— Неоптолем! — прервала его пылкую речь Андромаха. — Послушай... Отчего ты так не хочешь жениться на ней? Ведь этот союз был бы для тебя ещё выгоднее, чем для Менелая, если только я что-то понимаю во всём этом...
Неоптолем остановился так резко, что женщина чуть не налетела на него и тоже остановилась. Его лицо горело.
— Нет, это ты послушай меня! — воскликнул он, едва сдерживая гнев. — Четыре года назад я дал тебе слово, что никогда не посягну на тебя... Я когда-нибудь своё слово нарушал? За четыре года я его хоть раз нарушил?
— Нет, — твёрдо ответила женщина.
— Так. Хорошо. Мы с тобой подружились, и я честно старался этим довольствоваться. Но год назад, спровадив Гермиону с отцом, я попросил тебя стать моей женой. Женой, а не наложницей. Ты отказалась.
— Но я не могу, Неоптолем! — жалобно воскликнула Андромаха. — Я очень уважаю тебя, я бесконечно благодарна тебе, но я не могу дать тебе того, чего ты просить, не могу дать любви. Я люблю Гектора. Люблю, понимая, что он умер... Я не виновата!
— И я не виноват! — крикнул юноша, чувствуя, как его охватывает невыносимая дрожь. — Я четыре года пытаюсь тебя не любить. Я до одури упражняюсь в воинском искусстве с Пандионом и с другими воинами, сутками гоняюсь по лесам за ланями, пантерами и кабанами, довожу себя до изнеможения... но приезжаю во дворец, вижу тебя и снова дурею от страсти к тебе! Я пробовал ходить к гетерам... Помнишь, я тебе как-то в досаде хвалился, как мне у них бывает хорошо? Так вот — я врал! Ничего у меня с ними не выходит — они мне гадки. Их ужимки, их липкие руки, их запах, — всё, всё это ненастоящее! Год назад, когда ты сказала, что не будешь моей женой, я снова пытался себя сломать, не думать о тебе вовсе. Помнишь, я уехал на целый месяц? Охотился, гонялся за шайкой разбойников, которые не давали жить двум-трём селениям. Перебил их, как диких гусей. И едва дожил до возвращения, чтобы только увидеть тебя, просто увидеть, Андромаха! Я знаю, как ты боишься этих слов и этих моих признаний, но я не виноват, так же, как и ты... Ты любишь Гектора, а я люблю тебя, и я живой! Я живой, слышишь!
— Но Гектор тоже никогда не станет для меня мёртвым, и он мой муж! — прошептала женщина. — Я клялась ему у алтаря... О, Неоптолем! Что с тобой? На тебя смотреть страшно!
— Как тогда, на корабле? — он провёл рукой по лицу, затем стиснул кулаки так, что пальцы хрустнули. — Всё... Сейчас пройдёт. Уже прошло. Говорят, с отцом такое бывало. Ты его такого видела?
— Да, — она перевела дыхание и кивнула. — Один раз. Когда они с Гектором чуть было не поссорились. Гектор наговорил ему всяких обидных вещей, и я испугалась, очень испугалась...
— А! Ты рассказывала мне, — вспомнил юноша и улыбнулся, окончательно овладевая собой. — Это когда отец влюбился в Пентесилею. Но он же тогда и попросил прощения у Гектора, да?
— Да.
— Ну, вот... Я прошу прощения у тебя. И давай говорить спокойно. Сейчас дело куда серьёзнее, чем год назад. Менелай так просто не уедет.
— Почему?
Разговаривая, они дошли до конца акациевой рощи и стояли возле виноградника. Над лозами, с которых свисало уже немало совсем созревших гроздей, вились пчёлы, от их жужжания и от полуденного тепла воздух дрожал, полный густого пьяного запаха.
Неоптолем вздохнул и вновь заговорил, теперь уже совсем спокойно.
— За этот год многое изменилось, Андромаха. Я прежде тебе не рассказывал, но теперь расскажу, что произошло в Микенах. Когда Атрид Агамемнон, старший брат Менелая, вернулся с войны, он был тут же убит.
— О, Артемида-дева! — воскликнула Андромаха. — Убит у себя дома?!
— Да. Не подумай, что я его особенно любил, но это было так подло... Его зарезала в бане собственная жена, Клитемнестра... Пока он воевал под Троей, она всё это время жила с любовником, вот они вдвоём это и задумали. И этот самый любовник, его имя Эгист, стал её мужем и воцарился в Микенах.
— И прочие цари признали его?! — изумилась молодая женщина.
Неоптолем усмехнулся и пожал плечами.
— А как было его не признать? Он женился на овдовевшей царице... Войско, правда, могло взбунтоваться, но этот мерзавец им тут же выставил чуть не весь погреб царских запасов вина, и бунт утих. Ну а прочие цари... Я, например, не принял послов Эгиста, когда они явились для какого-то там договора. Просто сказал, что не знаю такого царя. Менелай собирался, разумеется, объявить Микенам войну, но сразу по возвращении из-под Трои это было невозможно — воины слишком устали. А потом Атрид Менелай понял, что никто из царей не поможет ему мстить за брата — Агамемнона боялись, но любили примерно, как и я...
— Как всё это гнусно! — Андромаха сорвала виноградную кисть и вертела в руках, не замечая, что несколько сочных ягод лопнуло и душистый сок течёт по её ладоням. — Я не просто не любила Агамемнона, я его ненавидела, но ваши базилевсы... Они же перечить ему не смели, слушались его приказов, а теперь спокойно мирятся с тем, что в богатейшем из ваших городов правит его убийца!
— Уже не мирятся, — покачал головой юноша. — Эгист мёртв, и Клитемнестра тоже. Когда они убили Агамемнона, кто-то из верных ему воинов укрыл в надёжном месте сына царя Ореста, не то Эгист его бы тоже уничтожил. Дочь Атрида, Электру, выдали замуж за какого-то простолюдина. Но этот простолюдин не стал ей мужем, чтя память об Агамемноне. Он помог царевне отыскать брата. И вот около года назад Орест, которому теперь уже восемнадцать или девятнадцать лет, не помню точно, вернулся в Микены и, тайно проникнув во дворец вместе с Электрой, убил Эгиста.
— Это было его право мести за отца, — сказала Андромаха.
— За это его никто и не осудил. Но после Эгиста они вдвоём с сестрицей убили и собственную мать.
— О-ох! — вырвалось у Андромахи.
— Да, вот так получилось, — Неоптолем смотрел на виноградную гроздь в руках женщины и ловил себя на том, что при всей серьёзности разговора всё время хочет наклониться и откусить одну-две ягоды от этой грозди. — После этого у Ореста помутилось в голове. Он уверяет, что порою видит страшных мстительниц Эрриний[1], и они грозят ему и проклинают его. А вот Электра, которая, как говорят, и убедила брата убить мать и сама держала её за руки, пока он бил кинжалом, вот она никаких Эрриний не видит. Она вышла замуж за друга Ореста по имени Пилат, тот стал царём в Микенах, ну, и они правят вдвоём, точнее, Электра правит — ей ни ума, ни характера не занимать. Конечно, теперь Микены вновь в союзе со Спартой, и им, Менелаю и Электре, страшно бы хотелось быть в союзе и с Эпиром — тогда их власть будет прочна не только на Пелопоннесе, где все цари смотрят им в рот, а, можно считать, почти во всех ахейских землях. Соседи послабее тогда будут вынуждены принимать любые их условия. Понимаешь?
— Понимаю, — серьёзно проговорила женщина.
— Очень хороню. Так вот: я — сын Ахилла, которого они все слишком хорошо помнят. Они знают, что он никого слушаться не стал бы. Понимают, что и я не стану, если не буду им роднёй, то есть если их семья не станет моей семьёй и их дела моими делами. Вот для этого и нужно теперь Менелаю женить меня на Гермионе.
Он помолчал, теребя виноградную лозу, медля говорить дальше.
— А что будет, если ты откажешься жениться на ней? — спросила Андромаха.
— Если бы я просто отказался, это означало бы только мой разрыв с Менелаем и самые плохие отношения со всем Пелопоннесом. Что уже плохо: если, скажем, я соберусь куда-то плыть, во Фракию, например, то мне ведь придётся огибать Пелопоннес, приставать там, чтобы взять воды и провизии, ну и могут быть всякие неприятности... Но дело не только в этом. Если я СЕЙЧАС откажусь взять в жёны Гермиону, Микены и Спарта объявят мне войну.
— Из-за меня? — резко спросила Андромаха.
— Да, — голос Неоптолема дрогнул, но дальше он говорил уже твёрдо. — Ещё год назад Менелай говорил мне, что все ахейские базилевсы в тревоге от того, что в моём дворце растёт сын Гектора, что его мать, то есть ты, пользуясь полной свободой, воспитываешь его, как угодно тебе, а не мне, что ты, моя... моя пленница, имеешь здесь — они так думают, какую-то власть...
— Они боятся Астианакса?! — вскрикнула женщина. — Или меня?! Но что мы можем?
— Они считают, — уже совсем жёстко ответил базилевс, — они считают, что раз ты не стала моей женой и я при этом из-за тебя не хочу жениться ни на ком другом, то значит, ты мне приказываешь и не считаешься с моими желаниями. Они в гневе от того, что жена и сын их злейшего врага, не имея никаких прав, забрали столько власти... Менелай прямо сказал мне сегодня, что если бы ты была моей женой и царицей Эпира, им всем пришлось бы, скрежеща зубами, с этим смириться. Но то, что я из-за страсти к рабыне (прости, но он так сказал!), что из-за страсти к рабыне пренебрегаю родством с Атридами, это для них — смертельное оскорбление и вызов. Или ты — моя жена и царица Эпира, и тогда Астианакс — мой приёмный сын, или я беру под своё покровительство врагов всех ахейцев, и тогда ахейские базилевсы объявляют мне войну.
Глава 6
Вёсла гребцов ещё раз дружно ударили по воде и затем, по команде кормчего, поднялись и застыли. Корабль стремительно пробежал последние полстадия, и его киль царапнул дно, раз, другой. Спереди две пары гребцов соскочили в воду и, ухватив сброшенные им с носа корабля верёвки, по грудь в воде побрели к причалу, чтобы укрепить их на вбитых в землю столбах. Одновременно другие четыре нары рук убирали и притягивали к рее парус, только что вздутый на ветру, но теперь поникший и бесполезный.
— Ну вот мы и в Эпире, госпожа. А вот и корабли твоего отца — вон они, стоят чуть правее. Вижу, нам уже машут оттуда...
Эти слова произнёс кормчий, высокий смуглый мореход, только что оставивший рулевое весло и спустившийся с кормового возвышения. Покуда гребцы возились с канатами и с парусом, он прошёл к носовой части судна, к другому, меньшему возвышению, где, зорко всматриваясь в полускрытый утренней дымчатой завесой берег, стояла девушка, закутанная в длинный тёмный плащ. Услышав слова кормчего, она обернулась, и от этого движения, резкого и стремительного, как почти все её жесты, плащ, ничем не скреплённый на груди, соскользнул с плеч и упал к её ногам.
Она была довольно высока ростом: во всяком случае, воспевая её красоты, ни один аэд[2] не назвал бы её «маленькой птичкой» или «лёгким цветочным лепестком». У неё были длинные стройные ноги, высокая талия и упругая полная грудь. Всё это можно было если не разглядеть подробно, то заметить под мягкими складками голубой туники, схваченной нешироким тканым поясом и едва закрывающей её колени. Туника была без рукавов и позволяла видеть сверху донизу прекрасные руки, покрытые лёгким прозрачным загаром, украшенные на плечах и на запястьях одинаковыми витыми браслетами из тёмного золота с аметистами. Голова девушки была также украшена золотом, но ажурная диадема терялась в светлом сиянии её волос, вьющихся и лёгких, заплетённых в восемь тонких кос и уложенных прихотливыми кольцами среди отдельных завитков, оставленных свободными.
Всё это вместе создавало ощущение горделивой торжественной красоты — однако ощущение, и только. Лицо девушки если не разочаровывало взгляд, то вызывало что-то вроде удивления: оно было почти обыкновенным. Тонкие черты, нежная, как перламутр, кожа, прекрасные линии бровей, прямой нос с еле различимой переносицей, большие светло-серые глаза под густыми ресницами, — всё в отдельности было необычайно красиво. Всё же вместе казалось искусственно собранным, словно в мраморной статус, для которой скульптор брал разные члены у разных натурщиц, отбирая всё самое прекрасное и не думая, насколько одно сообразуется с другим. Лицо девушки всякий, рассмотрев его, назвал бы красивым, и мало кто сказал бы, что оно прекрасно...
Она стояла, опираясь обеими руками о борт, нетерпеливо притопывая небольшой ножкой в сандалии из золочёной кожи, с коваными бляшками на топких ремешках.
Позади неё, на том же возвышении, устроенном из приколоченных поперёк носовой части судна досок, стоял юноша, примерно одних с нею лет — им обоим было без малого девятнадцать.
Юноша был среднего роста, но очень крепок и мускулист. Широкие плечи, развитый, как у вполне зрелого мужчины, торс и мощные ноги делали его коренастым и кряжистым, хотя талия и бёдра его были достаточно стройны.
На первый взгляд, лицом он был полной противоположностью своей спутнице: низкий лоб, небольшие тёмные глаза с густыми, вразлёт, бровями, нос с горбинкой, выступающий, но нерезкий подбородок. Ни следа тонкости и утончённой правильности. И всё же между ними было что-то неуловимо общее, настолько общее, что с первою взгляда они казались очень схожими.
И на самом деле они были родственниками, причём близкими. Их отцы приходились друг другу родными братьями, а матери — родными сёстрами.
Красавицу звали Гермионой, она была дочерью царя Спарты Атрида Менелая и его неверной жены Елены. Юноша звался Орестом и был сыном покойного царя Микен, Атрида Агамемнона, и Клитемнестры, единоутробной сестры Елены Прекрасной, убийцы своего мужа...
— Прикажи гребцам, чтобы помогай мне сойти на берег! — обратилась Гермиона к кормчему. — Я не хочу ждать, пока корабль вытянут на сушу.
— А его и не будут вытягивать, — сказал кормчий. — Этот залив безопасен, сильных волн здесь почти никогда не бывает. Вон корабли царя Менелая стоят просто на привязи, возле берега. И наш так же станет, надо только лучше его привязать и укрепить. Я велю, чтобы с носа на берег перекинули доски и снесли тебя на руках, госпожа.
— Ну, этой чести я не уступлю гребцам! — воскликнул Орест.
С этими словами он подхватил девушку на руки и, вскочив вместе с нею на борт, спрыгнул в воду. Взлетевшие стеной брызги окатили их сверху донизу. Гермиона громко вскрикнула, больше от злости, чем от страха, и сомкнула руки над головой, пытаясь защитить свою причёску. Что до Ореста, то он, спрыгнув с высокого носа судна и оказавшись по грудь в воде, не потерял равновесия и не покачнулся, но, подняв свою ношу как можно выше и прижав к груди, быстро выбрался с нею на берег и там поставил девушку на ноги.
— Что ты наделал, дурак?! — взвизгнула Гермиона. — Посмотри, я же вся мокрая! Как я пойду во дворец в таком виде, ну?! Как?
— А разве ты не собиралась переодеться и надеть что-нибудь попристойнее этой куцей туники? — то ли с искренним, то ли с деланным изумлением воскликнул Орест. — Ты хотела явиться перед царём Эпира в этом мальчишеском наряде?
— Не твоё дело! — вся красная от ярости, она бешено топнула ногой, кажется, готовая кинуться на юношу с кулаками. — Вечно ты позволяешь себе со мной вольности и дерзости, от которых меня уже тошнит! Зачем ты вообще увязался за мною сюда?!
Всё это она выкрикивала достаточно громко, чтобы могли слышать гребцы и кормчий, и юноша вспыхнул, уловив их усмешки. Он хотел, в свою очередь, резко ответить двоюродной сестре, оборвать её, но, как всегда бывало с ним, осёкся и, покраснев ещё гуще, только заскрипел зубами.
— Брось кричать, Гермиона, и потрудись вести себя прилично! — прозвучал рядом с ними низкий и негромкий голос. — Во дворец мы пойдём позднее — там скорее всего ещё спят, так что ты успеешь и привести себя в порядок, и успокоиться. А показаться царю в таком разбойничьем виде я всё равно бы тебе не позволил.
Это сказал отец Гермионы, Атрид Менелай. Он ожидал на берегу, пока его дочь сойдёт с корабля, но она, охваченная гневом, его даже не заметила...
Внешне Менелай мало изменился за четыре года, прошедшие со времени окончания Троянской войны. Только среди густой массы каштановых волос появились проблески седины, но её трудно было заметить. Ещё он стал чуть плотнее и тяжелее да начал носить хитоны, прикрывающие колени, и длинные, из тяжёлой ткани, плащи. Его голову теперь постоянно украшал кованый золотой венец с тремя великолепными сапфирами, добытыми в Трое. Шлем он носил редко — ему не приходилось воевать.
Гермиона, увидев отца, перевела дыхание. Она не любила его, но побаивалась — Менелай не раз доказывал ей, что характер у него не слабее.