталось с ним. Всего двадцать папах уцелело. Нет среди них больше его побратима Султи − остались только память и месть.
…Мчались бездорожно к торному шляху (что соединял русскую крепость Внезапную с Ташки-чу); по нему было легче уйти от погони. Но разделившаяся на два отряда сотня есаула Румянцева отрезала им путь.
Кони то стремительно неслись, сгрудившись вместе, то вдруг рассыпались веером, уходя от горячих казачьих пуль.
…Не доезжая спасительного кургана, наскоро затаились в овражье. Тяжело. Идущий враздирку отряд во главе с Моздоком напоролся на засаду и, потеряв четверых, остановился. Спешился. Мюриды вскочили на лошадей.
− К кургану, братья!
Но до кургана далеко. Он, как мираж, лишь кажется близким.
У старого, давным-дано пересохшего колодца Кумык-су опять пальба. Пострелялись с казаками чечены. Джемалдин приказал своим уходить в лабиринты кургана. Сам остался: отбивать наступавших гребенцев Румянцева. Но не один остался. Против воли мюршида рядом с ним стреляли крымские ружья Хафиза и Вали. Зло стреляли. Метко стреляли. Еще двоих казаков ранили, одного убили. Хафиз Ножайюртовский военную песню запел. Как отец пел, как дед пел, как прадед…
Но и казаки бабами не были − с детства на коне, при оружии. Пули их совсем рядом, свистя и жужжа, срезали жухлые стебли ковыля и татарника, обивали камни обвалившегося колодца, за которым укрылись мюриды. На беду, отвязавшийся от общего узла конь Вали вырвался из укрытия. Для горца конь второй после человека − брат и кунак. Бросившийся спасать гривастого друга джигит был тут же смертельно ранен. Конь убит.
− Волла-ги!
Судорожно корябая землю кинжалом, Вали Атагинский хотел было подняться и броситься в шашки на ненавистных урусов… Но новый залп вырвал из него жизнь.
− Билла-ги!
Хафиз, расстрелявший весь свой запас пуль, подполз к убитому, закрыл его остекленевшие глаза; они пристально и серьезно смотрели на яркое синее небо, в них отражались белые папахи кучевых облаков.
− Талла-ги! Прости, брат. − Хафиз быстро выбрал нерасстрелянные заряды из намокшей кровью черкески. − Тебе они… больше не понадобятся. Я отомщу гяурам за твою кровь.
Ахильчиев меж тем тихо тянул молитву во славу Аллаха, привычно заряжал винтовку и пистолеты, старательно загоняя вороненым шомполом обернутые в промасленные хлюсты пули, подсыпал из рога серый порох на полки96 и проверял, надежно ли ввинчены кремни. «Что ж… будем биться, пока есть силы… пока стучит в жилах кровь…» − мрачно думал он, поглядывая на подползавшего Хафиза.