Офицеров он нашел еще шагов через двести, на похожей полянке близь дороги. Устроились они хорошо. В центре круга было подобие стола, на разостланном платке стояли даже тарелки, впрочем, почти пустые, и разнокалиберные чарки. С одной стороны от него тихо угасал костер, с другой стоял двухведерный дубовой бочонок с медными обручами и большим медным же вензелем N на боку. Командир полка возлежал на ковре, укрытый буркой. Рядом, на ковре поменьше, лежали в обнимку два майора. Штабс-капитаны довольствовались войлочными кошмами, поручики обходились лошадиными попонами. Храпели все одинаково, басовито, солидно, тяжело. Чуть поодаль, привязанные к деревьям, стояли офицерские лошади, нервно и зябко переступавшие ногами. Рядом вокруг костра толпилось с десяток рядовых солдат, они настороженно посматривали на Соловьева. Денщики, определил он, трезвые, пока.
Соловьев навел ревизию на столе. Нашел промерзшую краюшку хлеба и покрытое жиром куриное крылышко, немного обглоданное. Ну да не в ресторации Демута, выбирать не приходится. Заглянул в бочку, подивился, сколько же осталось – почти половина! Наклонился ниже, втянул крепкий водочный дух. Вот это по-нашему! Взял чарку побольше, зачерпнул, выпил, выдохнул: хороша! Не так, конечно, хороша, как отцовская самогонка, то та для дорогих гостей, а эта для похода, для похода – в самый раз. Закусил крылышком, размолов кости крепкими зубами, отломил кусочек хлеба, положил за щеку, оставшуюся краюху засунул в карман.
– Эй вы, ко мне! – крикнул Соловьев денщикам. Те боязливо приблизились. – Через полчаса вернусь, чтобы господа, господа офицеры, в полном порядке были. Все понятно?
– Понятно, ваше благородие! Сделаем! – с какой-то даже радостью откликнулись денщики.
«Вот рабье племя, – подумал Соловьев. – Ничего без барина сделать не могут, только и ждут приказа или плетки». Решил подхлестнуть:
– Через полчаса генерал с инспекцией прибудет. Чтобы все в лучшем виде было!
– Неужто сам Петр Иванович?
– Сам! – важно кивнул головой Соловьев.
– Сделаем, выше высокоблагородие! Честь по чести предстанут! Не впервой!
«То-то же», – усмехнулся про себя Соловьев, но, уходя, бочку с собой все же прихватил. Вылить рука не поднялась. Заначил ее у дороги, присыпал с боков снегом, пару веток сверху положил, дальше двинулся.
Навстречу ему несся сломя голову молодой гусар.
– Ваше благородие! – выкрикнул он, не доезжая нескольких шагов, такой нетерпеливый. – Там штатского в карете задержали! На вопросы не отвечает, начальство требует.
– Значит, все-таки отвечает, – глубокомысленно сказал Соловьев. – На каком языке говорит?
– На русском.
– А едет откуда?
– Оттуда, – гусар показал рукой на запад, – не иначе как шпиён.
– Оттуда, – протянул Соловьев. – Интересно. Что ж, поедем, посмотрим. Ты когда-нибудь шпиёнов видел? – спросил он на ходу.
– Никогда!
– Вот и я никогда. По крайней мере, живых. Интересно. Посмотрим, – повторил он.
По дороге им встретились еще один разграбленные сани, вокруг которых, как будто разметанные взрывом, располагались кучками солдаты. Эти, впрочем, были не такими пьяными, как давешние, некоторые даже ходили, слоняясь от одной кучки к другой, бубня что-то под нос или напевая. Эти праздношатающиеся солдаты произвели на Соловьева еще более гнетущее впечатление, чем их лежащие вповалку товарищи. Солдат не может и не должен праздно шататься, это разврат.
– Вот я вам ужо задам! – крикнул им Соловьев и погрозил кулаком.
– Знамо дело – зададите! За дело! За дело и потерпеть можно! Потерпим! Пострадаем! – раздались голоса в ответ.
– Деловые! – сплюнул Соловьев и, не задерживаясь, поскакал дальше, к стоявшей на дороге карете.
Глава третья
Серый человек
Щегольская карета, пригодная в равной степени для парадных выездов и долгих путешествий, блистала чистотой и свежим лаком, в Петербурге такие пользовали чиновники высокого ранга, вынужденные по делам службы часто ездить для доклада государю в Стрельню или Царское Село. Или Версаль, Потсдам, Шенбрунн. В глубине прусских лесов, посреди грязного, измотанного непрерывными маршами и стычками войска она смотрелась, по меньшей мере, неуместно.
У запряженных цугом лошадей стоял возница в распахнутой дохе, у задника кареты, возле притороченных ремнями объемистых сундуков – молодец в кафтане какого-то нерусского кроя. Оба гренадерского роста, с суровыми лицами, с тронутыми сединой усами. Стоят расслабленно, как при команде «вольно». Бывшие унтера, заключил Соловьев.
Перед каретой прохаживался, разминая ноги после долгой дороги, мужчина, немолодой, но и не старый, на голову ниже своих слуг, но и не коротышка, с лицом худым, но с осанистой фигурой, обряженный в шубу, крытую серым сукном, скроенную как шинель, и меховую шапку с небольшим козырьком, похожую на фуражку. Прохаживался неторопливо, в то же время всем своим видом выражая нетерпение и неудовольствие от задержки.
Соловьев, не боявшийся ни медведя, ни кабана, ни любого вооруженного противника, ни самого Павла Петровича на вахтпараде, робел в присутствии гражданских лиц, будь то женщины или чиновники. Робость он, как водится, скрывал нарочитой грубостью и нахрапом, но после первой же отбитой лихой кавалерийской атаки сникал. С женщинами было проще, умиленные его робостью и богатырской фигурой, они быстро меняли гнев на милость и сами шли навстречу его желаниям. Чиновники, выстояв, начинали изгаляться.
– Кто вы такой, сударь? – грозно приступил Соловьев. – И какого черта вы здесь делаете?
Мужчина, как не слыша, сделал пару неторопливых шагов, в который раз обозрел окрестности с лежащими телами солдат, изнемогшими в борьбе с зеленым змием, презрительно скривился, потом обернулся, обвел Соловьева внимательным взглядом, отметил порванный плащ, распахнутый верх сюртука с недостающими пуговицами, демонстративно помахал рукой в тонкой лайковой перчатке, разгоняя свежие водочные пары, покачал головой, неодобрительно и осуждающе, и, наконец, ответил, как бы снисходя:
– Следую по срочному делу в ставку главнокомандующего. Соблаговолите пропустить через вашу часть.
– Не имею к этим разгильдяям никакого отношения, – встал в защитную стойку Соловьев, но тут же, опомнившись, продолжил допрос: – По какому такому срочному делу?
– А вот это уже не вашего ума дело. Я не собираюсь обсуждать дела государственной важности неизвестно с кем.
– Штабс-ротмистр Соловьев, – козырнул Соловьев и чуть было не пустился в объяснения, кто он такой и что здесь делает.
Но неизвестный не предоставил ему такой возможности.
– Штабс-ротмистр… – несколько пренебрежительно протянул он. – Какие-либо разъяснения я готов дать только старшему офицеру. Если сочту это необходимым, – добавил он тихо и тут же, резко повысив голос: – Соблаговолите проводить! Я спешу! Очень спешу!
Старшим офицером в команде был как раз Соловьев, но он уже устал бороться с этим сердитым чиновником. «Кармазин разберется, – успокоил он себя. – Он из него все вытрясет, и имя, и подорожную, и все его секретные дела».
– Прошу следовать за мной, – сказал он коротко.
По дороге Соловьев заглянул на офицерский бивак. Полянка пламенела красным, это денщики растирали снегом обнаженные по пояс тела. Тела стояли и кряхтели. Нормально! Не слезая с лошади, Соловьев свесился, отбросил ветки со своей заначки, рывком поднял бочонок с водкой, водрузил перед собой – законный трофей! С унтер-офицерского бивака доносился хриплый мат-перемат, впереди хлопнул пистолетный выстрел. Все шло своим путем, полк оживал. Соловьев нагнал карету и поскакал вперед, указывая дорогу.
Он вернулся к мыслям о превратностях судьбы, сведшей его со старыми друзьями. Ему было невдомек, что Судьба закрутила более затейливую интригу, приведя в то же место еще одного человека, которому была назначена важнейшая роль. Известить его об этой роли Судьба, как водится, не позаботилась, так что он, ни о чем пока не подозревая, катил себе в карете следом за Соловьевым, презрительно посматривая в окно на воскресающее воинство.
Звали его Ксаверий Пафнутьевич Шулепин. Служил он по ведомству иностранных дел. Служил истово и самозабвенно, потому что считал иностранные дела важнейшими для судеб государства Российского, собственно, только их он и считал заслуживающими внимания. Россия жила бы в мире и процветании кабы не происки врагов, соседей ближних и дальних, разрушению их козней Шулепин и уделял большую часть своего времени, мотаясь между европейскими столицами.
Внутренними делами, по его глубокому убеждению, в России заниматься вообще не следовало. Господь, в своей неизменной благодати и благорасположении к России, все сам устроит наилучшим образом, любые административные меры могут только помешать Ему. В особенности это относилось к мерам, предпринимаемым из лучших побуждений, их катастрофические последствия не шли ни в какое сравнение с явным самодурством, которое по прошествии лет оборачивалось подчас благом. Оно и понятно, ведь главным источником самодурства в России были государи, как-никак помазанники Божьи, а лучшие побуждения известно от кого исходят.
К людям военным Шулепин относился несколько свысока, рассматривая армию как один из инструментов решения возникающих внешнеполитических проблем. Инструмент, конечно, необходимый, но лишь один из многих. К тому же очень ненадежный. Военные могли в самый ненужный момент взять и проиграть битву, ссылаясь на какие-то там превратности войны и роковые случайности, и разрушить таким образом тщательно выстроенную комбинацию. Войны с ее случайностями Шулепин старался всеми средствами избегать. Сильная армия, на его взгляд, нужна была лишь как средство устрашения, а устрашать лучше всего на парадах. Лицезрение стройно марширующих многочисленных когорт суровых воинов в красивой форме, с блещущим на солнце оружием способно остудить самые горячие головы.
«А эти кого могут устрашить? – думал Шулепин, глядя в окно. – Грязные оборванцы, пьяный сброд, а не армия. Полдень, а они еще не выступили в поход. А уж офицеры!.. – Тут мимо кареты пронесся Соловьев, сквозь прореху плаща, которым он укрывал что-то перед собой, мелькнул вензель N. – Вот хотя бы этот штабс-ротмистр. Тупой служака, никакой культуры, никакой тонкости обращения, поди и французского не знает, весь расхлюстанный, глаза красные, воспаленные, наверно, всю ночь водку пил или в карты играл, или то и другое вместе. Обычное для них времяпрепровождение! А Наполеон с главными силами всего в двух дневных переходах. Вместе со старой гвардией, с ворчунами. Как они маршировали на последнем параде в Варшаве! Загляденье! Куда этаким против них. Хотя бы гвардия была. А так учинят французы разгром почище Аустерлицкого. А нам потом улаживай, мир заключай, сохраняй лицо при битой морде. Эх, грехи наши тяжкие!»
Глава четвертая
Какая гадость!
Кармазин посмотрел в створ дороги, утекавшей на запад. Пусто. Он перевел взгляд на тракт. По нему к перекрестку приближалась крытая крестьянская телега, запряженная широкогрудым битюгом с безобразно мохнатыми ногами. Рядом степенно вышагивал немолодой, долговязый бауэр и курил на ходу трубку. «Этого-то куда черти несут?» – подумал Кармазин.
Беженцев на этой войне не было. То есть король с королевой и двором бежали, конечно, от Бонапарта, но им было куда бежать. Немецкие же крестьяне, больше похожие на наших богатых дворян-однодворцев, никуда не бежали. Некуда и незачем. Им-то ничего не угрожало, ни их жизням, ни их семьям, ни их имуществу.
Нет ничего хуже, чем воевать на земле союзников! То ли дело на земле неприятеля! Все вокруг чужое, все законная добыча, и не последнюю же рубашку снимаем, а берем необходимое нам – дома для постоя, лошадей, телеги, еду, вино и женщин. С местными жителями при этом и конфликтов особых не бывает, отдают если не с радостью, то с готовностью и пониманием, потому что многое на своем веку видали и знают, что бывает много хуже, когда вместо нас, добряков, приходят всякие австрийцы или шведы.
На родной земле повоевать не довелось, такое и в кошмарном сне привидеться не могло, но в теории на родной земле воевать тоже сподручно. Все вокруг свое, с детства знакомое, и люди свои, они же, родные, последнюю рубашку с себя снимут и тебе отдадут, если это поможет одолеть супостата. А вот союзники!.. Мало того что волком на тебя смотрят, как будто мы тут для собственного удовольствия кровью своей земли их удобряем, а не сражаемся за их свободу. Так еще и не возьми ничего! Пять дён назад перед строем в который раз зачитывали приказ главнокомандующего о мародерстве. Сразу видно, что немец писал. Все по параграфам разложено, что есть мародерство. Там многое такое перечислено, что в России даже за кражу не считается, за что даже не бьют, а если бьют, то несильно. А тут – мародерство со всеми вытекающими последствиями. Собственно, последствие одно-единственное, смертная казнь, самая позорная – повешенье.
Так размышляя, Кармазин наблюдал за приближающейся телегой. В ней нарисовалась расфуфыренная бауэриха и две молоденьких дочки. Девушки были белесые и анемичные, без огня, их невзрачность не искупалась даже молодостью. Мамаша и то была лучше. Она подняла к груди руки, упрятанные в большую меховую муфту, зарылась в нее лицом и кинула на русского офицера быстрый взгляд, оценивающий и призывный, предметный, как называл его Кармазин. Он ответил таким же взглядом, вот только предмет был другим – на дне телеги стояла плетеная корзинка, чем-то наполненная, рядом лежали несколько полотняных мешочков, вид одного из них вызвал легкую резь в желудке, тут никаких сомнений, это был свиной окорок, славный большой немецкий свиной окорок, в меру жирный, хорошо прокопченный. Рот наполнился слюной, Кармазин судорожно сглотнул, досадливо махнул рукой и отвернулся от искушения.
«И война им не война, ничего не боятся. Едут себе спокойно в соседнюю деревню, на именины или крестины, подарки везут. К накрытому столу едут. Ну зачем им окорок?» Кармазин посмотрел на свою команду, сидевшую вокруг костра и пившую из кружек пустой кипяток. Пусть егеря были вверены ему во временное командование, он как командир все равно чувствовал ответственность за них и перед ними. А они, вверенные, в свою очередь верили в него, в то, что он раздобудет им жратву. Голодный солдат – плохой солдат и не горит рвением выполнять приказы командира. «Может быть, продаст? – подумал Кармазин. – Эх, была не была, за спрос денег не берут».
Кармазин засунул руку под плащ и вытащил кошель. Вытащил скорее по привычке, потому что кошель был пуст, давно пуст. Пришлось лезть в заначку, в ташку. Там было два цехина и серебряный рубль. В России они бы на эти деньги наелись до отвалу, но союзнички за все драли немилосердно. Он ссыпал монеты в кошель, они сиротливо звякнули, не придав кошелю увесистости и объема. Добавил несколько пуль из лядунки, стало намного солиднее.
Кармазин повернулся и направился к бауэру, небрежно помахивая кошелем и наполняя все вокруг веселым звоном. Дело его было абсолютно ясным, но, видно, бауэр попался какой-то тупой, все никак не мог взять в толк, чего хочет русский офицер. Бауэриха и то быстрее смекнула, что к чему, когда Кармазин поднырнул под полог телеги и коснулся рукой мешочка с окороком, ощутив на мгновение его тугую тяжесть. Она выдернула руку из муфты, схватила окорок и передвинула себе за спину. Рука, как отметил Кармазин, была аппетитной, пухлой и гладкой. Вот только взгляд изменился, стал злым и колючим.
Торговался Кармазин яростно, взывал к союзническим чувствам и жалости, указывая на съежившихся у костра солдат, вздымал руки к небу, то ли призывая Бога в свидетели его честных намерений, то ли намекая на Божью кару за скупость, звенел кошелем, не оставляя надежды попасть в резонанс с самой чувствительной струной в душе крестьянина, но в конце концов исчерпал свой запас немецких слов и финансовых возможностей – айн, цвай, драй.
– Nien, – в который раз сказал бауэр и отрицающе покачал головой.
Кармазин, конечно, так быстро бы не сдался и не отступился, но тут его отвлекли два обстоятельства. На биваке артиллеристов началась суета, поручик Берг размахивал руками, отдавая какие-то приказы, один из расчетов встал наизготовку у пушки, смотревшей на запад, второй примыкал штыки к ружьям, внимательно вглядываясь вдаль. Вскоре выяснилась и причина суеты. На дороге проступили очертания громадного всадника, за ним катила карета, тоже не маленькая. Соловьев кого-то прихватил, безошибочно определил Кармазин. Молодец Соловьев! Никогда с пустыми руками не возвращается!