Они стояли друг против друга с обнажёнными мечами и смотрели один другому в глаза довольно долго. И Орест не выдержал. Задыхаясь, он опустил меч.
— Ни к чему это! — простонал он глухо. — Мне всё безразлично! Всё!
Полог шатра откинулся.
— Что нужно? — спросил Менелай, на всякий случай не опуская оружия и краем глаза следя за Орестом.
— Царь! — у входа стоял запыхавшийся воин-спартанец. — Корабли Эпира вышли в море. Они перегораживают выход из залива. Нам не уплыть отсюда!
— Демоны Тартара! — вскрикнул царь, и краска стала сходить с его лица. — Они нас поймали! И как быстро опомнились... Но если их царь мёртв или при смерти, то кто успел так быстро отдать приказ? Не сами же гребцы сообразили...
— Их послала Андромаха. Так говорят мирмидонские воины, которые сейчас занимают гавань. В храме после заключения брачного союза царь Неоптолем назвал её наследницей власти до того, как её сын пожертвует свои волосы Аполлону.[3]
— Ах вот что! — Менелай повернулся к Оресту и внезапно расхохотался, почти весело, закатываясь смехом и свободной рукою хлопая себя по бедру. — Вот оно как! Так ты, Орест, ещё и подарил нам новую царицу Эпира, которая ненавидит нас всех, как злейших врагов! Что же ты с твоими придурками-убийцами не позаботился тогда уж и её заколоть, что ли, раз уж вам взбрело в голову посягать на царя?
Орест опустил голову.
— Гермиона не велела её трогать. Она хотела, чтобы после смерти Неоптолема эта женщина и её сын погибли от рук жителей Эпира. Она была уверена, что те разорвут их на куски...
— О, женский ум куда как вникает в суть! — возопил Менелай. — И рисует картины, которые ласкают женскую душу. А выходит-то всё не так!
Он вновь топнул ногой, резко вложил меч в ножны и приказал воину:
— Коня! И поскорее. Если к вечеру мне не удастся разрубить этот узел, к утру перерубят всех нас.
Уже выходя из шатра, царь вновь через плечо посмотрел на Ореста.
— Я не приказываю взять тебя под стражу, потому что мне стыдно отдать такой приказ. Очень надеюсь, что ты не сбежишь и не зарежешься до моего возвращения. Хотя бы сейчас найди в себе мужество и будь мужчиной.
— Ты в город? Можно я с тобой? — крикнул, встрепенувшись, Орест.
— Только тебя там и не хватало!
И полог шатра упал.
Глава 10
Андромаха стояла, опираясь руками на спинку кресла, и смотрела, как лекарь Махаон, согнувшись и время от времени отирая локтем обильный пот, зашивает одиннадцатую или двенадцатую рану на геле Неоптолема.
Всего царю было нанесено двадцать восемь ран. Шесть из них лекари сочли смертельными, десять — более или менее опасными, остальные были лишь дополнительными причинами кровотечения, которое одно уже должно было бы убить царя Эпира. Но он ещё жил, и трое призванных жрецами лекарей, хотя и не верили, что его возможно спасти, тем не менее прилагали все свои силы и использовали всё своё умение, чтобы попытаться сделать это.
Махаона Андромаха видела до того лить один раз — это было, когда год назад зимой простудился и захворал Астианакс, и Неоптолем призвал самого опытного из лекарей, чтобы вылечить мальчика.
Пятидесятипятилетний лекарь, опытный и знающий, был участником Троянского похода, прожил под стенами Трои все двенадцать лет и не имел себе равных среди ахейцев в лечении ран и всевозможных повреждений, хотя не хуже справлялся и с любыми известными недугами, не связанными с войной. Родом он был из Афин, но, вернувшись с войны домой, встретил там враждебность своих же былых учеников, успевших стать известными и поделить между собою дома афинской знати и богачей. Им вовсе не хотелось, чтобы знаменитый лекарь стал отбивать их пациентов и завоевал большую, чем они, славу в Афинах. И тогда он, не раздумывая долго, уехал в Эпир, надеясь, что сын Ахилла, отец которого любил и уважал его, даст ему приют. И Неоптолем ему действительно обрадовался и принял как мог почтительно и достойно. В Эпире, в пятьдесят один год, Махаон наконец женился на двадцатисемилетней вдове и воспитывал теперь двоих сыновей — приёмного и своего...
— Уф!
Закончив последний шов и проследив за тем, как двое его помощников завершают накладывать повязки, лекарь выпрямился и вновь отёр с лица пот. Он был немного полноват и лысоват, но округлое лицо, с крупным носом и подбородком, с большими, светлыми и умными глазами, казалось моложавым, особенно когда он говорил.
— Ну что, Махаон? — спросила Андромаха, переводя взгляд с воскового лица Неоптолема на измученное лицо лекаря.
— Девяносто девять против одного, что он умрёт, царица, — спокойно ответил тот. — Ты прости меня, но на войне я привык говорить правду и говорить сразу, да и тебе ведь не привыкать к жестоким словам.
— Он не слышит тебя? — быстро спросила женщина.
— Нет. Забытье очень глубокое. Слишком... Из жизненно важных органов у него не задето только сердце, хотя один из мечей прошёл прямо над ним, второй — немного ниже, третий чуть не достал. Его молодость и крепость плоти пока помогают бороться.
Он должен быть уже мёртв, однако пока живёт, потому я и даю ему одну сотую возможности... Он потерял, вероятно, половину своей крови, что, пожалуй, страшнее всею остального.
— И ничем нельзя помочь? — голос Андромахи, до сих пор относительно ровный, теперь чуть-чуть дрогнул.
Лекарь развёл руками.
— Всё, что было возможно, мы уже сделали, царица. В Персии, как я слышал, иные лекари умеют вливать раненым кровь от других людей. Но это делается лишь в тех случаях, когда уже совершенно ясно, что раненый обречён. Потому что чаще всего он умирает сразу после такого вливания, и лишь в одном случае из десяти выживает. Как бы там ни было, мы этого делать не умеем, и у нас рассказы об этом воспринимают как сказки.
Они находились в одной из внутренних комнат дворца, на первом этаже. Опасаясь нести раненого по лестнице, его уложили в помещении, предназначенном для дворцовой охраны, наспех вынеся из неё лишние скамьи и столы и застелив одну из невысоких лежанок мягкими тюфяками. Сюда же рабы принесли плошки с тлеющими самшитовыми ветками, втащили высокие бронзовые светильники, а рабыни тщательно вымыли истоптанный грязными сандалиями воинов пол.
В остальном комната оставалась прежней — длинной и неуютной, со вбитыми в стены тут и там крючьями и гвоздями, с которых поспешно сняли луки и колчаны, плащи и походные сумки, с рисунками, иногда самого неподобающего содержания, кое где сделанными углём на белой извёстке — стража развлекалась так от нечего делать, тут же завешивая свои фантазии всякой всячиной, дабы их не увидел случайно царь или строгий Феникс. Это ощущение неуюта и неприбранности усиливали теперь разбросанные по полу окровавленные тряпки, тазы с бинтами, чистыми и пропитанными кровью, валяющиеся всюду клочья самшитового мха и листья подорожника.
Андромаха подошла к Неоптолему, которого Махаон осторожно прикрыл до плеч чистой простыней, и коснулась его руки. Она была почти холодной.
— Слышишь меня, Неоптолем! — её голос задрожал, и она сделала над собою усилие, чтобы говорить твёрдо. — Я знаю, что ты должен слышать! Я люблю тебя! Ты мне нужен! Держись!
— Царица!
Окликнувший её сзади голос сперва показался незнакомым, так он был мягок и кроток, столько было в нём тревоги и печали. Но то был голос старого Феникса, и, обернувшись, молодая женщина увидела, что он стоит перед нею, согнувшись в поклоне, чего никогда бы не сделал прежде.
Она поспешно повернулась к старику. За несколько часов его лицо осунулось и казалось теперь ещё старше. Он по-настоящему любил своего воспитанника.
— Да, Феникс. Говори, я слушаю тебя.
— Во дворец явился царь Менелай, госпожа. Он просит тебя принять его. Очень просит.
Феникс сделал едва заметное ударение на слове «очень».
На побледневших щеках Андромахи сразу выступил румянец, глаза загорелись.
— Чего он хочет?
— Он просит его выслушать, — старик глубоко вздохнул, бросив взгляд на бесчувственного Неоптолема, и отвёл глаза. — И он просил передать, что не имеет отношения к тому, что случилось сегодня в храме Артемиды.
— Ты веришь этому? — спросила Андромаха.
Она видела, что в отношении к ней Феникса произошла явная перемена. Прежде он почти не скрывал, что недолюбливает троянскую пленницу, что его приводит в недоумение, а то и в ужас желание юного царя сделать её своей женой. Теперь это был словно другой Феникс — он не просто стал с нею почтителен, он искренне её уважал и надеялся на неё. Что стало причиной? Её решительный приказ перекрыть вход в бухту, чтобы не выпустить спартанцев из Эпира? Или это произошло, когда она так очевидно показала перед всеми, что стала женой Неоптолема совсем не из корысти?..
— Верю ли я Менелаю? — переспросил Феникс. — О да, царица, я верю ему. У него не было причины убивать Неоптолема. Конечно, он был оскорблён намерением царя отвергнуть его дочь, но, убив его, он бы ничего не выиграл: ему ведь не получить власти над Эпиром, и никто из его родни её получить не может. Тем более, с какой стати ему совершать это убийство после того, как Неоптолем уже женился на тебе и завещал власть тебе и Астианаксу, когда тот вырастет? Это, напротив, для него опасно. Скорее если бы он задумал такое подлое дело, то покусился бы на тебя, госпожа.
Феникс говорил очень тихо, чтобы лекари и рабыни, помогавшие им, а также стоявшая у входа стража не слышали его слов. Андромаха поняла, что он поступает правильно, и проговорила тоже полушёпотом:
— Тогда кто, по-твоему, это сделал?
Старый воспитатель усмехнулся.
— Я заподозрил бы только одного человека. Но позволь мне умолчать о моих подозрениях — я ведь могу быть и неправ и понапрасну ожесточу твоё сердце. Прими Менелая и выслушай его. Я понимаю, что тебе трудно это сделать, он и прежде был для тебя врагом. Но ты теперь наша царица, и сейчас, когда царь находится между жизнью и смертью, тебе надо заботиться о мире на нашей земле. Вели за Менелаем нет вины — если её действительно нет, то нельзя затевать вражды с ним... Мне говорили, что когда-то твой покойный муж, великий Гектор, сделал всё возможное, чтобы не допустить войны между Троей и ахейцами, но его не послушались...
— Это правда. Хорошо, Феникс, я постараюсь... я сделаю что смогу. И прошу тебя: будь при мне, когда я стану говорить с Менелаем. И пусть в охране стоит Пандион с мирмидонцами.
Андромаха вновь взглянула на Неоптолема и ещё раз коснулась его руки.
— Я скоро приду, — сказала она. — Махаон, прошу тебя, не уходи отсюда.
— Конечно, не уйду, — с некоторой обидой ответил лекарь. — Я и без твоего приказа не ушёл бы, царица!
Молодая женщина бегом поднялась по лестнице в свои комнаты и приказала ожидавшей её растерянной и испуганной Эфре:
— Скорее, подай мне умыться и переодеться — мой хитон весь в крови. И переделай мою причёску, а то она растрепалась.
— Ох, беда, вот беда-то, госпожа! — запричитала старая рабыня, поспешно роясь в сундуке. — Как же они его...
— Он будет жить! — оборвала её Андромаха. — И не подавай мне тёмно-синего платья.
Глава 11
Она спускалась по лестнице, шла по коридору в центральный зал дворца, где обычно Неоптолем принимал гостей и послов, с одной-единственной мыслью: как удержаться... Не дать волю гневу и ненависти, не приказать Пандиону и воинам уничтожить ненавистного спартанского царя.
Сейчас Андромаха помнила только одно — этот человек был причиной несчастий, которые она и все, кого она любила, пережили за долгие-долгие годы. С ним было связано начало Троянской войны, именно он солгал Ахиллу, назвав Гектора убийцей Патрокла, и Гектор едва не пал жертвой этой лжи, именно он хотел сорвать переговоры Приама и Агамемнона, именно он вместе со своим братом обманывал Неоптолема, скрывая истинную причину гибели его отца, умалчивая о том, что главной мечтою Ахилла было прекратить войну, а не разрушить Трою... Именно Менелай настойчивее всех требовал от Неоптолема принести в жертву её трёхлетнего сына! И теперь, так или иначе, что бы ни говорил Феникс, Менелай был повинен в покушении на царя Эпира. Из-за него и его дочери пылкий и прекрасный мальчик, который стал ей так дорог, лежал сейчас при смерти!
— Гектор, помоги мне! — прошептала Андромаха, стискивая кулаки, всеми силами взывая к образу своего мужа, которого так и не ощутила мёртвым, мысленно прося передать ей волю, выдержку и мудрость, которые так часто помогали ему побеждать.
Она вошла в зал почти одновременно с Пандионом и мирмидонскими воинами, пришедшими сюда со стороны центральной лестницы, и те разом склонились перед нею. Она ответила наклоном головы и подошла к креслу Неоптолема, покрытому огромной львиной шкурой. (Как-то Неоптолем говорил ей, что это — шкура льва, которого его отец убил, будучи семилетним мальчиком и сражаясь одновременно со львом и львицей). Только на одно мгновение Андромаха заколебалась. «Не думай, садись!» — то ли она сама себе это сказала, то ли ей померещился голос Гектора...
Когда спустя несколько мгновений в зал вошёл Менелай, сопровождаемый Фениксом, он невольно остановился в дверях, если не потрясённый, то изумлённый сверх меры. Царь Спарты никогда прежде не видел Андромаху, лишь слыхал от других о её красоте, о её особом, необычайно нежном облике. И он не разочаровался: женщина, что сидела перед ним среди складок светлого меха, была прекрасна. Но она была другая, не такая, как о ней говорили. Всё — огненно-алый пеплос, скрывший отчасти хрупкость фигуры, блеск золотого венца над бронзовым блеском волос, спокойная величавость позы, твёрдый, почти грозный взгляд изумрудных глаз, — всё являло царицу, а не троянскую рабыню, из прихоти взятую в жёны юным царём. По бокам кресла, немые и напряжённые, стояли мирмидонцы, а у ног женщины лежал громадный пёс, чей золотистый мех почти сливался с мехом льва. Менелай сразу узнал его — он хорошо помнил Тарка.
Андромаха молчала, ожидая, пока вошедший заговорит первым. Рука царицы лежала на голове собаки, и Тарк, вовсе не обманутый её внешним спокойствием, был весь напряжён. Менелай прекрасно видел — одно её, пускай и невольное, движение, и даже мирмидонская стража не успеет остановить Ахиллова пса... Да и не станет останавливать!
Он овладел собой и поклонился.
— Я приветствую тебя, царица Эпира, прекрасная Андромаха!
— Привет тебе, царь Спарты, доблестный Менелай! — ответила она. — С чем ты пришёл ко мне?
— Прежде всего, я хочу узнать от тебя, что с твоим супругом, — тихо ответил Менелай. — Мне сказали, что он жив.
— Он жив, — подтвердила Андромаха. — И я верю, что он понравится.
Она смотрела на спартанского царя, и перед ней тоже представал совсем другой Менелай, не тот, какого она себе представляла (прежде и Андромаха видела сто лишь с высоты Троянской стены во время сражений). Он пришёл к ней без доспехов и без оружия, в простом тёмном хитоне и плаще. Золотой венец на пробитых сединою волосах лишь усиливал простоту наряда и подчёркивал бледность лица и тёмные тени, что легли возле глаз. Печаль и тревога были в его взгляде. Ни надменности, ни злобы, ни хитрости.
— Я тоже надеюсь, что Неоптолем не умрёт, — сказал Менелай тем же негромким голосом. — И я прошу тебя верить мне, царица: у меня не было и в мыслях желать его смерти. Я не имею никакого отношения к той подлости, которая совершилась в храме Артемиды.
Андромаха еле заметно сжала пальцы на затылке Тарка, и верхняя губа гигантского пса чуть приподнялась, открывая страшные клыки. Он заворчал и ещё сильнее напрягся.
— Лежать, Тарк! — властно приказала Андромаха и вновь посмотрела в глаза Менелаю. — В таком случае кто устроил это покушение, царь? У них были спартанские мечи, и наши воины узнали некоторых из них. А позже один из раненных Неоптолемом убийц пришёл в себя и, перед тем как испустить дух, сказал, что он из Спарты. Кто послал их, Менелай?